и Саша стояли рядом  на трапе  парохода,
подходившего к пристани  на Устье.  Огромная  черная  шляпа Саши  привлекала
общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями Фоме было
неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают
любопытные  взгляды.  Пароход   шипел  и  вздрагивал,  подваливая  бортом  к
конторке, усеянной ярко одетой  толпой народа, и Фоме казалось, что он видит
среди  разнообразных  лиц  и  фигур  кого-то знакомого,  кто  как  будто всё
прячется за спины других, но не сводит с него глаз.
 -- Пойдем в каюту! -- беспокойно сказал он своей подруге.
 -- А ты не учись грехи от людей прятать, -- усмехаясь, ответила Саша.
 --  Знакомого, что ли, увидал?
 --  Кто-то  караулит  меня...  Всмотревшись  в  толпу  на пристани,  он
изменился в лице и тихо добавил:
 -- Это крестный...
 У борта пристани, втиснувшись между  двух  грузных  женщин,  стоял Яков
Маякин  и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом,  подняв кверху
иконописное  лицо.  Бородка  у него  вздрагивала, лысина блестела, и  глазки
сверлили Фому, как буравчики.
 --  Н --  ну,  ястреб! -- пробормотал  Фома, тоже  сняв  картуз и кивая
головой  крестному.  Его  поклон  доставил  Маякину,  должно  быть,  большое
удовольствие,
 --  старик как-то весь извился, затопал  ногами, и лицо его осветилось ядовитой
улыбкой.
 -- Видно,  будет  мальчику на орешки!  -- подзадоривала  Саша. Ее слова
вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомы разожгли.
 -- Поглядим, что будет.. -- сквозь зубы  сказал он и  вдруг оцепенел  в
злом спокойствии. Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань. Затертый
толпою  Маякин  на  минуту  скрылся  из  глаз  и  снова  вынырнул,  улыбаясь
торжествующей  улыбкой.  Фома,  сдвинув  брови, в  упор  смотрел  на него  и
подвигался  навстречу ему, медленно  шагая  по мосткам. Его толкали в спину,
навалились на  него,  теснили  --  всё  это  еще  более  возбуждало.  Вот он
столкнулся со стариком, и тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом.
 -- Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?
 -- По своим делам, -- твердо ответил Фома, не здороваясь с крестным.
 -- Похвально,  сударь  мой! --  весь просияв,  сказал  Яков  Тарасович-
Барынька-то с перьями как вам приходится?
 --  Любовница, --  громко сказал  Фома,  не  опуская  глаз  под  острым
взглядом  крестного.  Саша  стояла   сзади  него   и  из-за  плеча  спокойно
разглядывала маленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы,
Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал.
Маякин,  тотчас  же  почуяв возможность  скандала,  сразу и верно  определил
боевое  настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал  губами  и мирно
сказах Фоме:
 -- Надо мне с тобой побеседовать... В гостиницу пойдем?
 -- Могу... ненадолго...
 -- Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? -- не стерпев,
сказал старик.
 -- А  что  ж  их не бить, если бьются?  --  задорно, но твердо возразил
Фома.
 --  А конечно!..  Не  ты  наживал -- тебе  ли жалеть? Ну, пойдем...  Да
нельзя ли барыньку-то... хоть утопить на время? -- тихо сказал Маякин.
 -- Поезжай, Саша,  в город,  возьми  номер  в Сибирском подворье, --  я
скоро приеду!
 -- сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: -- Готов!..
До  гостиницы оба шли молча. Фома, видя,  что крестный, чтобы не  отстать от
него,  подпрыгивает на ходу,  нарочно шагал шире, и  то. что старик не может
идти в ногу  с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное  чувство протеста,
которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.
 --  Человечек!  --  ласково  сказал  Маякин,  придя в зал  гостиницы  и
направляясь  в  отдаленный  угол.  --  Подай-ка  ты  мне  клюквенного  квасу
бутылочку...
 -- А мне -- коньяку, -- приказал Фома.
 -- Во -- от...  При  плохих картах всегда с козыря  ходи! -- насмешливо
посоветовал ему Маякин.
 -- Вы моей игры не знаете! -- сказал Фома, усаживаясь за стол.
 -- Полно -- ка! Многие так играют.
 --  Я так играю,  что  --  или  башка вдребезги,  или стена пополам! --
горячо сказал Фома и пристукнул кулаком по столу...
 -- Не опохмелялся еще нынче? -- спросил Маякин с улыбочкой. Фома сел на
стуле плотнее и с искаженным лицом заговорил:
 -- Папаша крестный!.. Вы умный человек,... я уважаю вас за ум...
 --  Спасибо,  сынок! -- поклонился Маякин, привстав и опершись руками о
стол.
 -- Я хочу сказать, что мне уже не двадцать лет... Я не маленький.
 -- Еще бы те!  -- согласился Маякил. --  Не мал век ты  прожил,  что  и
говорить! Кабы комар столько время жил -- с курицу бы вырос...
 --  Погодите  шутки  шутить!.. -- предупредил  Фома  и сделал это-  так
спокойно,  что- Маякина даже повело  всего и морщины на его-  лице  тревожно
задрожали.
 -- Вы зачем сюда приехали? -- спросил Фома.
 -- А...  набезобразил ты тут...  так я хочу  посмотреть -- много ли? Я,
видишь ли, родственником тебе довожусь... и один я у тебя...
 --  Напрасно  вы беспокоитесь...  Вот что,  папаша... Или вы дайте  мне
полную волю,  или всё мое дело берите в свои  руки,  --  всё берите! Всё, до
рубля!  Это вырвалось у Фомы  совершенно  неожиданно  для  него  раньше  он
никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он
вдруг  понял,  что если  б крестный  взял у него  имущество,  -- он стал  бы
совершенно  свободным  человеком,  мог  бы  идти  куда  хочется,  делать что
угодно... До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел
сорвать их с  себя, а теперь  они сами спадают с него  так легко и просто. В
груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал:
 --  Это всего лучше!  Возьмите все и --  шабаш! А  я  -- на все  четыре
стороны!.. Я этак жить не могу... Точно гири на меня навешаны... Я хочу жить
свободно...  чтобы самому всё знать... я буду искать  жизнь  себе... А то --
что  я? Арестант... Вы возьмите всё это... к  чёрту  все! Какой я  купец? Не
люблю я ничего... А так -- ушел бы я от людей... работу какую-нибудь работал
-- бы... А то вот -- пью я... с бабой связался...
 Маякин смотрел  на него, внимательно слушал, и  лицо  его было  сурово,
неподвижно,  точно  окаменело.  Над  ними  носился  трактирный  глухой  шум,
проходили мимо них какие-то люди, Маякину кланялись, но  он ничего не видал,
упорно  разглядывая  взволнованное лицо  крестника,  улыбавшееся растерянно,
радостно и в то же время жалобно...
 --  Э  -- эх, ежевика  ты моя,  кисла  ягода!  --  вздохнув, сказал он,
перебирая речь  Фомы.  --  Заплутался  ты.  Плетешь  --  несуразное...  Надо
понять-с коньяку ты это или с глупости?
 -- Папаша! -- воскликнул Фома. -- Ведь  было так...  бросали всё имение
люди!
 -- Не при мне было... Не близкие мне  люди! -- сказал Маякин строго. --
А то бы я им
 -- показал!
 -- Многие угодниками стали, как ушли...
 -- Мм... У  меня  не ушли  бы!..  И зачем я  с  тобой  серьезно говорю?
Тьфу!..
 -- Папаша! Почему вы не хотите? -- с сердцем воскликнул Фома.
 --  Ты слушай!  Если  ты  трубочист  --  лезь,  сукин сын,  на крышу!..
Пожарный
 --  стой на каланче! И всякий  род  человека должен иметь свой порядок жизни...
Телятам же
 --  по-медвежьи  не реветь! Живешь  ты  своей  жизнью и --  живи! И  не
лопочи, не лезь куда не надо! Делай жизнь свою  -- в своем  роде! Из  темных
уст  старика  забила трепетной, блестящей струёй  знакомая  Фоме  уверенная,
бойкая речь. Он  не слушал, охваченный думой о свободе, которая казалась ему
так просто возможной.  Эта дума впилась ему в мозг, и в груди его всё крепло
желание  порвать  связь   свою  с  мутной  и  скучной  жизнью,  с  крестным,
пароходами, кутежами,  -- со всем, среди  чего  ему было  душно  жить.  Речь
старика долетала  до него  как бы издали: она сливалась  со звоном посуды, с
шарканьем ног лакеев по полу, с чьим-то пьяным криком.
 -- И вся эта чепуха в башке у тебя завелась -- от молодой твоей ярости!
 --  говорил Маякин, постукивая рукой  по столу.  -- Удальство  твое  -- глупость все
речи твои
 -- ерунда...  Не в монастырь ли пойти тебе? Фома слушал и молчал.  Шум,
кипевшей вокруг него, как  будто уходил  куда-то всё дальше.  Он представлял
себя в  средине огромной суетливой толпы людей, которые  неизвестно для чего
мятутся,  лезут  друг  на  друга, глаза  у них жадно вытаращены,  люди орут,
падают, давят друг друга,  все  толкутся  на  одном месте.  Ему оттого плохо
среди них, что он не  понимает, чего они хотят, не верит в их слова.  И если
вырваться из  средины их на свободу, на край жизни, да  оттуда посмотреть на
них,
 -- тогда все поймешь и увидишь, где среди них твое место.
 -- Я ведь понимаю, -- уже мягче говорил Маякин. видя Фому задумавшимся,
-- хочешь  ты счастья себе... Ну, оно скоро не  дается...  Его,  как  гриб в
лесу, поискать надо,  надо над ним спину поломать... да и найдя, -- гляди --
не поганка ли?
 --  Так освободите вы меня?  --  вдруг  подняв голову, спросил  Фома, и
Маякин отвел глаза в сторону от  его горящего взгляда. -- Дайте вздохнуть...
дайте мне в сторону отойти  от всего! Я присмотрюсь, как всё происходит... и
тогда уж... А так -- сопьюсь я.
 -- Не говори пустяков! Что юродствуешь? -- сердито крикнул Маякин
 -- Ну, -- хорошо! --  спокойно ответил Фома. -- Не хотите вы этого? Так
-- ничего не будет! Всё спущу! И  больше нам говорить не о чем, -- прощайте!
Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..
 Фома был  спокоен,  говорил уверенно  ему  казалось, что, коли  он так
решил, -- не  сможет крестный помешать ему. Но Маякин  выпрямился на стуле и
сказал -- тоже просто и спокойно:
 -- А знаешь ты, как я могу с тобой поступить?
 -- Как хотите! -- махнув рукой, сказал Фома.
 --  Вот.  Теперь я  так хочу -- приеду  в город и буду хлопотать, чтобы
признали тебя умалишенным и посадили в сумасшедший дом. .
 -- Разве это  можно? -- недоверчиво, но уже с испугом  в голосе спросил
Фома.
 -- У нас, друг  милый,  все можно!  Фома опустил  голову  и, исподлобья
посмотрев в лицо крестного, вздрогнул, думая:
 "Посадит... не пожалеет..."
 -- Если  ты серьезно  дуришь --  я тоже  должен  серьезно  поступать  с
тобой... Я отцу твоему  дал  слово  -- поставить тебя на  ноги... И  я  тебя
поставлю! Не будешь стоять
 --  в  железо  закую... Тогда  устоишь... Я  знаю- всё  это  у  тебя  с
перепою... Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь -- я тебя с
головой накрою.. Колокол солью над тобой... Шутить со мной очень неудобно..!
Морщины на щеках Маякина поднялись кверху, глазки улыбались из темных мешков
насмешливо, холодно. И на  лбу у него  морщины изобразили какой-то  странный
узор, поднимаясь до лысины. Непреклонно и безжалостно было его лицо.
 -- Стало быть -- нет мне ходу? -- угрюмо спросил Фома. --  Запираете вы
мне пути?
 --  Ход  есть  -- иди!  А я  тебя  направлю... Как  раз  на  свое место
придешь...  Эта  самоуверенность,  эта непоколебимая  хвастливость  взорвали
Фому. Засунув  руки в карманы, чтобы  не  ударить старика, он выпрямился  на
стуле и в упор заговорил, стиснув зубы:
 -- Что вы всё  хвалитесь? Чем  тебе хвалиться? Сын-то твой где? Дочь-то
твоя -- что такое? Эх ты... устроитель жизни! Ну, -- умен ты, -- всё знаешь:
скажи -- зачем живешь? Не  умрешь,  что ли? Что ты сделал за жизнь? Чем тебя
помянут?.. Морщины  Маякина  дрогнули и опустились  книзу, отчего  лицо  его
приняло болезненное, плачущее выражение. Он открыл рот, но ничего не сказал,
глядя на крестника с удивлением, чуть ли не с боязнью.
 -- Молчать, щенок! -- тихо сказал он. Фома встал со стула, кинул картуз
на голову себе и с ненавистью оглянул старика.
 -- Кутить буду! Всё прокучу!..
 -- Ладно, -- увидим!..
 -- Прощай! Герой!.. -- усмехнулся Фома.
 -- До скорого свиданья! -- сказал Маякин тихо  и как  будто  задыхаясь.
Яков Маякин остался в  трактире один. Он сидел  за  столом и, наклонясь  над
ним, рисовал на подносе узоры,  макая дрожащий палец в пролитый квас. Острая
голова его опускалась всё ниже над столом, как  будто он не мог понять того,
что чертил на подносе его сухой палец.
 На  лысине у  него блестели  капли пота, и,  по обыкновению, морщины на
щеках вздрагивали частой, тревожной дрожью...
 Поманив  кивком головы  полового,  Яков Тарасович спросил  его особенно
внушительно:
 -- Что с меня следует?
 Х До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, -- теперь он
загулял  с  озлоблением,  почти  с отчаянием, полный  мстительного чувства и
какой-то дерзости в отношении к  людям,  -- дерзости, порою удивлявшей и его
самого.  Он  видел, что люди, окружавшие  его, трезвые -- несчастны и глупы,
пьяные -- противны  и  еще более  глупы.  Никто из  них не  возбуждал  в нем
интереса он даже не спрашивал  их имен,  забывал, когда и  где знакомился с
ними,  и всегда чувствовал желание сказать и сделать что-нибудь обидное  для
них.  В  дорогих,  шикарных ресторанах  его  окружали  какие-то  проходимцы,
куплетисты, фокусники, актеры, разорившиеся на кутежах  помещики.  Эти  люди
сначала  относились к нему покровительственно, хвастаясь  пред  ним  тонкими
вкусами, знанием вин и кушаний, потом подлизывались к нему, занимали деньги,
которые он уже занимал под  векселя. В дешевых трактирах  около него  вились
ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие среди этих людей
он  чувствовал  себя лучше, свободнее, -- они были  менее  развратны,  проще
понимались им, порою они проявляли здоровые, сильные чувства, и всегда в них
было больше чего-то  человеческого. Но, как и "чистая  публика", -- эти тоже
были жадны до денег и нахально обирали его, а он видел это и грубо издевался
над ними.
 Разумеется  --  были  женщины.  Физически  здоровый, Фома  покупал  их,
дорогих и дешевых, красивых и дурных, дарил им большие деньги, менял их чуть
не каждую  неделю  и в общем --  относился к ним лучше,  чем к мужчинам.  Он
смеялся  над  ними, говорил им зазорные  и обидные слова, но  никогда,  даже
полупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения- пред ними.  Все они --
самые  нахальные и бесстыдные -- казались ему беззащитными,  как малые дети.
Всегда  готовый  избить любого мужчину, он никогда  не  трогал женщин,  хотя
порой  безобразно  ругал  их,  раздраженный  чем-либо.  Он  чувствовал  себя
неизмеримо сильнейшим  женщины, женщина казалась  ему  неизмеримо несчастнее
его. Те, которые развратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью,
вызывали у  Фомы  стыдливое  чувство,  от которого  он  становился робким  и
неловким. Однажды  одна из  таких женщин, пьяная  и озорная, во время ужина,
сидя рядом  с ним, ударила  его  по щеке коркой дыни.  Фома был полупьян. Он
побледнел от оскорбления, встал со стула, и сунув руки в карманы,  свирепым,
дрожащим от обиды голосом сказал:
 -- Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за  это голову расколол... А
ты  знаешь,  что  я смирен с  вами  и  не поднимается  рука  у меня  на вашу
сестру... Выгоните ее к чёрту!
 Саша через несколько дней по приезде в Казань поступила на содержание к
сыну какого-то водочного заводчика, кутившему вместе с Фомой. Уезжая с новым
хозяином куда-то на Каму, она сказала Фоме:
 -- Прощай, милый человек! Может, встретимся еще, --  одна у нас дорога!
А сердцу  воли, советую, не давай... Гуляй себе  без оглядки, а там -- кашку
слопал- чашку о пол... Прощай!
 Она крепко  поцеловала его в губы,  причем  глаза ее  стали еще темнее.
Фома был  рад,  что  она уезжает от него: надоела она  ему,  и пугало его ее
холодное равнодушие. Но тут в нем что-то дрогнуло, он отвернулся  в  сторону
от нее и тихо молвил:
 ...
 -- Может, -- не уживешься... тогда опять ко мне приезжай.
 -- Спасибо,  -- ответила  она ему и  почему-то засмеялась необычным для
нее, хрипящим смехом...
 Так жил Фома день за днем, лелея смутную надежду отойти куда-то на край
жизни, вон  из этой сутолоки.  Ночами, оставаясь один на  один с собой,  он,
крепко  закрыв  глаза,  представлял   себе  темную   толпу  людей,  страшную
огромностью своей. Столпившись где-то в  котловине, полной пыльного  тумана,
эта толпа в шумном смятении кружилась на  одном месте и была похожа на зерно
в  ковше мельницы. Как будто  невидимый жёрнов, скрытый под ногами ее, молол
ее и  люди волнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз,  чтоб скорее
быть смолотыми  и  исчезнуть,  не то вырываясь вверх,  в стремлении избежать
безжалостного жёрнова.  Фома видел среди толпы знакомые  ему лица:  вот отец
ломит куда-то, могуче расталкивая и опрокидывая всех на пути своем, прет на.
всё грудью и громогласно хохочет... и исчезает, проваливаясь под ноги людей.
Вот, извиваясь  ужом,  то прыгая на плечи, то проскальзывая между ног людей,
работает  всем  своим сухим, но гибким и  жилистым телом крестный...  Любовь
кричит и бьется, следуя за отцом, то отставая от него, то снова приближаясь.
Палагея быстро и прямо идет куда-то... Вот  Софья  Павловна стоит, бессильно
опустив рука, как стояла она тогда, последний  раз --  у  себя в гостиной...
Глаза  у нее  большие, и страх светится в них. Саша, равнодушная, не обращая
внимания на  толчки, идет прямо в самую гущу, спокойно глядя на  все темными
глазами.  Шум, вой, смех, пьяные крики,  азартный спор слышит  Фома песни и
плач носятся над огромной суетливой кучей живых человеческих тел, стесненных
в  яме они ползают, давят друг друга,  вспрыгивают на плечи  один  другому,
суются, как слепые, всюду наталкиваются  на подобных себе, борются и, падая,
исчезают из  глаз.  Шелестят деньги, носясь, как летучие мыши,  над головами
людей, и люди  жадно простирают к ним руки, брякает золото и серебро, звенят
бутылки, хлопают пробки, кто-то рыдает, и тоскливый женский голос поет:
 Так будем любить, пока можно -- о, А там -- хоть тра -- ава не расти!
 Эта  картина укрепилась  в голове Фомы и  каждый раз  все более  яркая,
огромная,  живая возникала пред  ним,  возбуждая в  груди  его неопределимое
чувство, в которое,  как ручьи в  реку, вливались и  страх, и  возмущение, и
жалость, и злоба,  и еще  многое. Всё это  вскипало  в груди до напряженного
желания, -- от  силы которого он задыхался, на глазах его  являлись слезы, и
ему  хотелось  кричать,  выть зверем, испугать всех людей  -- остановить  их
бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-то
громкие, твердые слова, направить  их всех в одну сторону, а  не друг против
друга.  Ему  хотелось хватать их руками за  головы, отрывать друг  от друга,
избить  одних,  других же  приласкать, укорять  всех,  осветить их  каким-то
огнем...
 Ничего  в нем  не было -- ни  нужных  слов, ни огня,  было в нем только
желание, понятное ему, но невыполнимое... Он представлял себя вне котловины,
в  которой кипят люди он видел себя твердо стоящим на ногах  и -- немым. Он
мог бы крикнуть людям:
 "Как живете? Не стыдно ли?" Но если они, услыхав его голос, спросят:
 "А- как надо жить?" Он  прекрасно понимал, что после такого вопроса ему
пришлось бы  слететь с высоты кувырком, туда,  под ноги людям,  к жёрнову. И
смехом проводили бы  его гибель. Порой ему казалось, что он сходит  с ума от
пьянства,  -- вот почему лезет ему в голову  это  страшное.  Усилием воли он
гасил эту картину, но, лишь  только  оставался один и был  не очень пьян, --
снова наполнялся бредом, вновь  изнемогал  под тяжестью его. Желание свободы
все росло и крепло в нем. Но вырваться из пут своего богатства он не мог.
 Маякин,  имевший  от  него  полную доверенность  на  управление  делом,
действовал так,  что Фоме чуть не  каждый  день приходилось ощущать  тяжесть
лежащих  на  нем обязанностей. К  нему  то  и дело  обращались за платежами,
предлагали ему  сделки  по перевозке  грузов, служащие  обращались с  такими
мелочами, которые раньше не касались его, выполняемые ими на свой страх. Его
отыскивали в трактирах, расспрашивали его о том, как  и что нужно делать он
говорил им, порой совсем не понимая, так это нужно делать или иначе, замечал
их скрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они