ый накануне приходил к
нему жаловаться,  что работник Фома "либоширничает" и от рук отбился. "Такой
уж  он  Езоп,  -  сказал он  между прочим,  -  всюду протестовал себя дурным
человеком поживет и с глупостью отойдет".


VI

 Базаров вернулся,  сел  за  стол и  начал поспешно пить чай.  Оба брата
молча глядели на  него,  а  Аркадий украдкой посматривал то  на отца,  то на
дядю.
 - Вы далеко отсюда ходили? - спросил наконец Николай Петрович.
 - Тут  у  вас болотце есть,  возле осиновой рощи.  Я  взогнал штук пять
бекасов ты можешь убить их, Аркадий.
 - А вы не охотник?
 - Нет.
 - Вы собственно физикой занимаетесь?  -  спросил, в свою очередь, Павел
Петрович.
 - Физикой, да вообще естественными науками.
 - Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.
 - Да, немцы в этом наши учители, - небрежно отвечал Базаров.
 Слово  германцы,  вместо немцы,  Павел Петрович употребил ради  иронии,
которой, однако, никто не заметил.
 - Вы  столь  высокого  мнения  о  немцах?  -  проговорил  с  изысканною
учтивостью Павел Петрович.  Он  начинал чувствовать тайное раздражение.  Его
аристократическую натуру  возмущала  совершенная развязность Базарова.  Этот
лекарский сын не только не робел,  он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в
звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
 - Тамошние ученые дельный народ.
 - Так,  так.  Ну,  а  об русских ученых вы,  вероятно,  но имеете столь
лестного понятия?
 - Пожалуй, что так.
 - Это  очень  похвальное самоотвержение,  -  произнес  Павел  Петрович,
выпрямляя стан и  закидывая голову назад.  -  Но как же нам Аркадий Николаич
сейчас сказывал, что вы не признаете никаких авторитетов? Не верите им?
 - Да зачем же я стану их признавать?  И чему я буду верить?  Мне скажут
дело, я соглашаюсь, вот и все.
 - А  немцы все дело говорят?  -  промолвил Павел Петрович,  и  лицо его
приняло такое  безучастное,  отдаленное выражение,  словно он  весь  ушел  в
какую-то заоблачную высь.
 - Не  все,  -  ответил  с  коротким зевком  Базаров,  которому явно  не
хотелось продолжать словопрение.
 Павел Петрович взглянул на  Аркадия,  как бы желая сказать ему:  "Учтив
твой друг, признаться".
 - Что касается до меня, - заговорил он опять, не без некоторого усилия,
- я немцев,  грешный человек,  не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю:
известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние
туда-сюда  тогда у них были -  ну, там Шиллер, что ли. Гетте... Брат вот им
особенно  благоприятствует...   А   теперь  пошли  все  какие-то  химики  да
материалисты...
 - Порядочный химик в  двадцать раз  полезнее всякого поэта,  -  перебил
Базаров.
 - Вот  как,  -  промолвил Павел Петрович и,  словно засыпая,  чуть-чуть
приподнял брови. - Вы, стало быть, искусства не признаете?
 - Искусство наживать деньги,  или  нет  более  геморроя!  -  воскликнул
Базаров с презрительною усмешкой.
 - Так-с,  так-с.  Вот как вы изволите шутить.  Это вы все,  стало быть,
отвергаете? Положим. Значит, вы верите в одну науку?
 - Я уже доложил вам,  что ни во что не верю  и что такое наука - наука
вообще?  Есть науки,  как есть ремесла, знания а наука вообще не существует
вовсе.
 - Очень  хорошо-с.  Ну,  а  насчет  других,  в  людском быту  принятых,
постановлений вы придерживаетесь такого же отрицательного направления?
 - Что это, допрос? - спросил Базаров.
 Павел  Петрович  слегка  побледнел...  Николай  Петрович почел  должным
вмешаться в разговор.
 - Мы  когда-нибудь  поподробнее побеседуем об  этом  предмете  с  вами,
любезный Евгений Васильич  и ваше мнение узнаем,  и свое выскажем.  С своей
стороны,  я очень рад,  что вы занимаетесь естественными науками.  Я слышал,
что Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. Вы можете мне
помочь  в  моих  агрономических работах:  вы  можете дать  мне  какой-нибудь
полезный совет.
 - Я к вашим услугам,  Николай Петрович  но куда нам до Либиха!  Сперва
надо азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу,  а мы еще аза в глаза не
видали.
 "Ну, ты, я вижу, точно нигилист", - подумал Николай Петрович.
 - Все-таки позвольте прибегнуть к вам при случае,  - прибавил он вслух.
- А теперь нам, я полагаю, брат, пора пойти потолковать с приказчиком.
 Павел Петрович поднялся со стула.
 - Да,  -  проговорил он, ни на кого не глядя, - беда пожить этак годков
пять в деревне,  в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь.
Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там - хвать! - оказывается,
что все это вздор,  и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше
не занимаются и что ты,  мол,  отсталый колпак.  Что делать! Видно, молодежь
точно умнее нас.
 Павел  Петрович  медленно  повернулся на  каблуках  и  медленно  вышел
Николай Петрович отправился вслед за ним.
 - Что, он всегда у вас такой? - хладнокровно спросил Базаров у Аркадия,
как только дверь затворилась за обоими братьями.
 - Послушай,  Евгений,  ты уже слишком резко с ним обошелся,  -  заметил
Аркадий. - Ты его оскорбил.
 - Да,  стану я  их  баловать,  этих уездных аристократов!  Ведь это все
самолюбивые,  львиные привычки,  фатство.  Ну,  продолжал бы  свое поприще в
Петербурге,  коли уж такой у него склад...  А впрочем,  Бог с ним совсем!  Я
нашел довольно редкий экземпляр водяного жука,  Dyticu margiatu, знаешь?
Я тебе его покажу.
 - Я тебе обещался рассказать его историю, - начал Аркадий.
 - Историю жука?
 - Ну полно,  Евгений.  Историю моего дяди.  Ты увидишь, что он не такой
человек,  каким  ты  его  воображаешь.  Он  скорее  сожаления  достоин,  чем
насмешки.
 - Я не спорю да что он тебе так дался?
 - Надо быть справедливым, Евгений.
 - Это из чего следует?
 - Нет, слушай...
 И  Аркадий рассказал ему  историю своего  дяди.  Читатель найдет  ее  в
следующей главе.


VII

 Павел Петрович Кирсанов воспитывался сперва дома,  так же как и младший
брат  его  Николай,  потом  в  пажеском  корпусе.  Он  с  детства  отличался
замечательною красотой  к  тому же  он был самоуверен,  немного насмешлив и
как-то забавно желчен -  он не мог не нравиться.  Он начал появляться всюду,
как только вышел в офицеры. Его носили на руках, и он сам себя баловал, даже
дурачился, даже ломался но и это к нему шло. Женщины от него с ума сходили,
мужчины называли его фатом и втайне завидовали ему. Он жил, как уже сказано,
на одной квартире с братом,  которого любил искренно, хотя нисколько на него
не походил. Николай Петрович прихрамывал, черты имел маленькие, приятные, но
несколько грустные, небольшие черные глаза и мягкие жидкие волосы он охотно
ленился,  но и  читал охотно,  и  боялся общества.  Павел Петрович ни одного
вечера  не  проводил  дома,  славился смелостию и  ловкостию (он  ввел  было
гимнастику в  моду  между  светскою молодежью) и  прочел всего  пять,  шесть
французских книг.  На  двадцать восьмом году от  роду он  уже был капитаном
блестящая карьера ожидала его. Вдруг все изменилось.
 В то время в петербургском свете изредка появлялась женщина, которую не
забыли до сих пор,  княгиня Р.  У  ней был благовоспитанный и приличный,  но
глуповатый муж и  не было детей.  Она внезапно уезжала за границу,  внезапно
возвращалась  в   Россию,   вообще  вела  странную  жизнь.   Она   слыла  за
легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям,
танцевала до упаду,  хохотала и шутила с молодыми людьми,  которых принимала
перед  обедом в  полумраке гостиной,  а  по  ночам  плакала и  молилась,  не
находила нигде покою и  часто до  самого утра металась по комнате,  тоскливо
ломая  руки,  или  сидела,  вся  бледная и  холодная,  над  псалтырем.  День
наставал,  и  она  снова  превращалась  в  светскую  даму,  снова  выезжала,
смеялась,  болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей
малейшее развлечение. Она была удивительно сложена ее коса золотого цвета и
тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал
во всем ее лице только и было хорошего,  что глаза,  и даже не самые глаза -
они были невелики и серы,  -  но взгляд их,  быстрый, глубокий, беспечный до
удали  и  задумчивый до  уныния,  -  загадочный взгляд.  Что-то  необычайное
светилось в  нем  даже  тогда,  когда  язык  ее  лепетал самые  пустые речи.
Одевалась  она  изысканно.   Павел  Петрович  встретил  ее  на  одном  бале,
протанцевал с  ней  мазурку,  в  течение которой она  не  сказала ни  одного
путного слова,  и  влюбился в  нее страстно.  Привыкший к победам,  он и тут
скоро достиг своей цели но легкость торжества не охладила его. Напротив: он
еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине, в которой даже тогда,
когда  она  отдавалась безвозвратно,  все  еще  как  будто оставалось что-то
заветное и недоступное,  куда никто не мог проникнуть. Что гнездилось в этой
душе -  Бог весть!  Казалось,  она находилась во власти каких-то тайных, для
нее самой неведомых сил  они играли ею,  как хотели ее небольшой ум не мог
сладить с  их  прихотью.  Все ее поведение представляло ряд несообразностей
единственные письма,  которые могли бы  возбудить справедливые подозрения ее
мужа,  она  написала к  человеку почти ей  чужому,  а  любовь ее  отзывалась
печалью она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его
и  глядела на  него  с  недоумением.  Иногда,  большею частью внезапно,  это
недоумение  переходило  в   холодный  ужас   лицо  ее  принимало  выражение
мертвенное и  дикое  она запиралась у себя в спальне,  и горничная ее могла
слышать,  припав ухом к замку, ее глухие рыдания. Не раз, возвращаясь к себе
домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце ту разрывающую и
горькую досаду,  которая поднимается в  сердце после  окончательной неудачи.
"Чего же хочу я  еще?" -  спрашивал он себя,  а сердце все ныло.  Он однажды
подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом.
 - Что это? - спросила она, - сфинкс?
 - Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы.
 - Я?  - спросила она и медленно подняла на него свой загадочный взгляд.
- Знаете  ли,  что  это  очень  лестно?  -  прибавила она  с  незначительною
усмешкой, а глаза глядели все так же странно.
 Тяжело было Павлу Петровичу даже тогда, когда княгиня Р. его любила но
когда она охладела к нему,  а это случилось довольно скоро, он чуть с ума не
сошел.  Он терзался и ревновал,  не давал ей покою, таскался за ней повсюду
ей надоело его неотвязное преследование, и она уехала за границу. Он вышел в
отставку,   несмотря  на  просьбы  приятелей,  на  увещания  начальников,  и
отправился вслед  за  княгиней  года  четыре провел он  в  чужих краях,  то
гоняясь за нею,  то с намерением теряя ее из виду  он стыдился самого себя,
он  негодовал на  свое малодушие...  но  ничто не помогало.  Ее образ,  этот
непонятный,  почти  бессмысленный,  но  обаятельный  образ  слишком  глубоко
внедрился в  его душу.  В  Бадене он как-то опять сошелся с нею по-прежнему
казалось,  никогда еще она так страстно его не любила...  но через месяц все
уже  было  кончено:   огонь  вспыхнул  в  последний  раз  и  угас  навсегда.
Предчувствуя неизбежную разлуку,  он  хотел,  по  крайней мере,  остаться ее
другом,  как  будто дружба с  такою женщиной была возможна...  Она  тихонько
выехала из Бадена и  с  тех пор постоянно избегала Кирсанова.  Он вернулся в
Россию,  попытался зажить старою жизнью,  но  уже не  мог попасть в  прежнюю
колею.  Как отравленный,  бродил он  с  места на место  он еще выезжал,  он
сохранил все привычки светского человека  он мог похвастаться двумя,  тремя
новыми победами  но  он  уже не  ждал ничего особенного ни  от себя,  ни от
других и ничего не предпринимал. Он состарился, поседел сидеть по вечерам в
клубе,  желчно скучать,  равнодушно поспорить в  холостом обществе стало для
него потребностию,  - знак, как известно, плохой. О женитьбе он, разумеется,
и не думал.  Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро,
страшно быстро.  Нигде время так не бежит,  как в России в тюрьме, говорят,
оно бежит еще скорей.  Однажды,  за обедом,  в клубе, Павел Петрович узнал о
смерти  княгини  Р.   Она  скончалась  в  Париже,   в  состоянии  близком  к
помешательству.  Он  встал  из-за  стола  и  долго ходил по  комнатам клуба,
останавливаясь как вкопанный близ карточных игроков,  но  не  вернулся домой
раньше обыкновенного. Через несколько времени он получил пакет, адресованный
на  его  имя:  в  нем  находилось данное им  княгине кольцо.  Она провела по
сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест - вот разгадка.
 Это случилось в  начале 48-го  года,  в  то самое время,  когда Николай
Петрович,  лишившись жены,  приезжал в  Петербург.  Павел  Петрович почти не
видался с  братом с  тех пор,  как тот поселился в деревне:  свадьба Николая
Петровича  совпала  с  самыми  первыми  днями  знакомства Павла  Петровича с
княгиней.  Вернувшись из-за  границы,  он  отправился к  нему  с  намерением
погостить у него месяца два, полюбоваться его счастием, но выжил у него одну
только неделю.  Различие в  положении обоих братьев было  слишком велико.  В
48-м  году это  различие уменьшилось:  Николай Петрович потерял жену,  Павел
Петрович потерял свои  воспоминания  после  смерти  княгини он  старался не
думать о  ней.  Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни,
сын вырастал на его глазах Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в то
смутное,  сумеречное время,  время сожалений,  похожих на  надежды,  надежд,
похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.
 Это  время было труднее для  Павла Петровича,  чем для всякого другого:
потеряв свое прошедшее, он все потерял.
 - Я  не  зову  теперь тебя  в  Марьино,  -  сказал ему  однажды Николай
Петрович (он  назвал свою деревню этим именем в  честь жены),  -  ты  и  при
покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.
 - Я был еще глуп и суетлив тогда, - отвечал Павел Петрович, - с тех пор
я угомонился,  если не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов
навсегда у тебя поселиться.
 Вместо ответа Николай Петрович обнял его  но полтора года прошло после
этого  разговора,   прежде  чем  Павел  Петрович  решился  осуществить  свое
намерение.  Зато, поселившись однажды в деревне, он уже не покидал ее даже и
в те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с сыном. Он стал
читать,  все  больше  по-английски  он  вообще всю  жизнь  свою  устроил на
английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только на выборы, где он
большею частию помалчивал,  лишь  изредка дразня и  пугая  помещиков старого
покроя  либеральными  выходками  и  не  сближаясь  с  представителями нового
поколения.  И те и другие считали его гордецом и те и другие его уважали за
его отличные,  аристократические манеры,  за слухи о его победах за то, что
он  прекрасно  одевался  и  всегда  останавливался в  лучшем  номере  лучшей
гостиницы  за то,  что он вообще хорошо обедал,  а  однажды даже пообедал с
Веллингтоном у Людовика-Филиппа за то, что он всюду возил с собою настоящий
серебряный несессер и  походную ванну  за  то,  что от него пахло какими-то
необыкновенными,  удивительно "благородными" духами за то, что он мастерски
играл  в  вист  и  всегда проигрывал  наконец,  его  уважали также  за  его
безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным меланхоликом, но
он не знался с дамами...
 - Вот видишь ли,  Евгений, - промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ,
- как несправедливо ты судишь о дяде!  Я уже не говорю о том,  что он не раз
выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, - имение, ты, может быть,
не знаешь,  у них не разделено,  - но он всякому рад помочь и, между прочим,
всегда вступается за крестьян  правда,  говоря с ними, он морщится и нюхает
одеколон...
 - Известное дело: нервы, - перебил Базаров.
 - Может быть,  только у  него сердце предоброе.  И  он  далеко не глуп.
Какие он мне давал полезные советы...  особенно... особенно насчет отношений
к женщинам.
 - Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это!
 - Ну, словом, - продолжал Аркадий, - он глубоко несчастлив, поверь мне
презирать его - грешно.
 - Да кто его презирает?  -  возразил Базаров. - А я все-таки скажу, что
человек,  который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и когда ему
эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен,
этакой человек -  не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе
лучше знать  но  дурь из  него не  вся вышла.  Я  уверен,  что он  не  шутя
воображает себя  дельным человеком,  потому что  читает Галиньяшку и  раз  в
месяц избавит мужика от экзекуции.
 - Да  вспомни его  воспитание,  время,  в  которое он  жил,  -  заметил
Аркадий.
 - Воспитание?  - подхватил Базаров. - Всякий человек сам себя воспитать
должен -  ну хоть как я, например... А что касается до времени - отчего я от
него зависеть буду?  Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все
распущенность,  пустота!  И  что за  таинственные отношения между мужчиной и
женщиной?  Мы,  физиологи,  знаем,  какие это отношения.  Ты  проштудируй-ка
анатомию глаза:  откуда тут взяться,  как ты говоришь,  загадочному взгляду?
Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
 И  оба  приятеля отправились в  комнату Базарова,  в  которой уже успел
установиться какой-то  медицинско-хирургический запах,  смешанный с  запахом
дешевого табаку.


VIII

 Павел  Петрович недолго присутствовал при  беседе брата с  управляющим,
высоким  и  худым  человеком  с  сладким  чахоточным голосом  и  плутовскими
глазами,  который на все замечания Николая Петровича отвечал:  "Помилуйте-с,
известное дело-с"  -  и  старался  представить мужиков  пьяницами и  ворами.
Недавно заведенное на  новый лад  хозяйство скрипело,  как немазаное колесо,
трещало,  как  домоделанная мебель  из  сырого  дерева.  Николай Петрович не
унывал,  но частенько вздыхал и  задумывался:  он чувствовал,  что без денег
дело не пойдет, а деньги у него почти все перевелись. Аркадий сказал правду:
Павел Петрович не  раз помогал своему брату  не раз,  видя,  как он бился и
ломал себе голову,  придумывая,  как бы извернуться, Павел Петрович медленно
подходил к окну и,  засунув руки в карманы,  бормотал сквозь зубы:  "Mai je
ui vou doer de l'arget"* -  и  давал ему денег  но в этот день у него
самого  ничего  не  было,  и  он  предпочел удалиться.  Хозяйственные дрязги
наводили на него тоску притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович,
несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за дело, как бы
следовало  хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не
сумел бы.  "Брат не довольно практичен,  -  рассуждал он сам с собою,  - его
обманывают".  Николай Петрович, напротив, был высокого мнения о практичности
Павла Петровича и  всегда спрашивал его совета.  "Я человек мягкий,  слабый,
век свой провел в  глуши,  -  говаривал он,  -  а ты недаром так много жил с
людьми,  ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд". Павел Петрович в ответ
на эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.
 ______________
 * Но я могу дать вам денег (франц.).

 Оставив  Николая  Петровича  в  кабинете,  он  отправился по  коридору,
отделявшему переднюю часть  дома  от  задней,  и,  поравнявшись с  низенькою
дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и постучался в нее.
 - Кто там? Войдите, - раздался голос Фенечки.
 - Это я, - проговорил Павел Петрович и отворил дверь.
 Фенечка вскочила со стула,  на котором она уселась с своим ребенком, и,
передав его на  руки девушки,  которая тотчас же вынесла его вон из комнаты,
торопливо поправила свою косынку.
 - Извините,  если я помешал, - начал Павел Петрович, не глядя на нее, -
мне хотелось только попросить вас...  сегодня,  кажется, в город посылают...
велите купить для меня зеленого чаю.
 - Слушаю-с, - отвечал