замечал на это Павел Петрович, а сам мурлыкал,
хмурился и подергивал усы.
 ______________
 * Спокойно, спокойно (франц.).

 Базаров держался в отдалении от этих "дрязгов",  да ему,  как гостю, не
приходилось и  вмешиваться в  чужие  дела.  На  другой день  после приезда в
Марьино он принялся за своих лягушек,  за инфузории, за химические составы и
все возился с ними.  Аркадий,  напротив,  почел своею обязанностью,  если не
помогать отцу,  то,  по крайней мере, показать вид, что он готов ему помочь.
Он  терпеливо его  выслушивал и  однажды подал какой-то  совет не  для того,
чтобы  ему  последовали,  а  чтобы  заявить  свое  участие.  Хозяйничанье не
возбуждало  в   нем   отвращения:   он   даже  с   удовольствием  мечтал  об
агрономической деятельности,  но у  него в  ту пору другие мысли зароились в
голове.  Аркадий, к собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском
прежде он  бы  только плечами пожал,  если бы кто-нибудь сказал ему,  что он
может соскучиться под одним кровом с Базаровым,  -  и еще под каким!  -  под
родительским кровом,  а ему точно было скучно,  и тянуло его вон. Он вздумал
гулять до усталости,  но и это не помогло.  Разговаривая однажды с отцом, он
узнал,   что  у  Николая  Петровича  находилось  несколько  писем,  довольно
интересных,  писанных некогда матерью Одинцовой к  покойной его жене,  и  не
отстал от него до тех пор,  пока не получил этих писем,  за которыми Николай
Петрович  принужден был  рыться  в  двадцати  различных ящиках  и  сундуках.
Вступив  в  обладание  этими  полуистлевшими бумажками,  Аркадий  как  будто
успокоился,  точно он увидел перед собою цель, к которой ему следовало идти.
"Я вам это обоим говорю,  - беспрестанно шептал он, - сама прибавила. Поеду,
поеду,  черт возьми!" Но он вспоминал последнее посещение,  холодный прием и
прежнюю  неловкость,  и  робость  овладевала им.  "Авось" молодости,  тайное
желание изведать свое счастие,  испытать свои силы в одиночку,  без чьего бы
то  ни  было  покровительства -  одолели наконец.  Десяти дней не  прошло со
времени его возвращения в Марьино,  как уже он опять, под предлогом изучения
механизма  воскресных  школ,   скакал  в  город,   а  оттуда  в  Никольское.
Беспрерывно погоняя ямщика, несся он туда, как молодой офицер на сраженье: и
страшно ему  было,  и  весело,  нетерпение его душило.  "Главное -  не  надо
думать",   -   твердил  он  самому  себе.   Ямщик  ему  попался  лихой   он
останавливался перед  каждым  кабаком,  приговаривая:  "Чкнуть?"  или:  "Аль
чкнуть?"  -  но  зато,  чкнувши,  не  жалел лошадей.  Вот наконец показалась
высокая крыша знакомого дома...  "Что я  делаю?  -  мелькнуло вдруг в голове
Аркадия.  -  Да ведь не вернуться же!" Тройка дружно мчалась  ямщик гикал и
свистал.   Вот  уже  мостик  загремел  под  копытами  и  колесами,  вот  уже
надвинулась аллея  стриженых  елок...  Розовое  женское  платье  мелькнуло в
темной зелени,  молодое лицо выглянуло из-под  легкой бахромы зонтика...  Он
узнал  Катю,   и   она  его  узнала.   Аркадий  приказал  ямщику  остановить
расскакавшихся лошадей,  выпрыгнул из экипажа и  подошел к ней.  "Это вы!  -
промолвила она, и понемножку вся покраснела, - пойдемте к сестре, она тут, в
саду ей будет приятно вас видеть".
 Катя  повела  Аркадия в  сад.  Встреча с  нею  показалась ему  особенно
счастливым предзнаменованием  он  обрадовался ей,  словно родной.  Все  так
отлично устроилось: ни дворецкого, ни доклада. На повороте дорожки он увидел
Анну  Сергеевну.  Она  стояла к  нему  спиной.  Услышав шаги,  она  тихонько
обернулась.
 Аркадий  смутился  было  снова,  но  первые  слова,  ею  произнесенные,
успокоили  его  тотчас.  "Здравствуйте,  беглец!"  -  проговорила она  своим
ровным,  ласковым голосом и  пошла к  нему навстречу,  улыбаясь и  щурясь от
солнца и ветра: "Где ты его нашла, Катя?"
 - Я вам,  Анна Сергеевна,  -  начал он,  -  привез нечто такое, чего вы
никак не ожидаете...
 - Вы себя привезли это лучше всего.


XXIII

 Проводив Аркадия с  насмешливым сожалением и  дав  ему  понять,  что он
нисколько  не  обманывается  насчет  настоящей  цели  его  поездки,  Базаров
уединился окончательно:  на него нашла лихорадка работы. С Павлом Петровичем
он  уже  не  спорил,  тем более что тот в  его присутствии принимал чересчур
аристократический вид  и  выражал свои  мнения более звуками,  чем  словами.
Только однажды Павел  Петрович пустился было  в  состязание с  нигилистом по
поводу модного в  то время вопроса о правах остзейских дворян,  но сам вдруг
остановился, промолвив с холодною вежливостью:
 - Впрочем,  мы друг друга понять не можем  я, по крайней мере, не имею
чести вас понимать.
 - Еще бы!  -  воскликнул Базаров.  - Человек все в состоянии понять - и
как трепещет эфир,  и  что на солнце происходит  а как другой человек может
иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.
 - Что,  это  остроумно?  -  проговорил вопросительно Павел  Петрович  и
отошел в сторону.
 Впрочем,   он   иногда  просил  позволения  присутствовать  при  опытах
Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем
лицо  к  микроскопу,  для  того чтобы посмотреть,  как  прозрачная инфузория
глотала  зеленую  пылинку  и  хлопотливо  пережевывала  ее  какими-то  очень
проворными кулачками, находившимися у ней в горле. Гораздо чаще своего брата
посещал Базарова Николай Петрович  он  бы  каждый  день  приходил,  как  он
выражался,  "учиться",  если бы хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не
стеснял молодого естествоиспытателя:  садился где-нибудь в  уголок комнаты и
глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов
и ужинов он старался направлять речь на физику,  геологию или химию, так как
все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли
повести если не  к  столкновениям,  то ко взаимному неудовольствию.  Николай
Петрович  догадывался,  что  ненависть его  брата  к  Базарову  нисколько не
уменьшилась. Неважный случай, между многими другими, подтвердил его догадки.
Холера стала  появляться кое-где  по  окрестностям и  даже  "выдернула" двух
людей из самого Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный
припадок.  Он  промучился до  утра,  но  не  прибег к  искусству Базарова и,
увидевшись с  ним на следующий день,  на его вопрос:  "Зачем он не послал за
ним?" -  отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый:
"Ведь вы,  помнится, сами говорили, что не верите в медицину?" Так проходили
дни. Базаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича
находилось существо,  с  которым он  не  то  чтобы  отводил душу,  а  охотно
беседовал... Это существо была Фенечка.
 Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе
в комнату к ней он не захаживал,  и она всего раз подошла к его двери, чтобы
спросить его -  купать ли ей Митю или нет?  Она не только доверялась ему, не
только его не боялась,  она при нем держалась вольнее и  развязнее,  чем при
самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего это происходило может быть,
оттого,  что  она  бессознательно чувствовала в  Базарове  отсутствие  всего
дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает. В ее глазах он и
доктор был отличный,  и человек простой.  Не стесняясь его присутствием, она
возилась с  своим  ребенком,  и  однажды,  когда у  ней  вдруг закружилась и
заболела голова,  из его рук приняла ложку лекарства.  При Николае Петровиче
она  как  будто чуждалась Базарова:  она это делала не  из  хитрости,  а  из
какого-то  чувства  приличия.   Павла  Петровича  она  боялась  больше,  чем
когда-либо он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся,
словно из земли вырастал за ее спиною в  своем сьюте,  с  неподвижным зорким
лицом и руками в карманах. "Так тебя холодом и обдаст", - жаловалась Фенечка
Дуняше,  а  та  в  ответ  ей  вздыхала и  думала  о  другом "бесчувственном"
человеке.  Базаров,  сам  того не  подозревая,  сделался жестоким тираном ее
души.
 Фенечке нравился Базаров  но  и  она  ему  нравилась.  Даже  лицо  его
изменялось,  когда он  с  ней  разговаривал:  оно принимало выражение ясное,
почти доброе,  и  к  обычной его небрежности примешивалась какая-то шутливая
внимательность. Фенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха в жизни молодых
женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как летние розы
такая эпоха наступила для Фенечки.  Все к тому способствовало, даже июльский
зной,  который стоял тогда.  Одетая в легкое белое платье, она сама казалась
белее и  легче:  загар не приставал к ней,  а жара,  от которой она не могла
уберечься,  слегка румянила ее  щеки да  уши и,  вливая тихую лень во все ее
тело,  отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она почти не
могла работать  руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила и все
охала да жаловалась с забавным бессилием.
 - Ты бы чаще купалась, - говорил ей Николай Петрович.
 Он устроил большую,  полотном покрытую, купальню в том из своих прудов,
который еще не совсем ушел.
 - Ох,  Николай Петрович!  Да пока до пруда дойдешь -  умрешь,  и  назад
пойдешь - умрешь. Ведь тени-то в саду нету.
 - Это точно,  что тени нету,  - отвечал Николай Петрович и потирал себе
брови.
 Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в
давно отцветшей,  но  еще  густой и  зеленой сиреневой беседке Фенечку.  Она
сидела на скамейке,  накинув,  по обыкновению, белый платок на голову подле
нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз.  Он поздоровался
с нею.
 - А!  Евгений Васильич!  -  проговорила она  и  приподняла немного край
платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя.
 - Что вы  это тут делаете?  -  промолвил Базаров,  садясь возле нее.  -
Букет вяжете?
 - Да на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.
 - Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!
 - Я их теперь нарвала,  а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь
и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я?
 - Это что за фантазия!  Дайте-ка ваш пульс пощупать.  - Базаров взял ее
руку,  отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов.  - Сто
лет проживете, - промолвил он, выпуская ее руку.
 - Ах, сохрани Бог! - воскликнула она.
 - А что? Разве вам не хочется долго пожить?
 - Да ведь сто лет!  У  нас бабушка была восьмидесяти пяти лет -  так уж
что же это была за мученица!  Черная,  глухая,  горбатая,  все кашляла себе
только в тягость. Какая уж это жизнь!
 - Так лучше быть молодою?
 - А то как же?
 - Да чем же оно лучше? Скажите мне!
 - Как чем?  Да вот я теперь,  молодая,  все могу сделать -  и пойду,  и
приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего лучше?
 - А вот мне все равно: молод ли я или стар.
 - Как это вы говорите - все равно? это невозможно, что вы говорите.
 - Да  вы сами посудите,  Федосья Николаевна,  на что мне моя молодость?
Живу я один, бобылем...
 - Это от вас всегда зависит.
 - То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною сжалился.
 Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.
 - Это что у вас за книга? - спросила она, погодя не много.
 - Эта-то? Это ученая книга, мудреная.
 - А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, все знаете.
 - Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.
 - Да я  ничего тут не пойму.  Она у  вас русская?  -  спросила Фенечка,
принимая в обе руки тяжело переплетенный том. - Какая толстая!
 - Русская.
 - Все равно я ничего не пойму.
 - Да я и не с тем,  чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как
вы  читать  будете.  У  вас,  когда  вы  читаете,  кончик носика очень  мило
двигается.
 Фенечка,  которая  принялась  было  разбирать  вполголоса попавшуюся ей
статью  "о  креозоте",  засмеялась  и  бросила  книгу...  она  скользнула со
скамейки на землю.
 - Я люблю тоже, когда вы смеетесь, - промолвил Базаров.
 - Полноте!
 - Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.
 Фенечка отворотила голову.
 - Какой вы! - промолвила она, перебирая пальцами по цветам. - И что вам
меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.
 - Эх,  Федосья Николаевна!  поверьте мне:  все  умные дамы на  свете не
стоят вашего локотка.
 - Ну, вот еще что выдумали! - шепнула Фенечка и поджала руки.
 Базаров поднял с земли книгу.
 - Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?
 - Лекарская?  - повторила Фенечка и повернулась к нему. - А знаете что?
Ведь с  тех пор,  как вы  мне те  капельки дали,  помните?  уж как Митя спит
хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить такой вы добрый, право.
 - А по-настоящему,  надо лекарям платить, - заметил с усмешкой Базаров.
- Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.
 Фенечка  подняла  на  Базарова свои  глаза,  казавшиеся еще  темнее  от
беловатого отблеска,  падавшего на  верхнюю часть ее  лица.  Она не  знала -
шутит ли он или нет.
 - Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у Николая Петровича
спросить...
 - Да вы думаете,  я денег хочу? - перебил ее Базаров. - Нет, мне от вас
не деньги нужны.
 - Что же? - проговорила Фенечка.
 - Что? - повторил Базаров. - Угадайте.
 - Что я за отгадчица!
 - Так я вам скажу мне нужно... одну из этих роз.
 Фенечка  опять  засмеялась  и  даже  руками  всплеснула -  до  того  ей
показалось  забавным  желание  Базарова.  Она  смеялась  и  в  то  же  время
чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.
 - Извольте,   извольте,  -  промолвила  она  наконец  и,  нагнувшись  к
скамейке, принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или белую?
 - Красную, и не слишком большую.
 Она выпрямилась.
 - Вот,  возьмите, - сказала она, но тотчас же отдернула протянутую руку
и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.
 - Что такое? - спросил Базаров. - Николай Петрович?
 - Нет...  Они в  поле уехали...  да  я  и  не боюсь их...  а  вот Павел
Петрович... Мне показалось...
 - Что?
 - Мне показалось,  что они тут ходят.  Нет...  никого нет.  Возьмите. -
Фенечка отдала Базарову розу.
 - С какой стати вы Павла Петровича боитесь?
 - Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так смотрят мудрено. Да
ведь и вы его не любите.  Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и не знаю,
о чем у вас спор идет и вижу, что вы его и так вертите, и так...
 Фенечка  показала руками  как,  по  ее  мнению,  Базаров  вертел  Павла
Петровича.
 Базаров улыбнулся.
 - А  если б  он  меня побеждать стал,  -  спросил он,  -  вы бы за меня
заступились?
 - Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь.
 - Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем меня сшибет.
 - Какая такая рука?
 - А вы небось не знаете?  Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне
дали.
 Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку...  Платок скатился с
ее  головы  на  плеча  показалась мягкая масса  черных,  блестящих,  слегка
растрепанных волос.
 - Постойте,  я хочу понюхать с вами,  -  промолвил Базаров,  нагнулся и
крепко поцеловал ее в раскрытые губы.
 Она дрогнула,  уперлась обеими руками в его грудь, но уперлась слабо, и
он мог возобновить и продлить свой поцелуй.
 Сухой  кашель раздался за  сиренями.  Фенечка мгновенно отодвинулась на
другой  конец  скамейки.  Павел  Петрович  показался,  слегка  поклонился и,
проговорив с какою-то злобною унылостью:  "Вы здесь",  -  удалился.  Фенечка
тотчас подобрала все  розы и  вышла вон  из  беседки.  "Грешно вам,  Евгений
Васильевич", - шепнула она, уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте.
 Базаров  вспомнил  другую  недавнюю  сцену,  и  совестно ему  стало,  и
презрительно  досадно.   Но  он  тотчас  же  встряхнул  головой,  иронически
поздравил себя "с формальным поступлением в  селадоны" и отправился к себе в
комнату.
 А Павел Петрович вышел из саду и,  медленно шагая, добрался до леса. Он
остался там довольно долго, и когда он вернулся к завтраку, Николай Петрович
заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо его потемнело.
 - Ты знаешь,  я иногда страдаю разлитием желчи,  - спокойно отвечал ему
Павел Петрович.


XXIV

 Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.
 - Я должен извиниться,  что мешаю вам в ваших ученых занятиях,  - начал
он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с
набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости),  - но я
принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени... не более.
 - Все мое время к вашим услугам,  -  ответил Базаров, у которого что-то
пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери.
 - С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос.
 - Вопрос? О чем это?
 - А  вот извольте выслушать.  В  начале вашего пребывания в  доме моего
брата,  когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами,  мне
случалось  слышать  ваши  суждения  о  многих  предметах  но,  сколько  мне
помнится,  ни между нами,  ни в  моем присутствии речь никогда не заходила о
поединках,  о  дуэли вообще.  Позвольте узнать,  какое ваше  мнение об  этом
предмете?
 Базаров,  который встал было навстречу Павлу Петровичу,  присел на край
стола и скрестил руки.
 - Вот мое мнение,  -  сказал он. - С теоретической точки зрения дуэль -
нелепость ну, а с практической точки зрения - это дело другое.
 - То есть вы хотите сказать,  если я только вас понял,  что какое бы ни
было ваше теоретическое воззрение на  дуэль,  на практике вы бы не позволили
оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
 - Вы вполне отгадали мою мысль.
 - Очень хорошо-с.  Мне  очень приятно это  слышать от  вас.  Ваши слова
выводят меня из неизвестности...
 - Из нерешимости, хотите вы сказать.
 - Это  все  равно-с  я  выражаюсь так,  чтобы  меня  поняли  я...  не
семинарская  крыса.   Ваши  слова  избавляют  меня  от  некоторой  печальной
необходимости. Я решился драться с вами.
 Базаров вытаращил глаза.
 - Со мной?
 - Непременно с вами.
 - Да за что? помилуйте.
 - Я  бы  мог объяснить вам причину,  -  начал Павел Петрович.  -  Но  я
предпочитаю умолчать о ней.  Вы, на мой вкус, здесь лишний я вас терпеть не
могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно...
 Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у Базарова.
 - Очень хорошо-с,  -  проговорил он.  - Дальнейших объяснений не нужно.
Вам пришла фантазия испытать на  мне свой рыцарский дух.  Я  бы мог отказать
вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!
 - Чувствительно вам обязан,  -  ответил Павел Петрович, - и могу теперь
надеяться,  что  вы  примете  мой  вызов,  не  заставив  меня  прибегнуть  к
насильственным мерам.
 - То есть,  говоря без аллегорий,  к этой палке? - хладнокровно заметил
Базаров.  -  Это совершенно справедливо.  Вам нисколько не  нужно оскорблять
меня.  Оно же  и  не  совсем безопасно.  Вы  можете остаться джентльменом...
Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.
 - Прекрасно,  - промолвил Павел Петрович и поставил трость в угол. - Мы
сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли  но я  сперва желал бы
узнать,  считаете ли  вы  нужным прибегнуть к  формальности небольшой ссоры,
которая могла бы служить предлогом моему вызову?
 - Нет, лучше без формальностей.
 - Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины
нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?
 - Чего же больше? - повторил иронически Базаров.
 - Что  же  касается до  самых  условий  поединка,  то  так  как  у  нас
секундантов не будет, - ибо где ж их взять?
 - Именно, где их взять?
 - То  я  имею  честь  предложить вам  следующее:  драться завтра  рано,
положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах барьер в десяти шагах...
 - В десяти шагах? Это так мы на это расстояние ненавидим друг друга.
 - Можно и восемь, - заметил Павел Петрович.
 - Можно отчего же!
 - Стрелять два раза а на всякий случай