Только  барин  добрый.  Рад  ему
служить. Вот устерсы, теперь лишь с биржи. Скажи, не меньше  ста  пятидесяти
бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся".
   Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер  уже  опять  скачет;
успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка {Крючок - чарка.} сивухи.
   Тинь-тинь...  Едва  у   городских   ворот   услышали   звон   почтового
колокольчика, караульный офицер бежит уже к наместнику (то ли дело, как  где
все в порядке) и рапортует ему,  что  вдали  видна  кибитка  и  слышен  звон
колокольчика. Не успел выговорить, как шасть курьер в двери.
   "Привез, ваше высокопревосходительство".
   "Очень кстати; (оборотясь к  предстоящим):  право,  человек  достойный,
исправен и не пьяница. Сколько уже лет по два раза в год ездит в  Петербург;
а в Москву сколько раз, упомнить не могу. Секретарь, пиши  представление.  -
За многочисленные его в посылках  труды  и  за  точнейшее  оных  исправление
удостоиваю его к повышению чином".
   В  расходной  книге   у   казначея   записано:   по   предложению   его
высокопревосходительства  дано  курьеру  Н.  Н.,  отправленному  в  С.-П.  с
наинужнейшими донесениями, прогонных денег в  оба  пути  на  три  лошади  из
экстраординарной суммы... Книга казначейская пошла на ревизию, но  устерсами
не пахнет. - По представлению господина генерала и проч.  _приказали:_  быть
сержанту Н. Н. прапорщиком.
   - Вот, жена, - говорил мужской голос, - как добиваются в  чины,  а  что
мне прибыли, что я служу беспорочно, не  подамся  вперед  ни  на  палец.  По
указам велено за добропорядочную службу награждать. Но царь жалует, а  псарь
не жалует. Так-то наш г. казначей; уже другой раз по его представлению  меня
отсылают в уголовную палату {Отсылать в уголовную палату - отдавать под  суд
за уголовное преступление.}. Когда бы я с ним был  заодно,  то  бы  было  не
житье, а масленица.
   - И... полно, Клементьич, пустяки-то молоть. Знаешь ли, за что он  тебя
не любит? За то, что ты промен {Промен - плата, взимавшаяся при обмене одних
денег на другие, например - ассигнаций на серебро.} берешь со всех, а с  ним
не делишься.
   - Потише, Кузминична, потише; неравно  кто  подслушает.  -  Оба  голоса
умолкли, и я опять заснул.
   Поутру узнал я, что в одной избе со мною  ночевал  присяжный  с  женою,
которые до света отправились в Новгород.
   Между тем как в моей повозке запрягали лошадей, приехала  еще  кибитка,
тройкою запряженная. Из нее  вышел  человек,  закутанный  в  большую  япанчу
{Япанча (епанча) - широкий долгополый плащ.}, и шляпа с распущенными полями,
глубоко надетая, препятствовала мне видеть его лицо. Он требовал лошадей без
подорожной; и как многие повозчики, окружив его, с ним торговались,  то  он,
не дожидаясь конца их торга, сказал одному из них с нетерпением:
   - Запрягай поскорей, я дам по четыре копейки на версту.
   Ямщик побежал за лошадьми. Другие, видя, что договариваться уже было не
о чем, все от него отошли.
   Я находился от него не далее как в пяти саженях. Он, подошед ко  мне  и
не снимая шляпы, сказал:
   - Милостивый государь, снабдите чем ни есть человека несчастного.
   Меня сие удивило чрезмерно, и я не мог вытерпеть, чтоб ему не  сказать,
что я удивляюсь просьбе его о вспоможении, когда он не хотел  торговаться  о
прогонах и давал против других вдвое.
   - Я вижу, - сказал он мне, - что в жизнь вашу поперечного вам ничего не
встречалося.
   Столь твердый ответ мне очень понравился, и я, не медля ни мало,  вынув
из кошелька...
   - Не осудите, - сказал, - более теперь вам служить  не  могу,  но  если
доедем до места, то, может быть, сделаю что-нибудь больше. -  Намерение  мое
при сем было то, чтобы сделать его чистосердечным; я и не ошибся.
   - Я вижу, - сказал он мне, - что вы имеете  еще  чувствительность,  что
обращение света и снискание собственной пользы не затворили вход ее  в  ваше
сердце. Позвольте мне сесть на вашей повозке, а служителю  вашему  прикажите
сесть на моей.
   Между тем лошади наши были впряжены, я исполнил  его  желание  -  и  мы
едем.
   - Ах, государь мой, не могу себе  представить,  что  я  несчастлив.  Не
более  недели  тому  назад  я  был  весел,  в  удовольствии,  недостатка  не
чувствовал, был любим, или так казалося; ибо дом мой всякий день  был  полон
людьми,  заслужившими  уже  знаки  почестей;  стол  мой   был   всегда   как
великолепное   некое   торжество.   Но   если   тщеславие   толикое    имело
удовлетворение, равно и душа наслаждалася истинным  блаженством.  По  многих
сперва бесплодных стараниях. Предприятиях и неудачах  наконец  получил  я  в
жену ту, которую желал. Взаимная наша горячность, услаждая и чувства и душу,
все представляла нам в ясном виде. Не зрели  мы  облачного  дня.  Блаженства
нашего достигали мы вершины. Супруга моя была беременна, и  приближался  час
ее разрешения. Все сие  блаженство,  определила  судьба,  да  рушится  одним
мгновением.
   У меня  был  обед,  и  множество  так  называемых  друзей,  собравшись,
насыщали праздный свой голод на  мой  счет.  Один  из  бывших  тут,  который
внутренне меня  не  любил,  начал  говорить  с  сидевшим  подле  него,  хотя
вполголоса, но довольно громко, чтобы говоренное жене моей и  многим  другим
слышно было:
   "Неужели вы не знаете, что дело нашего хозяина в уголовной  палате  уже
решено".
   - Вам покажется мудрено, - говорил сопутник мой, обращая  ко  мне  свое
слово, - чтобы  человек  неслужащий  и  в  положении,  мною  описанном,  мог
подвергнуть себя суду уголовному. И я так думал долго, да и тогда, когда мое
дело, прошед нижние суды, достигло до высшего. Вот в чем оно состояло: я был
в купечестве записан; пуская капитал мой  в  обращение,  стал  участником  в
частном откупу {Частный откуп - право монопольного ведения торговли  частным
лицом по уплате денежного взноса.}. Неосновательность моя причиною была, что
я доверил лживому человеку, который, лично попавшись в преступлении, был  от
откупу отрешен, и по свидетельству будто его книг, сделался, по-видимому, на
нем большой начет. Он скрылся, я остался в лицах, и начет положено  взыскать
с меня. Я, сделав выправки, сколько мог, нашел, что начету на мне или совсем
бы не было, или бы был очень малый, и для того просил, чтобы сделали  расчет
со мною, ибо я по нем был порукою. Но вместо того, чтобы сделать должное  по
моему прошению удовлетворение,  велено  недоимку  взыскать  с  меня.  Первое
неправосудие. Но к сему присовокупили и другое. В то время как я сделался  в
откупу порукою, имения за мною никакого не было, но по  обыкновению  послано
было запрещение  на  имение  мое  в  гражданскую  палату.  Странная  вещь  -
запрещать продавать то, чего не существует в имении! После того купил я  дом
и другие сделал приобретения. В то  же  самое  время  случай  допустил  меня
перейти из купеческого звания в звание дворянское, получа чин. Наблюдая свою
пользу, я нашел  случай  продать  дом  на  выгодных  кондициях  {Кондиции  -
условия.},  совершив  купчую  в  самой  той  же  палате,  где   существовало
запрещение. Сие поставлено  мне  в  преступление;  ибо  были  люди,  которых
удовольствие помрачалось блаженством  моего  жития.  Стряпчий  казенных  дел
сделал на меня донос, что я, избегая платежа казенной недоимки, дом  продал,
обманул гражданскую палату, назвавшись тем званием, в коем я был, а не  тем,
в котором находился при покупке дома. Тщетно я говорил,  что  запрещение  не
может существовать на то, чего нет  в  имении,  тщетно  я  говорил,  что  по
крайней мере надлежало  бы  сперва  продать  оставшееся  имение  и  выручить
недоимку сей продажею, а потом предпринимать другие средства; что  я  звания
своего не утаивал, ибо в дворянском уже купил дом. Все  сие  было  отринуто,
продажа дому уничтожена, меня осудили за ложный мой поступок лишить чинов  и
требуют теперь, - говорил повествователь, - хозяина  здешнего  в  суд,  дабы
посадить  под  стражу  до  окончания  дела.  -  Сие   последнее   повествуя,
рассказывающий возвысил свой голос." - Жена моя, едва  сие  услышала,  обняв
меня, вскричала: "Нет, мой друг, и я с тобою". Более  выговорить  не  могла.
Члены ее все ослабели, и она упала бесчувственна в мои объятия. Я, подняв ее
со стула, вынес в спальную комнату и не ведаю, как обед скончался.
   Пришед чрез несколько времени в себя, она почувствовала  муки,  близкое
рождение плода горячности нашей возвещающие. Но сколь ни жестоки  они  были,
воображение, что я буду под стражею, столь ее тревожило, что  она  только  и
твердила: и я пойду с тобою. Сие несчастное  приключение  ускорило  рождение
младенца  целым  месяцем,  и  все  способы  бабки  и  доктора,  для  пособия
призванных, были тщетны и не могли воспретить, чтобы жена моя не родила чрез
сутки. Движения ее души не токмо с рождением младенца  не  успокоились,  но,
усилившись гораздо, сделали ей горячку.
   Почто распространяться мне в повествовании? Жена  моя  на  третий  день
после родов своих умерла. Видя ее страдание, можете поверить, что  я  ее  не
оставлял ни на минуту. Дело мое и осуждение в горести позабыл совершенно. За
день до кончины моей любезной недозрелый плод нашея горячности  также  умер.
Болезнь матери его занимала меня совсем, и потеря сия была  для  меня  тогда
невелика.
   - Вообрази, вообрази, - говорил повествователь мой, взяв обеими  руками
себя за волосы, - вообрази мое положение, когда я  видел,  что  возлюбленная
моя со мною расставалася навсегда.
   - Навсегда! - вскричал он диким голосом. - Но зачем я бегу? Пускай меня
посадят в темницу; я уже нечувствителен; пускай меня  мучат,  пускай  лишают
жизни. О варвары, тигры, змеи лютые, грызите сие  сердце,  пускайте  в  него
томный {Томный - приносящий муку, страдание.} ваш яд.
   Извините мое исступление, я думаю, что я лишусь скоро ума. Сколь  скоро
воображу ту минуту, когда любезная  моя  со  мною  расставалася,  то  я  все
позабываю и свет в глазах меркнет. Но окончу мою повесть. В толико  жестоком
отчаянии, лежащу мне  над  бездыханным  телом  моей  возлюбленной,  один  из
искренних моих друзей, прибежав ко мне:
   "Тебя пришли взять под стражу, команда на дворе. Беги отсель, кибитка у
задних ворот готова, ступай в Москву или куда  хочешь  и  живи  там,  доколе
можно будет облегчить твою судьбу".
   Я не внимал его речам, но он, усилясь надо мною и взяв меня  с  помощию
своих людей, вынес и положил в кибитку; но, вспомня, что надобны мне деньги,
дал мне кошелек, в котором было только пятьдесят рублей.  Сам  пошел  в  мой
кабинет, чтобы найти там денег и мне вынести; но, нашед уже офицера  в  моей
спальне, успел только прислать ко мне сказать, чтобы я ехал. Не  помню,  как
меня везли первую станцию. Слуга приятеля моего, рассказав все  происшедшее,
простился со мною, а я теперь еду, по пословице - куда глаза глядят.
   Повесть сопутника моего тронула меня несказанно. Возможно ли, говорил я
сам себе, чтобы в толь мягкосердое правление, каково  ныне  у  нас,  толикие
производилися жестокости? Возможно ли, чтобы были столь безумные судии,  что
для насыщения казны (можно действительно  так  назвать  всякое  неправильное
отнятие имения для удовлетворения казенного  требования)  отнимали  у  людей
имение, честь, жизнь? Я размышлял, каким бы образом могло  сие  происшествие
достигнуть  до  слуха  верховный  власти.  Ибо  справедливо  думал,  что   в
самодержавном  правлении  она   одна   в   отношении   других   может   быть
беспристрастна. - Но не могу ли я принять  на  себя  его  защиту?  Я  напишу
жалобницу в высшее правительство. Уподроблю все  происшествие  и  представлю
неправосудие судивших и невинность страждущего. - Но жалобницы  от  меня  не
примут. Спросят, какое я на то имею право; потребуют от меня верющего письма
{Верющее  письмо  -  доверенность.}.  -  Какое  имею  право?  -   Страждущее
человечество. Человек,  лишенный  имения,  чести,  лишенный  половины  своея
жизни, в самовольном изгнании, дабы избегнуть поносительного заточения. И на
сие надобно верющее письмо? От кого?  Ужели  сего  мало,  что  страждет  мой
согражданин? - Да и в том нет нужды. Он человек: вот мое право, вот  верющее
письмо. - О богочеловек! Почто  писал  ты  закон  твой  для  варваров?  Они,
крестяся во имя твое, кровавые приносят  жертвы  злобе.  Почто  ты  для  них
мягкосерд был? Вместо обещания будущия казни, усугубил бы казнь настоящую и,
совесть возжигая по мере злодеяния, не дал бы им покоя  денно-ночно,  доколь
страданием своим не загладят все злое, еже {Еже - что, которое.}  сотворили.
Таковые размышления толико утомили мое тело, что я уснул весьма крепко и  не
просыпался долго.
   Возмущенные соки мыслию стремилися, мне  спящу,  к  голове  и,  тревожа
нежный состав моего мозга, возбудили в нем  воображение.  Несчетные  картины
представлялись мне во сне, но исчезали, как легкие в воздухе пары.  Наконец,
как то бывает, некоторое мозговое волокно, тронутое  сильно  восходящими  из
внутренних сосудов тела парами, задрожало долее других на несколько времени,
и вот что я грезил.
   Мне представилось, что я царь, шах, хан, король, бей, набаб, султан или
какое-то сих названий нечто, седящее во власти на престоле.
   Место моего восседания было  из  чистого  злата  и  хитро  искладенными
драгими разного цвета каменьями  блистало  лучезарно.  Ничто  сравниться  не
могло со блеском моих одежд. Глава моя украшалася  венцом  лавровым.  Вокруг
меня лежали знаки, власть мою изъявляющие. Здесь меч  лежал  на  столпе,  из
сребра изваянном, на коем изображглися морские и сухопутные сражения, взятие
городов и прочее сего рода; везде видно было вверху имя мое, носимое  Гением
славы, над  всеми  сими  подвигами  парящим.  Тут  виден  был  скипетр  мой,
возлежащий на снопах,  обильными  класами  {Класы  -  колосья.}  отягченных,
изваянных из чистого злата и  природе  совершенно  подражающих.  На  твердом
коромысле возвешенные зрелися весы {Весы - символ правосудия.}. В единой  из
чаш лежала книга с надписью _Закон милосердия_; в другой книга же с надписью
_Закон совести_. Держава {Держава  -  драгоценный  шар  с  крестом  наверху,
эмблема власти монарха.}, из единого камня  иссеченная,  поддерживаема  была
грудою младенцев, из белого мрамора иссеченных. Венец мой возвышен был  паче
всего и возлежал на раменах {Рамена - плечи.}  сильного  исполина,  воскраие
{Воскраие - край.} же его  поддерживаемо  было  истиною.  Огромной  величины
змия, из светлыя стали искованная, облежала вокруг всего седалища  {Седалище
- трон.} при его  подножии  и,  конец  хвоста  в  зеве  держаща,  изображала
вечность.
   Но не единые бездыханные изображения возвещали власть мою и величество.
С робким подобострастием и взоры мои ловящи, стояли  вокруг  престола  моего
чины государственные. В некотором  отдалении  от  престола  моего  толпилося
бесчисленное множество народа, коего разные одежды, черты лица, осанка,  вид
и стан различие их племени возвещали. Трепетное их  молчание  уверяло  меня,
что они все воле моей подвластны.  По  сторонам,  на  несколько  возвышенном
месте, стояли женщины в великом множестве в прелестнейших и  великолепнейших
одеждах. Взоры их изъявляли удовольствие на  меня  смотреть,  и  желания  их
стремились на предупреждение моих, если бы они возродились.
   Глубочайшее в собрании сем присутствовало молчание; казалося, что все в
ожидании были важного какого происшествия, от коего спокойствие и блаженство
всего  общества  зависели.  Обращенный  сам  в  себя  и   чувствуя   глубоко
вкоренившуюся  скуку  в  душе  моей,  от  насыщающегося  скоро  единообразия
происходящую, я долг отдал естеству и, рот разинув до ушей,  зевнул  во  всю
мочь. Все  вняли  чувствованию  души  моей.  Внезапу  смятение  распростерло
мрачный покров свой по чертам веселия, улыбка  улетала  со  уст  нежности  и
блеск радования с ланит {Ланиты - щеки.} удовольствия. Искаженные взгляды  и
озирание являли нечаянное нашествие ужаса и предстоящие  беды.  Слышны  были
вздохи, колющие предтечи скорби; и уже  начинало  раздаваться  задерживаемое
присутствием страха стенание. Уже скорыми в сердца всех  стопами  шествовало
отчаяние и смертные  содрогания,  самыя  кончины  мучительнее.  Тронутый  до
внутренности   сердца   толико   печальным    зрелищем,    ланитные    мышцы
нечувствительно стянулися ко ушам  моим  и,  растягивая  губы,  произвели  в
чертах лица моего кривление, улыбке подобное, за коим я чхнул весьма звонко.
Подобно как  в  мрачную  атмосферу,  густым  туманом  отягченную,  проникает
полуденный солнца луч, летит от  жизненной  его  жаркости  сгущенная  парами
влага  и,  разделенная  в  составе  своем,  частию,  улегчася,  стремительно
возносится в неизмеримое пространство эфира и частию, удержав  в  себе  одну
только   тяжесть   земных   частиц,   падает   низу   стремительно,    мрак,
присутствовавший повсюду в небытии  светозарного  шара  {Светозарный  шар  -
солнце.}, исчезает весь  вдруг  и,  сложив  поспешно  непроницательный  свой
покров, улетает на крылех мгновенности, не оставляя по  себе  ниже  {Ниже  -
даже.} знака своего присутствования, - тако при улыбке  моей  развеялся  вид
печали, на лицах всего собрания поселившийся; радость проникла  сердца  всех
быстротечно, и не осталося косого  вида  неудовольствия  нигде.  Все  начали
восклицать:
   - Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки. - Подобно
тихому полуденному ветру, помавающему  {Помавающий  -  колеблющий.}  листвия
дерев. И любострастное  производящему  в  дубраве  шумление,  тако  во  всем
собрании радостное шептание раздавалось.
   Иной вполголоса говорил:
   - Он усмирил внешних и внутренних врагов, расширил  пределы  отечества,
покорил тысячи разных народов своей державе.
   Другой восклицал:
   - Он обогатил государство, расширил внутреннюю и внешнюю  торговлю,  он
любит науки и художества, поощряет земледелие и рукоделие.
   Женщины с нежностию вещали:
   - Он не дал погибнуть тысячам полезных сограждан, избавя  их  до  сосца
еще гибельныя кончины. Иной с важным видом возглашал:
   -  Он  умножил  государственные  доходы,  народ  облегчил  от  податей,
доставил ему надежное пропитание.
   Юношество, с восторгом руки на небо простирая, рекло:
   - Он милосерд, правдив, закон его для  всех  равен,  он  почитает  себя
первым его служителем. Он законодатель мудрый, судия правдивый,  исполнитель
ревностный, он паче всех царей велик, он вольность дарует всем.
   Речи таковые, ударяя в тимпан {Тимпан - древний музыкальный  инструмент
типа литавр.} моего  уха,  громко  раздавалися  в  душе  моей.  Похвалы  сии
истинными в разуме моем  изображалися,  ибо  сопутствуемы  были  искренности
наружными  чертами.  Таковыми  их  приемля,   душа   моя   возвышалася   над
обыкновенным зрения кругом; в существе своем  расширялась  и,  вся  объемля,
касалася  степеней  божественной  премудрости.  Но  ничто  не  сравнилося  с
удовольствием  самоодобрения  при  раздавании   моих   приказаний.   Первому
военачальнику повелевал я идти с многочисленным войском на завоевание земли,
целым небесным поясом от меня отделенной.
   - Государь, - ответствовал он мне, - слава единая имени твоего  победит
народы, оную землю населяющие. Страх предшествовать будет оружию  твоему,  и
возвращуся, приносяй дань царей сильных.
   Учредителю плавания я рек:
   - Да корабли мои рассеются по всем морям, да узрят их неведомые народы;
флаг мой да известен будет на Севере, Востоке, Юге и Западе.
   - Исполню, государь. - И полетел на исполнение, яко ветр,  определенный
надувать ветрила корабельные.
   - Возвести до дальнейших пределов  моея  области,  -  рек  я  хранителю
законов, - се день рождения моего, да  ознаменится  он  в  летописях  навеки
отпущением повсеместным. Да отверзутся темницы, да изыдут преступники  и  да
возвратятся в домы свои, яко заблудшие от истинного пути.
   - Милосердие твое,  государь!  есть  образ  всещедрого  сущ