ке недалеко
ушел.
 - Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
 - И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел Петрович.
 - Да,  - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но без этого, видно,
нельзя  только вот чего я в толк не возьму.  Кажется, я все делаю, чтобы не
отстать от века:  крестьян устроил,  ферму завел,  так что даже меня во всей
губернии красным величают  читаю,  учусь, вообще стараюсь стать в уровень с
современными требованиями,  -  а они говорят, что песенка моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
 - Это почему?
 - А вот почему.  Сегодня я сижу да читаю Пушкина...  помнится, "Цыгане"
мне попались...  Вдруг Аркадий подходит ко мне и  молча,  с  этаким ласковым
сожалением на лице,  тихонько,  как у ребенка,  отнял у меня книгу и положил
передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
 - Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
 - Вот эту.
 И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру
Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
 - Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании.
Что ж, ты пробовал читать?
 - Пробовал.
 - Ну и что же?
 - Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я глуп.
 - Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.
 - Я по-немецки понимаю.
 Павел  Петрович опять повертел книгу в  руках и  исподлобья взглянул на
брата. Оба помолчали.
 - Да,  кстати,  -  начал  Николай  Петрович,  видимо  желая  переменить
разговор. - Я получил письмо от Колязина.
 - От Матвея Ильича?
 - От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел
и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас
с тобой и с Аркадием в город.
 - Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.
 - Нет а ты?
 - И  я  не поеду.  Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть.
Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе  черт с ним!  будет с него
губернского  фимиама,  обойдется  без  нашего.  И  велика  важность,  тайный
советник!  Если б я продолжал служить,  тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
 - Да,  брат  видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на
груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.
 - Ну,  я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. - У нас еще будет
схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
 Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем.  Павел Петрович сошел
в  гостиную уже готовый к  бою,  раздраженный и решительный.  Он ждал только
предлога,  чтобы накинуться на  врага  но  предлог долго не  представлялся.
Базаров вообще  говорил мало  в  присутствии "старичков Кирсановых" (так  он
называл обоих братьев),  а  в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча
выпивал чашку за чашкой.  Павел Петрович весь горел нетерпением его желания
сбылись наконец.
 Речь зашла об одном из соседних помещиков.  "Дрянь,  аристократишко", -
равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
 - Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и губы его задрожали,
- по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?
 - Я сказал:  "аристократишко",  - проговорил Базаров, лениво отхлебывая
глоток чаю.
 - Точно так-с:  но я полагаю,  что вы такого же мнения об аристократах,
как и об аристократишках.  Я считаю долгом объявить вам,  что я этого мнения
не  разделяю.  Смею  сказать,  меня  все  знают  за  человека либерального и
любящего прогресс  но  именно  потому  я  уважаю аристократов -  настоящих.
Вспомните,  милостивый государь (при  этих  словах  Базаров поднял глаза  на
Павла  Петровича),   вспомните,   милостивый  государь,   -  повторил  он  с
ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих,
и  потому они  уважают права других  они  требуют исполнения обязанностей в
отношении к ним,  и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия
дала свободу Англии и поддерживает ее.
 - Слыхали мы  эту песню много раз,  -  возразил Базаров,  -  но  что вы
хотите этим доказать?
 - Я  эфтим хочу  доказать,  милостивый государь (Павел Петрович,  когда
сердился,  с намерением говорил:  "эфтим" и "эфто",  хотя очень хорошо знал,
что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток
преданий Александровского времени.  Тогдашние тузы,  в редких случаях, когда
говорили на родном языке,  употребляли одни -  эфто, другие - эхто: мы, мол,
коренные  русаки,   и  в  то  же  время  мы  вельможи,  которым  позволяется
пренебрегать школьными правилами),  я  эфтим хочу доказать,  что без чувства
собственного достоинства,  без уважения к самому себе, - а в аристократе эти
чувства развиты,  -  нет  никакого прочного основания общественному...  ie
ulic*, общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное:
человеческая личность  должна  быть  крепка,  как  скала,  ибо  на  ней  все
строится.  Я очень хорошо знаю,  например, что вы изволите находить смешными
мои привычки,  мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из
чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне,
в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
 ______________
 * общественному благу (франц.).

 - Позвольте,  Павел Петрович,  -  промолвил Базаров,  - вы вот уважаете
себя и сидите сложа руки  какая ж от этого польза для ie ulic? Вы бы не
уважали себя и то же бы делали.
 Павел Петрович побледнел.
 - Это совершенно другой вопрос.  Мне вовсе не  приходится объяснять вам
теперь,  почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только
сказать,  что аристократизм -  принсип,  а  без принсипов жить в  наше время
могут одни безнравственные или пустые люди.  Я говорил это Аркадию на другой
день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
 Николай Петрович кивнул головой.
 - Аристократизм,  либерализм,  прогресс,  принципы, - говорил между тем
Базаров,  -  подумаешь,  сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому
человеку они даром не нужны.
 - Что же  ему нужно,  по-вашему?  Послушать вас,  так мы  находимся вне
человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории требует...
 - Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
 - Как так?
 - Да так же.  Вы,  я  надеюсь,  не нуждаетесь в логике для того,  чтобы
положить себе  кусок  хлеба в  рот,  когда вы  голодны.  Куда  нам  до  этих
отвлеченностей!
 Павел Петрович взмахнул руками.
 - Я  вас не  понимаю после этого.  Вы оскорбляете русский народ.  Я  не
понимаю,  как  можно не  признавать принсипов,  правил!  В  силу чего же  вы
действуете?
 - Я  уже  говорил вам,  дядюшка,  что  мы  не  признаем авторитетов,  -
вмешался Аркадий.
 - Мы  действуем в  силу того,  что мы  признаем полезным,  -  промолвил
Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем.
 - Все?
 - Все.
 - Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
 - Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
 Павел Петрович уставился на него.  Он этого не ожидал,  а  Аркадий даже
покраснел от удовольствия.
 - Однако позвольте,  -  заговорил Николай Петрович. - Вы все отрицаете,
или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.
 - Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
 - Современное состояние народа этого требует,  -  с  важностью прибавил
Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться
удовлетворению личного эгоизма.
 Эта последняя фраза,  видимо,  не  понравилась Базарову  от  нее веяло
философией,   то   есть  романтизмом,   ибо  Базаров  и   философию  называл
романтизмом но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
 - Нет,  нет!  -  воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович,  - я не
хочу  верить,   что  вы,   господа,  точно  знаете  русский  народ,  что  вы
представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой,
каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он - патриархальный, он не
может жить без веры...
 - Я не стану против этого спорить,  -  перебил Базаров,  - я даже готов
согласиться, что в этом вы правы.
 - А если я прав...
 - И все-таки это ничего не доказывает.
 - Именно  ничего  не  доказывает,  -  повторил Аркадий  с  уверенностию
опытного  шахматного игрока,  который  предвидел опасный,  по-видимому,  ход
противника и потому нисколько не смутился.
 - Как ничего не доказывает?  - пробормотал изумленный Павел Петрович. -
Стало быть, вы идете против своего народа?
 - А хоть бы и так?  -  воскликнул Базаров.  - Народ полагает, что когда
гром гремит,  это Илья-пророк в  колеснице по  небу разъезжает.  Что ж?  Мне
соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я сам не русский.
 - Нет,  вы  не  русский после всего,  что вы сейчас сказали!  Я  вас за
русского признать не могу.
 - Мой  дед  землю пахал,  -  с  надменною гордостию отвечал Базаров.  -
Спросите любого из ваших же мужиков,  в ком из нас -  в вас или во мне -  он
скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
 - А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
 - Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а
кто  вам  сказал,  что  оно во  мне случайно,  что оно не  вызвано тем самым
народным духом, во имя которого вы так ратуете?
 - Как же! Очень нужны нигилисты!
 - Нужны ли  они или нет -  не  нам решать.  Ведь и  вы считаете себя не
бесполезным.
 - Господа,  господа,  пожалуйста,  без личностей!  - воскликнул Николай
Петрович и приподнялся.
 Павел Петрович улыбнулся и,  положив руку на плечо брату,  заставил его
снова сесть.
 - Не беспокойся,  -  промолвил он.  - Я не позабудусь именно вследствие
того  чувства  достоинства,  над  которым  так  жестоко  трунит  господин...
господин доктор.  Позвольте,  -  продолжал он, обращаясь снова к Базарову, -
вы,   может  быть,  думаете,  что  ваше  учение  новость?  Напрасно  вы  это
воображаете.  Материализм,  который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и
всегда оказывался несостоятельным...
 - Опять иностранное слово!  -  перебил Базаров.  Он начинал злиться,  и
лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет.  -  Во-первых,  мы ничего не
проповедуем это не в наших привычках...
 - Что же вы делаете?
 - А вот что мы делаем.  Прежде,  в недавнее еще время, мы говорили, что
чиновники наши берут взятки,  что  у  нас  нет ни  дорог,  ни  торговли,  ни
правильного суда...
 - Ну да,  да, вы обличители, - так, кажется, это называется. Со многими
из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
 - А потом мы догадались,  что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству мы увидали,
что и  умники наши,  так называемые передовые люди и  обличители,  никуда не
годятся,   что  мы  занимаемся  вздором,   толкуем  о   каком-то  искусстве,
бессознательном творчестве,  о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем,  когда дело идет о насущном хлебе,  когда грубейшее суеверие нас душит,
когда  все  наши  акционерные  общества  лопаются  единственно  оттого,  что
оказывается недостаток в  честных людях,  когда  самая  свобода,  о  которой
хлопочет правительство,  едва ли пойдет нам впрок,  потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
 - Так,  -  перебил Павел Петрович,  -  так: вы во всем этом убедились и
решились сами ни за что серьезно не приниматься.
 - И решились ни за что не приниматься, - угрюмо повторил Базаров.
 Ему вдруг стало досадно на  самого себя,  зачем он  так распространился
перед этим барином.
 - А только ругаться?
 - И ругаться.
 - И это называется нигилизмом?
 - И это называется нигилизмом,  - повторил опять Базаров, на этот раз с
особенною дерзостью.
 Павел Петрович слегка прищурился.
 - Так вот как!  -  промолвил он странно спокойным голосом.  -  Нигилизм
всему горю помочь должен,  и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы
других-то,  хоть бы тех же обличителей,  честите?  Не так же ли вы болтаете,
как и все?
 - Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес сквозь зубы Базаров.
 - Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?
 Базаров ничего не отвечал.  Павел Петрович так и дрогнул,  но тотчас же
овладел собою.
 - Гм!..  Действовать, ломать... - продолжал он. - Но как же это ломать,
не зная даже почему?
 - Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
 Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
 - Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.
 - Несчастный!  -  возопил  Павел  Петрович  он  решительно  не  был  в
состоянии  крепиться  долее,   -  хоть  бы  ты  подумал,  что  в  России  ты
поддерживаешь твоею пошлою сентенцией!  Нет,  это  может ангела из  терпения
вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила - да на что нам она?
Нам  дорога цивилизация,  да-с,  да-с,  милостивый государь,  нам  дороги ее
плоды.  И  не  говорите мне,  что эти плоды ничтожны:  последний пачкун,  ип
arouilleur,  тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас,
потому что они представители цивилизации,  а не грубой монгольской силы!  Вы
воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!
Сила!  Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека
с половиною,  а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои
священнейшие верования, которые раздавят вас!
 - Коли раздавят,  туда и дорога,  - промолвил Базаров. - Только бабушка
еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
 - Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?
 - От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, - ответил Базаров.
 - Так,  так.  Сперва гордость почти сатанинская,  потом глумление. Вот,
вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек!
Вот,  поглядите,  один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на
вас,  полюбуйтесь.  (Аркадий отворотился и  нахмурился.)  И  эта  зараза уже
далеко распространилась.  Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан
ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет а
сами бессильны и бесплодны до гадости,  а у самих фантазия дальше "Девушки у
фонтана"  не  хватает,  хоть  ты  что!  И  написана-то  девушка  прескверно.
По-вашему, они молодцы, не правда ли?
 - По-моему,  - возразил Базаров. - Рафаэль гроша медного не стоит, да и
они не лучше его.
 - Браво!  браво!  Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые
люди выражаться!  И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям
приходилось учиться  не  хотелось им  прослыть за невежд,  так они поневоле
трудились.  А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! - и дело в шляпе.
Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а
теперь они вдруг стали нигилисты.
 - Вот  и  изменило  вам  хваленое чувство  собственного достоинства,  -
флегматически заметил  Базаров,  между  тем  как  Аркадий  весь  вспыхнул  и
засверкал глазами.  -  Спор наш зашел слишком далеко...  Кажется,  лучше его
прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая,
- когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту,
в  семейном или общественном,  которое бы не вызывало полного и беспощадного
отрицания.
 - Я  вам  миллионы таких постановлений представлю,  -  воскликнул Павел
Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
 Холодная усмешка скривила губы Базарова.
 - Ну,  насчет  общины,  -  промолвил он,  -  поговорите лучше  с  вашим
братцем.  Он теперь,  кажется,  изведал на деле,  что такое община, круговая
порука, трезвость и тому подобные штучки.
 - Семья наконец,  семья,  так,  как она существует у наших крестьян!  -
закричал Павел Петрович.
 - И  этот вопрос,  я  полагаю,  лучше для вас же  самих не  разбирать в
подробности.  Вы,  чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович,
дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите
все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым,  а  мы пока с Аркадием
будем...
 - Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
 - Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий до свидания, господа.
 Оба   приятеля  вышли.   Братья   остались  наедине  и   сперва  только
посматривали друг на друга.
 - Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам нынешняя молодежь! Вот
они - наши наследники!
 - Наследники,  -  повторил с  унылым  вздохом  Николай Петрович.  Он  в
течение всего  спора  сидел  как  на  угольях и  только  украдкой болезненно
взглядывал на  Аркадия.  -  Знаешь,  что  я  вспомнил,  брат?  Однажды  я  с
покойницей матушкой поссорился:  она кричала,  не  хотела меня слушать...  Я
наконец сказал ей,  что вы, мол, меня понять не можете мы, мол, принадлежим
к двум различным поколениям.  Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать?
Пилюля горька -  а проглотить ее нужно.  Вот теперь настала наша очередь,  и
наши наследники могут сказать нам:  вы  мол,  не нашего поколения,  глотайте
пилюлю.
 - Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович, - я,
напротив,  уверен,  что  мы  с  тобой гораздо правее этих господчиков,  хотя
выражаемся,  может быть,  несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той
дерзкой самонадеянности...  И такая надутая эта нынешняя молодежь!  Спросишь
иного:  какого  вина  вы  хотите,  красного или  белого?  "Я  имею  привычку
предпочитать красное!" - отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто
вся вселенная глядит на него в это мгновение...
 - Вам больше чаю не  угодно?  -  промолвила Фенечка,  просунув голову в
дверь:  она  не  решалась войти в  гостиную,  пока в  ней раздавались голоса
споривших.
 - Нет,  ты можешь велеть самовар принять,  - отвечал Николай Петрович и
поднялся к ней навстречу.  Павел Петрович отрывисто сказал ему: o oir*, и
ушел к себе в кабинет.
 ______________
 * добрый вечер (франц.).


XI

 Полчаса  спустя  Николай  Петрович отправился в  сад,  в  свою  любимую
беседку.   На  него  нашли  грустные  думы.  Впервые  он  ясно  сознал  свое
разъединение с  сыном  он  предчувствовал,  что  с  каждым днем  оно  будет
становиться все больше и больше.  Стало быть,  напрасно он,  бывало, зимою в
Петербурге по  целым  дням  просиживал над  новейшими сочинениями  напрасно
прислушивался к  разговорам молодых  людей  напрасно радовался,  когда  ему
удавалось вставить и  свое слово в  их кипучие речи.  "Брат говорит,  что мы
правы,  -  думал он,  -  и,  отложив всякое самолюбие в сторону,  мне самому
кажется,  что они дальше от истины,  нежели мы,  а в то же время я чувствую,
что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами...
Молодость?  Нет:  не  одна  только  молодость.  Не  в  том  ли  состоит  это
преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"
 Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
 "Но  отвергать  поэзию?   -   подумал  он  опять,  -  не  сочувствовать
художеству, природе?.."
 И он посмотрел кругом,  как бы желая понять, как можно не сочувствовать
природе.  Уже вечерело солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую
в полверсте от сада:  тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля.
Мужичок ехал  рысцой на  белой  лошадке по  темной узкой дорожке вдоль самой
рощи  он весь был ясно виден,  весь,  до заплаты на плече, даром что ехал в
тени  приятно-отчетливо  мелькали  ноги  лошадки.  Солнечные лучи  с  своей
стороны забирались в  рощу и,  пробиваясь сквозь чащу,  обливали стволы осин
таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их
почти синела и  над  нею поднималось бледно-голубое небо,  чуть обрумяненное
зарей. Ласточки летали высоко ветер совсем замер запоздалые пчелы лениво и
сонливо жужжали в цветах сирени мошки толклись столбом над од