елого порока.  Блюди,  да  о
нее острие твое  не  притупится.  Но  не  пропусти  юношу,  опасными  лепоты
прелестями облеченного; улови его в твои сети. Он горд, надменен,  порывист,
нагл, дерзновенен, обидящ, уязвляющ кажется. Но сердце  его  уступит  твоему
впечатлению и отверзется  на  восприятие  твоего  благотворного  примера.  -
Анюта, я с тобой не могу расстаться, хотя уже вижу двадцатый столп от тебя.
   Но что такое за обыкновение, о котором мне Анюта сказывала?  Ее  хотели
отдать за десятилетнего ребенка. Кто мог  такой  союз  дозволить?  Почто  не
ополчится рука, законы хранящая, на искоренение толикого злоупотребления?  В
христианском законе брак есть  таинство,  в  гражданском  -  соглашение  или
договор. Какой священнослужитель может неравный брак благословить или  какой
судия Может его вписать в свой дневник? Где нет соразмерности в летах, там и
брака  быть  не  может.  Сие  запрещают  правила  естественности,  яко  вещь
бесполезную для человека, сие запрещать долженствовал бы закон  гражданский,
яко вредное для общества.  Муж  и  жена  в  обществе  суть  два  гражданина,
делающие договор, в законе утвержденный, которым обещеваются прежде всего на
взаимное чувств услаждение (да не дерзнет здесь  никто  оспорить  первейшего
закона сожития и основания брачного  союза,  начало  любви  непорочнейшия  и
твердый камень основания  супружнего  согласия),  обещеваются  жить  вместе,
общее иметь стяжание, возвращать плоды своея горячности и, дабы жить  мирно,
друг друга не уязвлять. При неравенстве лет можно ли сохранить условие  сего
соглашения? Если муж десяти лет, а жена двадцати пяти, как то  бывает  часто
во крестьянстве; или если муж пятидесяти, а  жена  пятнадцати  или  двадцати
лет,  как  то  бывает  во  дворянстве,  -  может  ли  быть  взаимное  чувств
услаждение? Скажите вы мне, мужья старички, но скажите по совести, стоите ли
вы названия мужа? Вы можете только возжечь огонь любовный,  не  в  состоянии
его утушить.
   Неравенством лет нарушается единый из  первейших  законов  природы;  то
может  ли  положительный  закон  быть  тверд,  если  основания  не  имеет  в
естественности? Скажем  яснее:  он  и  не  существует.  -  Возвращать  плоды
взаимной горячности. - Но может ли тут быть взаимность, где с одной  стороны
пламя,  а  с  другой  нечувствительность?  Может  ли  быть  тут  плод,  если
насажденное древо лишается благодетельного дождя и  питающия  росы?  А  если
плод когда и будет, но будет он тощ, невзрачен и скорому подвержен тлению.
   Не  уязвлять  друг  друга.  -  Се  правило  предвечное,  верное;   буде
счастливою в супругах симпатиею чувства их равномерно услаждаются,  то  союз
брачный будет  благополучен;  малые  домашние  волнения  скоро  утихают  при
нашествии веселия.  И  когда  мраз  старости  подернет  чувственное  веселие
непроницаемою корою, тогда напоминовение прежних  утех  успокоит  брюзгливую
древность лет. - Одно условие брачного договора может и в  неравенстве  быть
исполняемо: жить вместе. Но будет ли в том взаимность? Один будет  начальник
самовластный, имея  в  руках  силу,  другой  будет  слабый  подданик  и  раб
совершенный, веление господа своего исполнять только могущий. - Вот,  Анюта,
благие мысли, тобою мне внушенные. Прости, любезная моя  Анютушка,  поучения
твои вечно пребудут в сердце моем впечатленны, и сыны сынов моих наследят  в
них.
   Хотиловский ям был уже в виду, а я еще размышлял о едровской девке и  в
восторге  души  моей  воскликнул  громко:  "О  Анюта!  Анюта!"  Дорога  была
негладка, лошади шли шагом; повозчик мой вслушался в мою  речь,  оглянувшись
на меня.
   - Видно, барин, - говорил он мне, улыбаясь и поправляя шляпу, - что  ты
на Анютку нашу приварился. Да уж и девка! Не одному тебе она  нос  утерла...
Всем взяла... На нашем яму много смазливых, но перед ней  все  плюнь.  Какая
мастерица плясать! Всех за пояс заткнет, хоть бы кого... А как пойдет в поле
жать... загляденье. Ну... брат Ванька счастлив.
   - Иван брат тебе?
   - Брат двоюродный. Да ведь и парень! Трое вдруг  молодцов  стали  около
Анютки свататься; но Иван всех отбоярил. Они тем и  сем,  но  не  тут-то.  А
Ванюха тотчас и подцепил... (Мы уже въезжали  в  околицу...)  То-то,  барин!
Всяк пляшет, да не как скоморох. - И к почтовому двору подъехал.
   - Всяк пляшет, да не как скоморох, - твердил я, вылезая из кибитки... -
Всяк пляшет, да не  как  скоморох,  -  повторил  я,  наклонялся  и,  подняв,
развертывая...

ХОТИЛОВ

ПРОБЕГ В БУДУЩЕМ

   {"Проекты в будущем" в главах "Хотилов", "Выдропуск"  и  картина  торга
крепостными в главе "Медное" написаны от лица друга  путешественника,  мысль
которого наглядно эволюционирует от либерализма к революционности.}

   Доведя постепенно любезное отечество наше  до  цветущего  состояния,  в
котором оное ныне находится; видя науки, художества и рукоделия, возведенные
до высочайшия совершенства степени, до коей человеку достигнути дозволяется;
видя в областях наших, что  разум  человеческий,  вольно  распростирая  свое
крылие, беспрепятственно  и  незаблужденно  возносится  везде  к  величию  и
надежным ныне стал стражею, общественных законоположений,  -  под  державным
его покровом свободно  и  сердце  наше  в  молитвах,  ко  всевышнему  творцу
воссылаемых, с неизреченным радованием сказати  может,  что  отечество  наше
есть приятное божеству обиталище; ибо сложение его  не  на  предрассудках  и
суевериях основано, но на внутреннем нашем чувствовании  щедрот  отца  всех.
Неизвестны нам вражды, столь часто  людей  разделявшие  за  их  исповедание,
неизвестно нам в оном и принуждение. Родившись среди свободы сей, мы истинно
братьями друг друга почитаем, единому  принадлежа  семейству,  единого  имея
отца, бога.
   Светильник науки, носяся над законоположением нашим, отличает ныне  его
от  многих  земных  законоположений.  Равновесие  во  властях,  равенство  в
имуществах  отъемлют  корень  даже  гражданских  несогласий.  Умеренность  в
наказаниях, заставляя почитать законы верховный власти  яко  веления  нежных
родителей к своим  чадам,  предупреждает  даже  и  бесхитростные  злодеяния.
Ясность в  положениях  о  приобретении  и  сохранении  имений  не  дозволяет
возродиться семейным распрям. Межа, отделяющая гражданина в его владении  от
другого, глубока и всеми зрима и всеми свято почитаема. Оскорбления  частные
между нами редки и дружелюбно-примиряются.  Воспитание  народное  пеклося  о
том, да кротки будем, да будем граждане миролюбивы, но прежде всего да будем
человеки.
   Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов не имея, доведя общество
до высшего блаженства  гражданского  сожития,  неужели  толико  чужды  будем
ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды  нежности  благородных
сердец, любви чужды братния и оставим  в  глазах  наших  на  всегдашнюю  нам
укоризну, на поношение дальнейшего потомства  треть  целую  общников  наших,
сограждан нам равных, братии возлюбленных в естестве, в тяжких узах  рабства
и неволи? Зверский обычай порабощать себе подобного человека,  возродившийся
в  знойных  полосах  Ассии  {Ассия  (Азия)  в  XVIII  в.  считалась  родиной
варварства, рабства и деспотизма.}, обычай, диким народам приличный, обычай,
знаменующий сердце окаменелое и души отсутствие  совершенное,  простерся  на
лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы, сыны славы {То  есть  славны,
известны именем.  В  екатерининский  век  была  популярна  ложная  версия  о
происхождении имени славян от слова "слава".}, мы, именем и делами словуты в
коленах земнородных {Колена земнородные  -  земные  поколения.},  пораженные
невежества мраком, восприяли  обычай  сей;  и  ко  стыду  нашему,  ко  стыду
прошедших веков, ко стыду всего разумного времяточия сохранили его  нерушимо
даже до сего дня.
   Известно вам из деяний отцов ваших, известно всем из  наших  летописей,
что мудрые правители  нашего  народа,  истинным  подвизаемы  человеколюбием,
дознав естественную связь общественного  союза,  старалися  положить  предел
стоглавному сему злу. Но  державные  их  подвиги  утщетилися  {Утщетилися  -
сделались   тщетными,   напрасными.}   известным   тогда   гордыми    своими
преимуществами в государстве нашем чиносостоянием, но ныне  обветшалым  и  в
презрение впавшим дворянством наследственным. Державные  предки  наши  среди
могущества сил скипетра своего немощны были на разрушение  оков  гражданский
неволи.  Не  токмо  они  не  могли  исполнити  своих  благих  намерений,  но
ухищрением  помянутого  в  государстве  чиносостояния  подвигнуты  стали  на
противные рассудку их и сердцу правила. Отцы наши зрели  губителей  сих,  со
слезами,  может  быть,  сердечными,  сожимающих  узы  и   отягчающих   оковы
наиполезнейших в обществе сочленов. Земледельцы и доднесь между  нами  рабы;
мы в них  не  познаем  сограждан  нам  равных,  забыли  в  них  человека.  О
возлюбленные наши сограждане! О истинные сыны отечества! Воззрите окрест вас
и познайте заблуждение ваше. Служители божества предвечного, подвиваемые  ко
благу общества и ко блаженству человека, единомыслием с нами изъясняли вам в
поучениях своих во имя всещедрого бога, ими проповедуемого, колико  мудрости
его  и  любви  противно  властвовати  над  ближним  своим   самопроизвольно.
Старалися они доводами, в природе и сердце нашем почерпнутыми, доказать  вам
жестокость вашу, неправду и грех. Еще глас их торжественно во храмах  живого
бога  вопиет  громко:  опомнитесь,  заблудшие,  смягчитеся,   жестокосердые;
разрушьте оковы братии вашей, отверзйте темницу неволи и дайте подобным  вам
вкусити сладости общежития, к нему же всещедрым уготованы, яко же и вы.  Они
благодетельными лучами солнца равно с вами наслаждаются, одинаковые с вами у
них члены и чувства, и право в употреблении оных должно быть одинаково.
   Но  если  служители  божества  представили   взорам   вашим   неправоту
порабощения в отношении человека, за долг наш вменяем мы показать  вам  вред
оной в обществе и неправильность  оного  в  отношении  гражданина.  Излишне,
казалось бы, при возникшем столь уже давно духе  любомудрия  изыскивать  или
поновлять доводы о существенном человеков, а  потому  и  граждан  равенстве.
Возросшему под покровом свободы, исполненному чувствиями благородства, а  не
предрассуждениями доказательства о первенственном  равенстве  суть  движения
его сердца обыкновенные. Но се  несчастие  смертного  на  земли:  заблуждати
среди света и не зрети того, что прямо взорам его предстоит.
   В училищах, юным вам сущим, преподали вам основания права естественного
и права гражданского. Право естественное показало  вам  человеков,  мысленно
вне общества, приявших одинаковое  от  природы  сложение  и  потому  имеющих
одинаковые права, следственно, равных во всем между собою и единые другим не
подвластных.  Право  гражданское   показало   вам   человеков,   променявших
беспредельную свободу на мирное оныя употребление. Но если все они  положили
свободе своей предел и правило деяниям своим, то все равны от чрева  материя
в природной свободе, равны должны быть и в ограничении оной. Следственно,  и
тут один другому не подвластен. Властитель первый в обществе есть закон: ибо
он для всех один. Но какое было побуждение вступати в  общество  и  полагати
произвольных пределы деяниям? Рассудок  скажет:  собственное  благо;  сердце
скажет:  собственное   благо;   нерастленный   закон   гражданский   скажет:
собственное   благо.   Мы   в   обществе   живем,   уже    многие    степени
усовершенствования протекшем,  и  потому  запамятовали  мы  начальное  оного
положение. Но воззрите да все новые народы и на все общества естества,  если
так сказать можно. Во-первых, порабощение есть преступление; во-вторых, един
злодей или неприятель испытует тягость неволи. Соблюдая сии понятия, познаем
мы, колико удалилися мы от цели общественной,  колико  отстоим  еще  вершины
блаженства общественного далеко. Все  сказанное  нами  вам  есть  обычно,  и
правила таковые иссосали вы со млеком матерним. Един предрассудок мгновения,
единая корысть (да не уязвитеся нашими изречениями), единая корысть отъемлет
у нас взор и в темноте беснующим нас уподобляет.
   Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу  неволи?  Земледелец!
Кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада, тот, кто дает  нам  здравие,
кто  житие  наше  продолжает,  не  имея  права  распоряжати  ни   тем,   что
обработывает, ни тем, что производит. Кто же к ниве ближайшее  имеет  право,
буде не делатель ее? Представим себе мысленно мужей, пришедших в пустыню для
сооружения общества. Помышляя  о  прокормлении  своем,  они  делят  поросшую
злаком землю. Кто жребий на уделе получает?  Не  тот  ли,  кто  ее  вспахать
возможет; не тот ли, кто силы и желание к тому имеет  достаточные?  Младенцу
или старцу, расслабленному, немощному и нерадивому  удел  будет  бесполезен.
Она пребудет в запустении, и  ветр  класов  на  ней  не  возвеет.  Если  она
бесполезна делателю  ее,  то  бесполезна  и  обществу;  ибо  избытка  своего
делатель обществу не отдаст, не имея нужного. Следственно, в начале общества
тот,  кто  ниву  обработать  может,  тот  имел  на  владение  ею  право,   и
обработывающий ее пользуется ею исключительно. Но  колико  удалилися  мы  от
первоначального общественного положения относительно владения.  У  нас  тот,
кто естественное имеет к оному право, не токмо от того исключен  совершенно"
но, работая ниву чуждую, зрит пропитание свое зависящее от  власти  другого!
Просвещенным вашим разумам истины сии не могут  быть  непонятны,  но  деяния
ваши в исполнении сих истин препинаемы, сказали уже мы,  предрассуждением  и
корыстию. Неужели  сердца  ваши,  любовию  человечества  полные,  предпочтут
корысть чувствованиям, сердце услаждающим? Но  какая  в  том  корысть  ваша?
Может ли государство, где две трети граждан  лишены  гражданского  звания  и
частию в законе мертвы, назваться  блаженным?  Можно  ли  назвать  блаженным
гражданское положение крестьянина в России? Ненасытец  кровей  один  скажет,
что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии.
   Мы постараемся опровергнуть теперь сии  зверские  властителей  правила,
яко  же  их  опровергали  некогда  предшественники  наши   деяниями   своими
неуспешно.
   Блаженство гражданское в различных видах представиться может.  Блаженно
государство, говорят, если в нем царствует  тишина  и  устройство.  Блаженно
кажется, когда нивы в нем не пустеют и во градех гордые воздымаются  здания.
Блаженно называют его,  когда  далеко  простирает  власть  оружия  своего  и
властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим  над  мнением
других.  Но  все  сии  блаженства  можно  назвать   внешними,   мгновенными,
преходящими, частными и мысленными.
   Воззрим на предлежащую взорам нашим долину. Что видим  мы?  Пространный
воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Все  ратники  стоят  в  своем
месте. Наивеличайший строй зрится в рядах их. Единое  веление,  единое  руки
мановение начальника движет весь стан, и движет его  стройно.  Но  можем  ли
назвать воинов блаженными? Превращенные точностию  воинского  повиновения  в
куклы,  отъемлется  у  них  даже  движение,  воля,  толико  живым  веществам
свойственная. Они знают только веление начальника, мыслят, что он  хощет,  и
стремятся, куда направляет.  Толико"  всесилен  жезл  над  могущественнейшею
силою государства. Совокупны возмогут вся, но разделенны и на едине пасутся,
,яко скоты; амо же пастырь пожелает. Устройство, на счет  свободы  столь  же
противно блаженству нашему, как и самые узы. Сто невольников,  пригвожденных
ко скамьям корабля, веслами двигаемого  в  пути  своем,  живут  в  тишине  и
устройстве; но загляни в их  сердце  и  душу.  Терзание,  скорбь,  отчаяние.
Желали бы они нередко променять жизнь на кончину; но  и  ту  им  оспоривают.
Конец страдания их есть блаженство; а блаженство неволе не сродно, и  потому
они живы. И так да не  ослепимся  внешним  спокойствием  государства  и  его
устройством и для сих только причин да  не  почтем  оное  блаженным.  Смотри
всегда на сердца сограждан. Если в них  найдешь  спокойствие  и  мир,  тогда
сказать можешь воистину: се блаженны.
   Европейцы, опустошив Америку,  утучнив  нивы  ее  кровию  природных  ее
жителей, положили конец убийствам своим новою корыстию. Запустелые нивы сего
обновленного сильными природы потрясениями  полукружия  почувствовали  соху,
недра их  раздирающую.  Злак,  на  тучных  лугах  выраставший  и  иссыхавший
бесплодно, почувствовал былие свое острием косы подсекаемо. Валятся на горах
гордые древеса, издревле вершины их  осенявшие.  Леса  бесплодные  и  горные
дебри   претворяются   в   нивы   плодоносные   и   покрываются   стовидными
произращениями,   единой   Америке   свойственными   или   удачно   в   оную
переселенными. Тучные луга потаптываются многочисленным скотом, на  яству  и
работу человеком определяемым. Везде видна  строящая  рука  делателя,  везде
кажется вид благосостояния и внешний знак устройства. Но кто же столь мощною
рукою нудит скупую, ленивую природу давать  плоды  свои  в  толиком  обилии?
Заклав  индейцев   единовременно,   злобствующие   европейцы,   проповедники
миролюбия во имя бога истины, учители кротости  и  человеколюбия,  к  корени
яростного убийства завоевателей прививают хладкровное  убийство  порабощения
приобретением невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы  знойных  берегов
Нигера  и  Сенагала  {Жертвы...  берегов  Нигера  и  Сенагала  (Сенегала)  -
африканские невольники.}, отринутые своих домов и  семейств,  преселенные  в
неведомые им страны, под тяжким жезлом благоустройства вздирают {Вздирать  -
вспахивать.} обильные нивы Америки,  трудов  их  гнушающейся.  И  мы  страну
опустошения назовем блаженною для того, что поля ее  не  поросли  тернием  и
нивы их обилуют произращениями разновидными. Назовем блаженною страною,  где
сто  гордых  граждан  утопают  в  роскоши,  а  тысячи  не  имеют   надежного
пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова. О,  дабы  опустети  паки
обильным сим странам! Дабы терние и волчец, простирая корень  свой  глубоко,
истребил все драгие Америки произведения! Вострепещите, о возлюбленные  мои,
да не скажут о вас: "премени имя, повесть о тебе вещает".
   Мы дивимся и ныне еще огромности  египетских  зданий.  Неуподобительные
пирамиды чрез долгое время  доказывать  будут  смелое  в  созидании  египтян
зодчество. Но для чего сии столь нелепые  кучи  камней  были  уготованы?  На
погребение надменных фараонов. Кичливые сии властители, жаждая бессмертия, и
по кончине хотели отличествовати внешностию своею от народа  своего.  И  так
огромность зданий,  бесполезных  обществу,  суть  явные  доказательства  его
порабощения. В  остатках  погибших  градов,  где  общее  блаженство  некогда
водворялось, обрящем развалины училищ, больниц, гостиниц, водоводов, позорищ
и тому подобных зданий; во градах же, где известнее было я, а не мы, находим
остатки великолепных царских чертогов, пространных конюшен,  жилища  зверей.
Сравните то и другое; выбор наш не будет затруднителен.
   Но что обретаем в самой славе завоеваний? Звук, гремление, надутлость и
истощение. Я таковую славу применю к шарам, в 18-м столетии изобретенным; из
шелковой ткани сложенные,  наполняются  они  мгновенно  горючим  воздухом  и
возлетают с быстротою звука до выспренних пределов эфира {Эфир  -  воздушное
пространство, атмосфера.}. Но то, что  их  составляло  силу,  источается  из
среды тончайшими скважинами непрестанно; тяжесть,  гор_е_  {Горе  -  вверх.}
вращавшаяся, приемлет естественный путь падения долу; и то, что месяцы целые
сооружалося со трудом, тщанием и  иждивением,  едва  часов  несколько  может
веселить взоры зрителей.
   Но вопроси, чего жаждет завоеватель; чего  он  ищет,  опустошая  страны
населенные  или  покоряя  пустыни  своей  державе?  Ответ  получим   мы   от
яростнейшего из всех, от Ал