. Но смертоубийство сие не было ли принужденно? Не  причиною  ли
оного сам убитый асессор? Если в арифметике  из  двух  данных  чисел  третие
следует непрекословно, то и в сем происшествии  следствие  было  необходимо.
Невинность убийц, для меня по крайней  мере,  была  математическая  ясность.
Если, идущу мне {Идущу мне - когда  я  иду.},  нападет  на  меня  злодей  и,
вознесши над головою моею кинжал, восхочет меня им пронзить, - убийцею ли  я
почтуся, если я предупрежду его в его злодеянии и бездыханного его  к  ногам
моим повергну? Если нынешнего века  скосырь  {Скосырь  -  наглец,  щеголь.},
привлекший должное на себя презрение, восхочет  оное  на  мне  отомстить  и,
встретясь  со  мною  в  уединенном  месте,  вынув  шпагу,  сделает  на  меня
нападение, да лишит меня жизни или по крайней мере да уязвит меня, - виновен
ли я буду, если, извлекши мой меч на защищение мое, я  избавлю  общество  от
тревожащего спокойствия его члена?  Можно  ли  почесть  деяние  оскорбляющим
сохранность члена общественного, если я исполню его для моего спасения, если
оно предупредит мою пагубу, если без того благосостояние мое будет  плачевно
навеки?
   Исполнен таковыми мыслями, можешь сам вообразить терзание души моей при
рассмотрении сего дела. С обыкновенною откровенностью сообщил  я  мои  мысли
моим сочленам.  Все  возопили  против  меня  единым  гласом.  Мягкосердие  и
человеколюбие почитали они  виновным  защищением  злодеяний;  называли  меня
поощрителен убийства; называли меня сообщником убийцей. По  их  мнению,  при
распространении моих вредных мнений исчезнет домашняя сохранность. Может  ли
дворянин, говорили они, отныне жить в деревне покоен?  Может  ли  он  видеть
веления его исполняемы? Если ослушники воли господина  своего,  а  паче  его
убийцы  невинными  признаваемы  будут,  то  повиновение   прервется,   связь
.домашняя  рушится,  будет  паки  хаос,  в  начальных  обществах  обитающий.
Земледелие  умрет,  орудия  его  сокрушатся,  нива  запустеет  и  бесплодным
порастет злаком; поселяне, не имея  над  собою  власти,  скитаться  будут  в
лености,  тунеядстве  и  разъидутся.  Города  почувствуют   властнодержавную
десницу разрушения. Чуждо будет гражданам ремесло, рукоделие  скончает  свое
прилежание и рачительность, торговля иссякнет в источнике  своем,  богатство
уступит место скаредной нищете,  великолепнейшие  здания  обветшают,  законы
затмятся и порастут недействительностию. Тогда  огромное  сложение  общества
начнет валиться на части и издыхати в отдаленности от целого; тогда  престол
царский, где ныне опора, крепость и сопряжение общества зиждутся,  обветшает
и сокрушится; тогда владыка народов почтется простым гражданином, и общество
узрит  свою  кончину.  Сию  достойную  адския  кисти  картину  тщилися   мои
сотоварищи предлагать взорам всех, до кого слух о сем деле доходил.
   "Председателю  нашему,  -  вещали  они,  -  сродно  защищать   убийство
крестьян. Спросите, какого он происхождения? Если не  ошибаемся,  он  сам  в
молодости своей изволил ходить за сохою. Всегда новостатейные сии дворянчики
странные имеют понятия о природном над крестьянами дворянском праве. Если бы
от него зависело, он бы, думаем, всех нас поверстал в однодворцы {Однодворцы
- владельцы небольшого земельного участка, одного двора, частью  -  дворяне,
потомки служилых, частью - государственные крестьяне.}, дабы тем уравнять  с
нами свое происхождение".
   Такими-то словами мнили сотоварищи мои  оскорбить  меня  и  ненавистным
сделать всему обществу. Но сим не удовольствовались. Говорили, что я  принял
мзду от жены убитого асессора, да не лишится она крестьян своих отсылкою  их
в работу, и что  сия-то  истинная  была  причина  странным  и  вредным  моим
мнениям, право всего дворянства вообще  оскорбляющим.  Несмысленные  думали,
что посмеяние их меня уязвит, что клевета поругает, что лживое представление
доброго намерения от оного меня отвлечет! Сердце мое им было неизвестно.  Не
знали они, что нетрепетен  всегда  предстою  собственному  моему  суду,  что
ланиты мой не рдели багровым румянцем совести.
   Мздоимство мое основали они на том, что  асессорша  за  мужнину  смерть
мстить не желала, а, сопровождаема своею корыстию и следуя  правилам  своего
мужа, желала крестьян избавить от наказания, дабы не лишиться своего имения,
как то она говорила. С таковою просьбою она приезжала и ко мне. На  прощение
за убиение ее мужа я с ней был согласен; но разнствовали мы  в  побуждениях.
Она уверяла меня, что  сама  довольно  их  накажет;  а  я  уверял  ее,  что,
оправдывая убийцев  ее  мужа,  не  надлежало  их  подвергать  более  той  же
крайности, дабы паки не были злодеями, как то их называли несвойственно.
   Скоро наместник известен стал о моем по сему делу мнении, известен, что
я старался преклонить сотоварищей моих на  мои  мысли  и  что  они  начинали
колебаться  в  своих  рассуждениях,  к  чему,  однако  же,  не  твердость  и
убедительность моих доводов способствовали, но деньги асессорши. Будучи  сам
воспитан  в  правилах  неоспоримой   над   крестьянами   власти,   с   моими
рассуждениями он не мог быть согласен  и  вознегодовал,  усмотрев,  что  они
начинали в суждении сего дела преимуществовать, хотя ради различных  причин.
Посылает он за моими сочленами, увещевает их, представляет  гнусность  таких
мнений, что они оскорбительны для дворянского  общества,  что  оскорбительны
для  верховной  власти,  нарушая  ее  законоположения;  обещает  награждение
исполняющим закон, претя мщением не повинующимся оному; и скоро  сих  слабых
судей, не имеющих ни правил в размышлениях, ни крепости духа, преклоняет  на
прежние их мнения. Не удивился я, увидев в них перемену, ибо  не  дивился  и
прежде  в  них  воспоследовавшей.  Сродно  хвилым,  робким  и  подлым  душам
содрогаться от угрозы власти и радоваться ее приветствию.
   Наместник наш, превратив {Превратив -  повернув,  изменив,  переломив.}
мнения моих сотоварищей, вознамерился и ласкал себя, может быть,  превратить
и мое. Для сего намерения позвал меня к  себе  поутру  в  случившийся  тогда
праздник. Он принужден был меня позвать, ибо я не  хаживал  никогда  на  сии
безрассудные поклонения, которые гордость почитает в подчиненных должностию,
лесть нужными, а мудрец мерзительными и человечеству  поносными.  Он  избрал
нарочно день торжественный, когда у него много людей было в собрании; избрал
нарочно для слова своего публичное собрание, надеяся,  что  тем  разительнее
убедит меня. Он надеялся найти во мне или боязнь души, или слабость  мыслей.
Против того и другого устремил он свое слово.  Но  я  за  нужное  не  нахожу
пересказывать тебе все то, чем надменность, ощущение власти и  предубеждение
к своему проницанию и учености одушевляло  его  витийство.  Надменности  его
ответствовал я равнодушием и спокойствием, власти непоколебимостию,  доводам
доводами  и  долго  говорил  хладнокровно.  Но  наконец  содрогшееся  сердце
разлияло свое избыточество. Чем больше видел я угождения в предстоящих,  тем
порывистее становился мой язык. Незыблемым гласом  и  звонким  произношением
возопил я наконец сице {Сице - так.}:
   "Человек родится в мир равен во  всем  другому.  Все  одинаковые  имеем
члены, все имеем разум и волю. Следственно, человек без отношения к обществу
есть существо, ни от кого не зависящее в своих деяниях. Но  он  кладет  оным
преграду, согласуется не во всем своей единой повиноваться воле,  становится
послушен велениям себе подобного, словом, становится гражданином.  Какия  же
ради вины обуздывает он свои хотения? Почто  поставляет  над  собою  власть?
Почто,  беспределен  в  исполнении  своея  воли,  послушания   чертою   оную
ограничивает? Для своея пользы, скажет рассудок; для  своея  пользы,  скажет
внутреннее чувствование; для своея пользы,  скажет  мудрое  законоположение.
Следственно, где нет его пользы быть гражданином, там  он  и  не  гражданин.
Следственно, тот, кто восхощет его лишить пользы гражданского  звания,  есть
его враг. Против врага своего он защиты и мщения ищет в законе.  Если  закон
или не в силах его заступить, или того не хочет, или  власть  его  не  может
мгновенное в  предстоящей  беде  дать  вспомоществование,  тогда  пользуется
гражданин  природным  правом  защищения,  сохранности,  благосостояния.  Ибо
гражданин, становяся гражданином, не перестает быть человеком, коего  первая
обязанность, из сложения его  происходящая,  есть  собственная  сохранность,
защита, благосостояние. Убиенный крестьянами асессор  нарушил  в  них  право
гражданина своим зверством. В то мгновение, когда он потакал  насилию  своих
сыновей, когда он к  болезни  сердечной  супругов  присовокуплял  поругание,
когда на казнь подвигался, видя сопротивление своему адскому властвованию, -
тогда закон, стрегущий гражданина, был в отдаленности, и  власть  его  тогда
была неощутительна; тогда возрождался закон  природы,  и  власть  обиженного
гражданина, не отъемлемая законом положительным в  обиде  его,  приходила  в
действительность;  и  крестьяне,  убившие  зверского  асессора,   в   законе
обвинения не имеют. Сердце мое их оправдает, опираяся на доводах рассудка, и
смерть асессора, хотя насильственная, есть правильна. Да не возмнит кто-либо
искать в благоразумии политики, в общественной тишине довода к осуждению  на
казнь убиицев в злобе дух  испустившего  асессора.  Гражданин,  в  каком  бы
состоянии небо родиться ему ни судило, есть и  пребудет  всегда  человек;  а
доколе он человек, право природы, яко  обильный  источник  благ,  в  нем  не
иссякнет никогда;  и  тот,  кто  дерзнет  его  уязвить  в  его  природной  и
ненарушимой  собственности,  тот  есть  преступник.  Горе  ему,  если  закон
гражданский его не  накажет.  Он  замечен  будет  чертою  мерзения  в  сЪоих
согражданах, и всяк, имеяй  довольно  сил,  да  отметит  на  нем  обиду,  им
соделанную".
   Умолк. Наместник не говорил мне  ни  слова;  изредка  подымал  на  меня
поникшие взоры, где  господствовала  ярость  бессилия  и  мести  злоба.  Все
молчали в ожидании, что, оскорбитель всех прав,  я  взят  буду  под  стражу.
Изредка из уст раболепия слышалося журчание негодования.  Все  отвращали  от
меня свои  очи.  Казалося,  что  близстоящих  меня  объял  ужас.  Неприметно
удалилися они, как от  зараженного  смертоносною  язвою.  Наскучив  зрелищем
толикого смешения гордыни с нижайшею подлостию, я удалился из сего  собрания
льстецов.
   Не нашед способов спасти невинных убийц, в сердце моем  оправданных,  я
не хотел быть ни сообщником в их казни, ниже оной свидетелем; подал прошение
об  отставке  и,  получив  ее,  еду  теперь  оплакивать   плачевную   судьбу
крестьянского состояния и услаждать мою  скуку  обхождением  с  друзьями.  -
Сказав сие, мы рассталися и поехали всяк в свою сторону.
   Сей день путешествие мое было неудачно; лошади были  худы,  выпрягались
поминутно; наконец, спускался с небольшой горы, ось у кибитки  переломилась,
и я далее ехать  не  мог.  Пешком  ходить  мне  в  привычку.  Взяв  посошок,
отправился я вперед к почтовому стану. Но  прогулка  по  большой  дороге  не
очень приятна для петербургского жителя, не похожа на гулянье в Летнем  саду
или в Баба {Баба - английский парк вельможи Нарышкина близ Финского  залива,
по дороге из Петербурга в Петергоф; место воскресных  гуляний.},  скоро  она
меня утомила, и я принужден был сесть.
   Между тем как я, сидя на  камне,  чертил  на  песке  фигуры  кой-какие,
нередко кривобокие и кривоугольные, думал я и то  и  се,  скачет  мимо  меня
коляска. Сидящий в ней, увидев меня, велел остановиться, - и я в  нем  узнал
моего знакомого.
   - Что ты делаешь? - сказал он мне.
   - Думу думаю. Времени довольно мне на размышление; - ось  переломилась.
Что нового?
   - Старая дрянь. Погода  по  ветру,  то  слякоть,  то  ведро.  А!..  Вот
новенькое, Дурындин женился.
   - Неправда. Ему уже лет с восемьдесят.
   - Точно так. Да вот к тебе письмо...  Читай  на  досуге,  а  мне  нужно
поспешать. Прости, - и расстались.
   Письмо было от моего приятеля. Охотник до всяких  новостей,  он  обещал
меня в отсутствии снабжать оными и сдержал слово. Между тем к  кибитке  моей
подделали новую ось, которая, по счастию, была в запасе. Едучи, я читал:

   Петербург

   Любезный мой!

   На сих днях совершился здесь брак между 78-летним молодцом и  62-летней
молодкою. Причину толь престарелому спарению отгадать тебе трудненько,  если
оной не скажу. Распусти уши, мой друг, и услышишь. Госпожа Ш... -  витязь  в
своем роде не последний, 62 лет, вдова с 25-летнего  своего  возраста.  Была
замужем за купцом, неудачно торговавшим;  лицом  смазлива;  оставшись  после
мужа бедною сиротою  и  ведая  о  жестокосердии  собратий  своего  мужа,  не
захотела прибегнуть к прошению надменной милостыни, но  за  благо  рассудила
кормиться своими трудами. Доколе красота юности  водилась  на  ее  лице,  во
всегдашней была работе и щедрую получала от охотников плату. Но сколь  скоро
приметила, что красота ее начинала увядать и любовные заботы уступили  место
скучливому одиночеству, то взялась она за ум и, не находя больше  покупщиков
на обветшалые свои прелести,  начала  торговать  чужими,  которые,  если  не
всегда имели  достоинство  красоты,  имели  хотя  достоинство  новости.  Сим
способом  нажив,  себе  несколько  тысяч,  она   с   честию   изъялась:   из
презрительного общества сводень и начала в рост  отдавать  деньги,  своим  и
чужим бесстыдством нажитые. По времени забыто прежнее ее ремесло;  и  бывшая
сводня стала нужная в обществе  мотов  тварь.  Прожив  покойно  до  62  лет,
нелегкое надоумило  ее  собраться  замуж.  Все  ее  знакомые  тому  дивятся.
Приятельница ее ближняя Н... приехала к ней.
   - Слух носится, душа моя, - говорит она поседелой  невесте,  -  что  ты
собралась замуж. Мне кажется, солгано. Какой-нибудь  насмешник  выдумал  сию
басню.
   Ш. Правда совершенная. Завтра сговор, приезжай пировать с нами.
   Н. Ты с ума сошла. Неужели  старая  кровь  разыгралась;  неужели  какой
молокосос подбился к тебе под крылышко?
   Ш. Ах,  матка  моя!  некстати  ты  меня  наравне  с  молодыми  считаешь
ветреницами. Я мужа беру по себе...
   Н. Да то я знаю, что придет по тебе. Но вспомни,  что  уже  нас  любить
нельзя и не для чего, разве для денег.
   Ш. Я такого не возьму, который бы мне  мог  изменить.  Жених  мой  меня
старее 16 годами.
   Н. Ты шутишь!
   Ш. По чести правда; барон Дурындин.
   Н. Нельзя этому статься.
   Ш. Приезжай завтра ввечеру; ты увидишь, что лгать не люблю.
   Н. А хотя и так, ведь он не на тебе женится, но На твоих деньгах.
   Ш. А кто ему их даст? Я в первую ночь так не обезумею, чтобы ему отдать
все мое имение; уже то  время  давно  прошло.  Табакерочка  золотая,  пряжки
серебряные и другая дрянь, оставшаяся у меня в закладе, которой с рук нельзя
сбыть. Вот весь барыш любезного моего женишка. А если он неугомонно спит, то
сгоню с постели.
   Н. Ему хоть табакерочка перепадет, а тебе в нем что проку?
   Ш. Как, матка? Сверх того, что в нынешние времена не худо иметь хороший
чин, что меня называть будут:  ваше  высокородие,  а  кто  поглупее  -  ваше
превосходительство; но будет-таки кто-нибудь, с кем в долгие  зимние  вечера
можно хоть поиграть в бирюльки. А ныне сиди,  сиди,  все  одна;  да  и  того
удовольствия не имею, когда чхну, чтоб кто говорил: здравствуй.  А  как  муж
будет свой, то какой бы насморк ни был, все слышать  буду:  здравствуй,  мой
свет, здравствуй, моя душенька...
   Н. Прости, матушка.
   Ш. Завтра сговор, а через неделю свадьба.
   И. (Уходит.)
   Ш. (Чхает.) Небось не воротится. То ли дело, как муж свой будет!
   Не дивись, мой друг! На свете  все  колесом  вертится.  Сегодня  умное,
завтра глупое в моде. Надеюсь, что и ты много увидишь  дурындиных.  Если  не
женитьбою всегда они" отличаются, то другим чем-либо. А без дурындиных  свет
не простоял бы трех дней.

КРЕСТЬЦЫ

   В Крестьцах я был свидетелем расстания у отца с  детьми,  которое  меня
тем чувствительнее тронуло, что я сам отец и скоро,  может  быть,  с  детьми
расставаться буду. - Несчастный предрассудок  дворянского  звания  велит  им
идти в службу. Одно название сие приводит всю кровь в необычайное  движение!
Тысячу против одного держать можно, что изо ста  дворянчиков,  вступающих  в
службу, 98 становятся повесами, а два под старость, или, правильнее сказать,
два в дряхлые их, хотя не старые лета,  становятся  добрыми  людьми.  Прочие
происходят в чины, расточают или наживают имение и проч. ...Смотря иногда на
большого моего сына и размышляя, что он скоро войдет в службу  или,  другими
сказать  словами,  что  птичка  вылетит  из  клетки,  у  меня  волосы  дыбом
становятся. Не для того, чтобы служба сама по себе развращала нравы; но  для
того, чтобы то зрелыми нравами надлежало начинать службу.
   Иной скажет: а кто таких молокососов  толкает  в  шею?  -  Кто?  Пример
общий.  Штаб-офицер  семнадцати  лет;  полковник   двадцатилетний;   генерал
двадцатилетний; камергер, сенатор, наместник, начальник войск. И какому отцу
не захочется, чтобы дети его, хотя в малолетстве, были в знатных  чинах,  за
которыми идут  вслед  богатство,  честь  и  разум.  Смотря  на  сына  моего,
представляется  мне:  он  начал  служить,   познакомился   с   вертопрахами,
распутными, игроками, щеголями.  Выучился  чистенько  наряжаться,  играть  в
карты, картами доставать прокормление, говорить обо всем, ничего  не  мысля,
таскаться по девкам или врать  чепуху  барыням.  Каким-то  образом  фортуна,
вертясь на курей ножке, приголубила его; и сынок мой, не  брея  еще  бороды,
стал знатным боярином. Возмечтал он о себе, что умнее всех  на  свете.  Чего
доброго ожидать от такого полководца или градоначальника?
   Скажи по истине, отец чадолюбивый,  скажи,  о  истинный  гражданин!  Не
захочется ли тебе сынка твоего лучше удавить, нежели отпустить в службу?  Не
больно ли сердцу твоему, что сынок твой, знатный боярин, презирает заслуги и
достоинства, для того что их участь пресмыкаться в стезе  чинов,  пронырства
гнушаяся? Не возрыдаешь ли ты; что сынок твой любезный  с  приятною  улыбкою
отнимать будет имение, честь, отравлять и резать  людей,  не  своими  всегда
боярскими руками, но посредством лап своих любимцев.
   Крестицкий дворянин, казалося мне, был лет  пятидесяти.  Редкие  седины
едва пробивались сквозь светло-русые власы главы его. Правильные черты  лица
его знаменовали души его спокойствие, страстям неприступное.  Нежная  улыбка
безмятежного удовольствия, незлобием рождаемого, изрыла ланиты его ямками, в
женщинах столь прельщающими; взоры его, когда я вошел в ту комнату,  где  он
сидел, были устремлены на двух его сыновей. Очи его, очи  благорастворенного
рассудка, казалися подернуты легкою пленою  печали;  но  искры  твердости  и
упования пролетали оную быстротечно. Пред ним  стояли  два  юноши,  возраста
почти равного, единым годом во времени рождения, но не в  шествии  разума  и
сердца они разнствовали между собою. Ибо  горячность  родителя  ускоряла  во
младшем развержение ума, а любовь братня умеряла успех в науках во  старшем.
Понятия о вещах были в них равные, правила жизии знали они равно, но остроту
разума и движения сердца природа в них насадила различно.  В  старшем  взоры
были  тверды,  черты  лица  незыбки,  являли   начатки   души   неробкой   и
непоколебимости в предприятиях. Взоры младшего были остры, черты лица  шатки
и непостоянны. Но плавное движение оных необманчивый был знак благих советов
отчих. На отца своего взирали они с несвойственною им робостию,  от  горести
предстоящей разлуки происходящею, а не от чувствования над собою власти  или
начальства. Редкие капли слез точилися из их очей.
   - Друзья мои, - сказал отец, - сегодня мы расстанемся, - и,  обняв  их,
прижал возрыдавших к перси своей. Я уже несколько минут был свидетелем  сего
зрелища, стоя у дверей неподвижен, как отец, обратясь ко мне: