кации.
 Базаров начал зевать.
 - Я  полагаю,  пора  путешественникам в  объятия к  Морфею,  -  заметил
Василий Иванович.
 - То есть пора спать! - подхватил Базаров. - Это суждение справедливое.
Пора, точно.
 Прощаясь с  матерью,  он  поцеловал ее в  лоб,  а  она обняла его и  за
спиной, украдкой, его благословила трижды. Василий Иваныч проводил Аркадия в
его  комнату и  пожелал ему  "такого благодатного отдохновения,  какое  и  я
вкушал в ваши счастливые лета".  И действительно,  Аркадию отлично спалось в
своем предбаннике:  в нем пахло мятой,  и два сверчка вперебивку усыпительно
трещали за печкой.  Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и,
прикорнув на  диване в  ногах у  сына,  собирался было поболтать с  ним,  но
Базаров тотчас его отослал,  говоря,  что ему спать хочется, а сам не заснул
до  утра.  Широко раскрыв глаза,  он злобно глядел в  темноту:  воспоминания
детства не имели власти над ним,  да к  тому ж он еще не успел отделаться от
последних горьких впечатлений.  Арина  Власьевна сперва  помолилась всласть,
потом долго-долго беседовала с  Анфисушкой,  которая,  став,  как вкопанная,
перед  барыней  и  вперив  в  нее  свой  единственный  глаз,  передавала  ей
таинственным  шепотом  все  свои  замечания  и  соображения  насчет  Евгения
Васильевича.  У  старушки от  радости,  от вина,  от сигарочного дыма совсем
закружилась голова муж заговорил было с ней и махнул рукою.
 Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени  ей
бы следовало жить лет за двести,  в старомосковские времена.  Она была очень
набожна и чувствительна,  верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры,
сны  верила в юродивых,  в домовых,  в леших,  в дурные встречи, в порчу, в
народные лекарства,  в четверговую соль,  в скорый конец света  верила, что
если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо
уродится,  и  что гриб больше не растет,  если его человеческий глаз увидит
верила,  что черт любит быть там,  где вода,  и  что у каждого жида на груди
кровавое пятнышко  боялась мышей,  ужей,  лягушек, воробьев, пиявок, грома,
холодной воды,  сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек
и  почитала сверчков и  собак нечистыми животными  не  ела ни телятины,  ни
голубей,  ни  раков,  ни сыру,  ни спаржи,  ни земляных груш,  ни зайца,  ни
арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи а об
устрицах говорила не иначе,  как с содроганием  любила покушать -  и строго
постилась  спала десять часов в сутки - и не ложилась вовсе, если у Василия
Ивановича заболевала голова  не прочла ни одной книги, кроме "Алексиса, или
Хижины в лесу",  писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье
и варенье знала толк,  хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще
неохотно двигалась с места.  Арина Власьевна была очень добра и,  по-своему,
вовсе не  глупа.  Она  знала,  что  есть  на  свете господа,  которые должны
приказывать,  и  простой  народ,  который должен  служить,  -  а  потому  не
гнушалась ни  подобострастием,  ни  земными  поклонами  но  с  подчиненными
обходилась ласково и  кротко,  ни  одного нищего не пропускала без подачки и
никогда никого не осуждала,  хотя и сплетничала подчас. В молодости она была
очень миловидна,  играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски
но  в  течение многолетних странствий с  своим мужем,  за которого она вышла
против воли,  расплылась и  позабыла музыку и французский язык.  Сына своего
она  любила  и  боялась несказанно  управление имением предоставила Василию
Ивановичу - и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от
испуга  подымала брови  все  выше  и  выше,  как  только  ее  старик начинал
толковать  о  предстоявших  преобразованиях  и  о  своих  планах.  Она  была
мнительна,  постоянно ждала какого-то  большого несчастья и  тотчас плакала,
как только вспоминала о чем-нибудь печальном...  Подобные женщины теперь уже
переводятся. Бог знает - следует ли радоваться этому!


XXI

 Встав с постели,  Аркадий раскрыл окно -  и первый предмет, бросившийся
ему  в  глаза,  был  Василий Иванович.  В  бухарском шлафроке,  подпоясанный
носовым платком,  старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого
гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
 - Здравия желаем! Как почивать изволили?
 - Прекрасно, - отвечал Аркадий.
 - А я здесь,  как видите,  как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу
отбиваю.  Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что каждый должен
собственными руками пропитание себе доставать,  на  других нечего надеяться:
надо трудиться самому.  И  выходит,  что  Жан-Жак  Руссо прав.  Полчаса тому
назад,  сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой позиции. Одной
бабе,   которая  жаловалась  на  гнетку  -  это  по-ихнему,  а  по-нашему  -
дизентерию,  я...  как бы выразиться лучше... я вливал опиум а другой я зуб
вырвал.  Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась. Все это я
делаю grati -  анаматер*.  Впрочем,  мне не в  диво:  я  ведь плебей,  homo
ovu** -  не из столбовых,  не то,  что моя благоверная...  А  не угодно ли
пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
 ______________
 * даром (лат.), по-любительски (от франц. e amateur).
 ** новый человек (лат.).

 Аркадий вышел к нему.
 - Добро пожаловать еще раз!  -  промолвил Василий Иванович, прикладывая
по-военному руку к  засаленной ермолке,  прикрывавшей его голову.  -  Вы,  я
знаю,  привыкли к  роскоши,  к  удовольствиям,  но  и  великие мира  сего не
гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
 - Помилуйте,  -  возопил Аркадий,  -  какой же я великий мира сего? И к
роскоши я не привык.
 - Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой Василий Иванович.
- Я  хоть теперь и  сдан в  архив,  а тоже потерся в свете -  узнаю птицу по
полету.  Я  тоже психолог по-своему и  физиогномист.  Не имей я этого,  смею
сказать,  дара -  давно бы я пропал  затерли бы меня,  маленького человека.
Скажу вам  без комплиментов:  дружба,  которую я  замечаю между вами и  моим
сыном,  меня искренно радует.  Я  сейчас виделся с ним:  он,  по обыкновению
своему,   вероятно  вам  известному,   вскочил  очень  рано  и   побежал  по
окрестностям.  Позвольте полюбопытствовать,  -  вы  давно  с  моим  Евгением
знакомы?
 - С нынешней зимы.
 - Так-с.  И  позвольте вас еще спросить,  -  но  не присесть ли нам?  -
позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о
моем Евгении?
 - Ваш сын -  один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо
встречался, - с живостью ответил Аркадий.
 Глаза  Василия  Ивановича  внезапно  раскрылись,   и   щеки  его  слабо
вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.
 - Итак, вы полагаете... - начал он.
 - Я  уверен,  -  подхватил Аркадий,  -  что  сына  вашего ждет  великая
будущность,  что он прославит ваше имя.  Я  убедился в  этом с  первой нашей
встречи.
 - Как... как это было? - едва проговорил Василий Иванович. Восторженная
улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.
 - Вы хотите знать, как мы встретились?
 - Да... и вообще...
 Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с
большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
 Василий Иванович его слушал,  слушал,  сморкался,  катал платок в обеих
руках,  кашлял,  ерошил свои  волосы -  и  наконец не  вытерпел:  нагнулся к
Аркадию и поцеловал его в плечо.
 - Вы  меня  совершенно осчастливили,  -  промолвил  он,  не  переставая
улыбаться,  -  я должен вам сказать,  что я...  боготворю моего сына о моей
старухе я уже не говорю:  известно -  мать!  но я не смею при нем выказывать
свои чувства,  потому что он этого не любит.  Он враг всех излияний  многие
его  даже  осуждают за  такую  твердость его  нрава и  видят в  ней  признак
гордости  или  бесчувствия  но  подобных  ему  людей  не  приходится мерить
обыкновенным аршином,  не правда ли?  Да вот,  например: другой на его месте
тянул бы да тянул с своих родителей  а у нас, поверите ли? он отроду лишней
копейки не взял, ей-богу!
 - Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.
 - Именно бескорыстный.  А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его,
я  горжусь им,  и все мое честолюбие состоит в том,  чтобы со временем в его
биографии  стояли  следующие  слова:  "Сын  простого  штаб-лекаря,  который,
однако,  рано умел разгадать его и  ничего не жалел для его воспитания..." -
Голос старика перервался.
 Аркадий стиснул ему руку.
 - Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после некоторого молчания,
- ведь он  не  на медицинском поприще достигнет той известности,  которую вы
ему пророчите?
 - Разумеется,  не на медицинском,  хотя он и  в этом отношении будет из
первых ученых.
 - На каком же, Аркадий Николаич?
 - Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.
 - Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в думу.
 - Арина  Власьевна  приказали  просить  чай   кушать,   -   проговорила
Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
 Василий Иванович встрепенулся.
 - А холодные сливки к малине будут?
 - Будут-с.
 - Да  холодные,  смотри!  Не  церемоньтесь,  Аркадий  Николаич,  берите
больше. Что ж это Евгений не идет?
 - Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты.
 Василий Иванович быстро обернулся.
 - Ага! ты захотел посетить своего приятеля но ты опоздал, amice*, и мы
имели уже  с  ним  продолжительную беседу.  Теперь надо идти чай пить:  мать
зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
 ______________
 * дружище (лат.).

 - О чем?
 - Здесь есть мужичок, он страдает иктером...
 - То есть желтухой?
 - Да,   хроническим  и   очень  упорным  иктером.   Я   прописывал  ему
золототысячник и зверобой,  морковь заставлял есть,  давал соду  но это все
паллиативные средства надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над
медициной,  а,  я уверен,  можешь подать мне дельный совет.  Но об этом речь
впереди. А теперь пойдем чай пить.
 Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из "Роберта":

 Закон, закон, закон себе поставим
 На ра... на ра... на радости пожить!

 - Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от окна, Базаров.
 Настал  полдень.  Солнце  жгло  из-за  тонкой завесы сплошных беловатых
облаков.   Все  молчало,  одни  петухи  задорно  перекликались  на  деревне,
возбуждая в  каждом,  кто их слышал,  странное ощущение дремоты и скуки  да
где-то  высоко в  верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк
молодого ястребка.  Аркадий и  Базаров лежали в  тени небольшого стога сена,
подостлавши под  себя охапки две шумливо-сухой,  но  еще зеленой и  душистой
травы.
 - Та осина,  -  заговорил Базаров,  -  напоминает мне мое детство  она
растет на  краю ямы,  оставшейся от кирпичного сарая,  и  я  в  то время был
уверен,  что  эта яма и  осина обладали особенным талисманом:  я  никогда не
скучал возле них.  Я  не  понимал тогда,  что я  не  скучал оттого,  что был
ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
 - Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил Аркадий.
 - Года два сряду потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь больше все
по городам шлялись.
 - А дом этот давно стоит?
 - Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.
 - Кто он был, твой дед?
 - Черт его  знает.  Секунд-майор какой-то.  При  Суворове служил и  все
рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.
 - То-то  у  вас  в  гостиной портрет Суворова висит.  А  я  люблю такие
домики, как ваш, старенькие да тепленькие и запах в них какой-то особенный.
 - Лампадным маслом отзывает да донником,  - произнес, зевая, Базаров. -
А что мух в этих милых домиках... Фа!
 - Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, - тебя в детстве не
притесняли?
 - Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.
 - Ты их любишь, Евгений?
 - Люблю, Аркадий!
 - Они тебя так любят!
 Базаров помолчал.
 - Знаешь ли ты,  о чем я думаю? - промолвил он на конец, закидывая руки
за голову.
 - Не знаю. О чем?
 - Я думаю:  хорошо моим родителям жить на свете!  Отец в шестьдесят лет
хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с
крестьянами -  кутит,  одним словом  и матери моей хорошо:  день ее до того
напичкан всякими занятиями,  ахами да охами,  что ей и опомниться некогда а
я...
 - А ты?
 - А я думаю:  я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое
я занимаю,  до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня
нет и  где дела до меня нет  и часть времени,  которую мне удастся прожить,
так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме,
в этой математической точке кровь обращается,  мозг работает,  чего-то хочет
тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!
 - Позволь тебе заметить:  то,  что ты  говоришь,  применяется вообще ко
всем людям...
 - Ты прав,  -  подхватил Базаров.  -  Я хотел сказать, что они вот, мои
родители то есть,  заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им
не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.
 - Злость? почему же злость?
 - Почему? Как почему? Да разве ты забыл?
 - Я  помню все,  но  все-таки я  не признаю за тобою права злиться.  Ты
несчастлив, я согласен, но...
 - Э!  да ты,  я  вижу,  Аркадий Николаевич,  понимаешь любовь,  как все
новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает
приближаться,  давай Бог ноги!  Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь
нельзя,  о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге! вон молодец
муравей тащит полумертвую муху.  Тащи ее,  брат,  тащи! Не смотри на то, что
она упирается,  пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не
признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!
 - Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?
 Базаров приподнял голову.
 - Я только этим и горячусь.  Сам себя не сломал,  так и бабенка меня не
сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.
 Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.
 - Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как посмотришь этак
сбоку да  издали на глухую жизнь,  какую ведут здесь "отцы",  кажется:  чего
лучше?  Ешь,  пей и  знай,  что поступаешь самым правильным,  самый разумным
манером.  Ан нет  тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их,
да возиться с ними.
 - Надо  бы  так  устроить жизнь,  чтобы  каждое  мгновение в  ней  было
значительно, - произнес задумчиво Аркадий.
 - Кто говорит!  Значительное хоть и  ложно бывает,  да сладко,  но и  с
незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это беда.
 - Дрязги не  существуют для  человека,  если  он  только не  захочет их
признать.
 - Гм... это ты сказал противоположное общее место.
 - Что? Что ты называешь этим именем?
 - А  вот что:  сказать,  например,  что просвещение полезно,  это общее
место  а сказать,  что просвещение вредно, это противоположное общее место.
Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и то же.
 - Да правда-то где, на какой стороне?
 - Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?
 - Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.
 - В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя
так много есть.
 - В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.
 - Пожалуй  только ты  не смотри на меня:  всякого человека лицо глупо,
когда он спит.
 - А тебе не все равно, что о тебе думают?
 - Не  знаю,  что  тебе  сказать.  Настоящий человек об  этом не  должен
заботиться  настоящий человек тот,  о  котором думать  нечего,  а  которого
надобно слушаться или ненавидеть.
 - Странно! я никого не ненавижу, - промолвил, подумавши, Аркадий.
 - А я так многих.  Ты нежная душа,  размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты
робеешь, мало на себя надеешься...
 - А ты,  -  перебил Аркадий,  - на себя надеешься? Ты высокого мнения о
самом себе?
 Базаров помолчал.
 - Когда  я  встречу человека,  который не  спасовал бы  передо мною,  -
проговорил он с  расстановкой,  -  тогда я  изменю свое мнение о самом себе.
Ненавидеть!  Да вот,  например,  ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего
старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты, Россия тогда
достигнет совершенства,  когда у последнего мужика будет такое же помещение,
и  всякий из нас должен этому способствовать...  А  я  и  возненавидел этого
последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и
который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет
он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет ну, а дальше?
 - Полно,  Евгений...  послушать тебя  сегодня,  поневоле  согласишься с
теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
 - Ты  говоришь,  как твой дядя.  Принципов вообще нет -  ты  об этом не
догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.
 - Как так?
 - Да так же.  Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления -
в  силу ощущения.  Мне  приятно отрицать,  мой мозг так устроен -  и  баста!
Отчего мне нравится химия?  Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущения.
Это все едино.  Глубже этого люди никогда не  проникнут.  Не всякий тебе это
скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
 - Что ж? и честность - ощущение?
 - Еще бы!
 - Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.
 - А?  что?  не по вкусу?  -  перебил Базаров.  - Нет, брат! Решился все
косить -  валяй  и  себя  по  ногам!..  Однако мы  довольно философствовали.
"Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.
 - Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил Аркадий.
 - Ну,  не  сказал,  так  мог и  должен был сказать,  в  качестве поэта.
Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
 - Пушкин никогда не был военным!
 - Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!
 - Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.
 - Клевета?  Эка  важность!  Вот  вздумал каким  словом испугать!  Какую
клевету ни взведи на человека,  он,  в сущности,  заслуживает в двадцать раз
хуже того.
 - Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
 - С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.
 Но  ни тому,  ни другому не спалось.  Какое-то почти враждебное чувство
охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и
переглянулись молча.
 - Посмотри,  -  сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый лист оторвался и
падает  на  землю  его  движения совершенно сходны  с  полетом бабочки.  Не
странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым веселым и живым.
 - О друг мой,  Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров, - об одном прошу
тебя: не говори красиво.
 - Я говорю,  как умею... Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в
голову отчего ее не высказать?
 - Так  но  почему же и  мне не высказать своей мысли?  Я  нахожу,  что
говорить красиво - неприлично.
 - Что же прилично? Ругаться?
 - Э-э!  да ты,  я вижу,  точно намерен пойти по стопам дядюшки.  Как бы
этот идиот порадовался, если б услышал тебя!
 - Как ты назвал Павла Петровича?
 - Я его назвал, как следует, - идиотом.
 - Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.
 - Ага!  родственное чувство заговорило, - спокойно промолвил Базаров. -
Я  заметил:  оно очень упорно держится в  людях.  От  всего готов отказаться
человек,  со всяким предрассудком расстанется  но сознаться, что, например,
брат,  который чужие платки крадет,  вор,  - это свыше его сил. Да и в самом
деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли это?
 - Во  мне  простое  чувство  справедливости  заговорило,   а  вовсе  не
родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так как ты этого чувства не
понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.
 - Другими  словами:   Аркадий  Кирсанов  слишком  возвышен  для   моего
понимания, - преклоняюсь и умолкаю.
 - Полно, пожалуйста, Евгений мы наконец по