онсковой.
   Она говорит срывающимся на шепот голосом:
   - Спецэтап. Очень серьезно.
   Вадим перестает ей улыбаться. Сна-нет. Есть страх, прогнавший
болотистое тепло вместе с забытыми сновидениями. Он закрывает глаза, чтобы
пересилить себя, и задает вопрос уже нормальным голосом:
   - У вас есть предложение?
   - У меня есть скальпель, на тот случай...
   - Знаю. Спасибо, Лена. Держись от меня подальше.
   Что тут объяснять?!
   Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее
становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.
   Сестра еще не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:
   - Что тебе доложили, гражданин начальник?
   - Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.
   - Во как повернулося, - прокашлялся одноногий. - До нас добрались...
   В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали
тяжелые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого
хирургического скальпеля, еще подумал о сестре с холодной нежностью, как
думал в побеге о погибшем товарище.
   - Прошу соблюдать тишину, - голос Лены просительно вежлив.
   Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по
доскам, оставляя темный след.
   - Заратиади, - попросила грека сестра. - Уступите свое место.
   - Почему я? Самый небритый, что ли?!
   - Остальные-после операции...
   - Иди ко мне, Борис.
   - С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
   И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело -
он перебивает все более сильное и гнилое. Он - над всем. Очистительно
живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
   Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился
близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто
стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
   - Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас...
   То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки
наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с
грустной улыбкой.
   - Здравствуй, Федор! - ответил Упоров. - Кого принес?
   - Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки
режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
   - Николай Александрович жив? - Упоров не хотел знать о воровских
проблемах: у него были своп не лучше.
   - Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки -
они и есть суки.
   Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
   - Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак
трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть
операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
   Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к
тем, кто принес Очаева:
   - Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
   Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
   - Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
   - Прощай, Федор! Надеюсь-ты мне не завидуешь?
   - Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор...
   Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих
переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра,
спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
   - Федор! Федор!
   Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил
неестественно громко:
   - Ну, я - Федор! Чо кричишь?!
   - Вы должны остаться, Вадим сказал-вас могут там убить.
   - Да ладно! Какая разница... - ему было неловко перед женщиной.
   - Вернитесь, Федор!
   - Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! - Упоров стоял за спиной
Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
   OneиKиn по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча
под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды
отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
   - Посидите до утра в кладовке, - быстро опередила его Лена. - Здесь не
сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.
   Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную.
Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на нее
похожи...
   О, rocиo;ni, они сейчас бы гуляли по набережной портового города,
между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма,
лагерей, сук и воров.
   Такие женщины творят мир...
   Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к
койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, па ходу падевая белый халат с
голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть
простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:
   - Сволочи!
   - Суки, - поправил начальника медицинской службы безногий.
   - Молчать! - закричала Гера Яновна. - Донскова, завтра же выписать это
дерьмо! Больного на стол. Хотя...
   Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но все-таки
упрямо мотнула головой:
   - На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!
   Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко
вздымалась и из нее вырывался свистящий выдох.
   - В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! - ворчал
одноногий. - Смельчали воры.
   Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров
вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться
с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:
   - Что они там, взбесились?!
   Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку,
спросила:
   - Кто там?
   - Свои. По поручению подполковника Оскоцкого.
   Открывай!
   - Все на операции. Я не имею права.
   - Открывай, стерва! Высадим дверь!
   Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.
   Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала
со скрипом рушиться.
   - Заключенная Донскова, откройте!
   Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман
ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у нее был очень негостеприимный,
чтобы не сказать - взбешенный.
   Широкий засов с натугой отошел в сторону. Удар ногой распахнул двери, и
из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он
внимательно оглядел все углы, подчеркнуто не замечая стоящих перед ним
женщин. Высморкался и произнес гортанным басом:
   - Входи, хозяин. Тебя ждут.
   "Пришли за твоими руками, - Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь
от возникшей в животе боли. - Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан
стать ее хозяином. Так нужно".
   Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом
качнулся мир-весь целиком, включая время. Вначале было впечатление-тают
предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождем. И уже
затем - более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал-он не мог их
видеть, но удивительно просто перенес обострившееся внутреннее зрение,
перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие,
следом-совершенно безумный спектакль создания людей из ничего. Ведь только
что были тени... Бледный, почти невидимый мастер ткал колеблющуюся плоть,
так ловко, словно создавал что-то ужасно привычное. Подобным образом
pncvsor дети, стремящиеся передать внезапно возникший в их вольном
сознании образ побыстрей, чтобы он не сбежал из шаловливой памяти. Все
они, стоящие у входа, скорее напоминали красноватой одинаковостью
революционных солдат, нежели заключенных с расширенными полномочиями
добровольных воспитателей и яростных искоренителей порока.
   На первый взгляд, это выглядело несколько нелепо, театрально, странно,
хотя зависший в метре от грязного пола топор с темными пятнами крови
народного артиста СССР Очаева на тусклом лезвии не казался чудом или
чудачеством. У него была своя роль: топор должен упасть на твои руки,
чтобы их отсечь от остального тебя...
   Искорка внимания предполагаемой жертвы задержалась на холодном лезвии,
соскользнула с него, и Упоров снова увидел тех, кто занесет топор.
   ...Они еще не излучали страха, не задыхались ненавистью, как
представлял он себе, но были, несомненно, послушны, и это стало поводом
для беспокойства. Впрочем, настоящая опасность возникла в момент, когда
тот самый темнобордовый тип, точно губка, вобравший в свой резкий силуэт
угрожающие цвета, проскользнул между послушными гостями с лукавым смешком
в настороженных глазах. Однажды он уже мелькал перед глазами на воровской
сходке, такой же ускользающе знакомый, носитель не постижимых разумом
целей.
   С реальностью сумрака. В сумрак же нельзя поверить?
   Это состояние. Состояние греха имело цвет и форму...
   стлавшуюся по живым предметам. Оно объявило себя, возможно, для того,
чтобы ты ничему не удивлялся в будущем, а будущее твое-смерть. Смотри!
Темнобордовый призрак четко наложился на силуэт одного из заключенных с
расширенными полномочиями добровольных воспитателей, вошел в него, будто
они никогда не расставались, и весь фокус состоит в несовершенстве твоего
зрения. Ты просто увлекся не той видимостью, не то и получил...
   Правда, секундой позже они снова разошлись, на мгновение стали сами ло
себе. По это никак не говорило о несродности особ, скорее - о бесовской
шутке, после которой все вошло в прежние границы. Цельный, радостный
Салавар стоит перед начальником медицинской службы с лучистой
непогрешимостью в обожающих жизнь глазах.
   Неужели она ничего не видела?! Такие вызывающие краски и лукавинка в
глазах, не имеющих цвета. Все осталось незамеченным... А слова такие
легкие, пляшущие, сильные слова сильного человека:
   - Необходимо поговорить с симулянтом, который напрасно занимает койку.
Большой преступник, безнадежный для общества человек.
   - Приказываю вам убраться!
   За долгой паузой последовал тяжелый вздох:
   - Возражать не имею права, но от одного, нет-от двух негодяев мы вас
освободим...
   - Вон! У меня больной на операционном столе!
   Неясный шум за дверью кладовой насторожил Зоху, голос Геры Яновны уже
звенел, и телохранитель задержался:
   - Вы-жалкий подонок! Изрубили топором человека, мизинца которого не
стоит вся ваша свора! Убирайтесь!
   Наступившая тишина многое объяснила Упорову. Он поднялся. Еще раз
подумал, как умрет. Он очень хотел, чтобы все произошло быстро, и слезы
заключенной Донсковой проводили его в общаковую могилу.
   - Хватит слов, животное!
   Упоров шагнул из коридора, увидел их, стоящих полукольцом вокруг
начальника медицинской службы, оттеснивших в угол доктора Зака и сестру.
   - Видите?! - Салавар сиял. - Гражданин сам готов встать на путь
исправления.
   - Вернитесь в палату, заключенный Упоров! - оттолкнув Салаварова, Гера
Яновна выхватила из кармана халата браунинг.
   - М-да... - он забавно выпятил губу. - Думаете, их это остановит?
   Объявившийся на пороге кладовки в цветастой ситцевой рубахе Федор
Опенкин располагал несколькими мгновениями. И все они, вор это знал, были
последними мгновениями его земной жизни. Рука успела описать резкую дугу.
Всегда готовый к неожиданностям Зоха не сумел преградить путь брошенному
ножу. Возможно, нож бросила сама судьба. Она не промахнется.
   Точно поймавший крапиву ребенок, плаксиво ойкнул Салавар, здоровый
румянец потек с доброго крестьянского лица, меняющая его синюшная
бледность подчеркнула яркость еще хранящих светлую улыбку губ.
   - Хозяин, - прошептал Зоха.
   Ерофей Ильич стоял с расширенными глазами, силясь объясниться то ли сам
с собою, то ли с тем, кого только что разглядел. Перехвативший горло
спазм, торчащий из груди нож- все было так некстати. Слово, нужное и
трепетное, пощекотало кончик языка и скончалось...
   Все остальное было грубой прозой. Скрипнули начищенные проворными
шерстянками голяшки хромовых прохорей, опали веки, Ерофей Ильич торчмя
грохнулся головой в пол и отдал Богу сучью свою душу.
   Упоров успел подумать о бордовом призраке, который так запросто
соединился с главной сукой Страны Советов. Он ждал-сейчас они разлучатся,
и все увидят... Сейчас. Квартирант, должно быть, смылся раньше.
   У них свои правила, не угадаешь. А лучше бы о том совсем не думать...
ведь скоро случится новая смерть.
   Упоров перевел взгляд на величественно спокойного Опенкииа. Даже когда
к нему кинулись с обнаженными ножами очнувшиеся телохранители. Федор не
изменился в лице.
   Резкий звук выстрела отрезвил всех. Каштанку отбросило к стене. Он
осторожно, словно боясь расплескать что-то драгоценное, опустился на пол,
прижимая ладонь к простреленному сердцу.
   - Вон! - кричала взбешенная Гера Яновна, указывая дымящимся стволом
браунинга на дверь. - Иначе останетесь рядом с этими подонками.
   Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо
вору, наклонился над Салаваром.
   Мягко поднял "хозяина" на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи,
негромко сказал:
   - Это отсрочка, Фартовый! Запомни-отсрочка!
   Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой,
вдруг утратив нахальную кровожадность.
   - Дайте прикурить! - Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата,
глубоко затянулась табачным дымом. - Вы, Игорь Семенович, составьте текст
телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и
дети, кажется, тоже...
   Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но
телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.
   - Хотите его раздеть? - кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова
доктор Зак.
   - Что ты сказал, падла гнутая?! - психанул Упоров, поймав доктора за
грудки.
   - Я же от души! - перегнулся Игорь Семенович. - Все так делают...
   - Оставьте его, Вадим, - сестра мягко разжала пальцы. - Он несчастный
человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте
терпением Геры Яновны.
   Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.
   - Заключенного Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить
в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ
полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его
распоряжению была снята охрана.
   Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.
   - Так-то! - подмигнула Упорову Лена. - Мы снова-на коне. Нам лучше не
попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.
   - Зачем она убила Федора?
   Сестра задумалась, ответила с прозрачной определенностью соучастницы:
   - Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели...
   Оп кпвнул и пошел в палату, нс замечая настороженных взглядов из-под
вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лег
прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге
кладовой, был все еще необъясним.
   Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи,
поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный
момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками...
   Косой, тяжелый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в
ливень со снегом. Потом ударила пулеметная очередь, и посеченные дождем
лучи прожекторов забегали по зоне.
   - Вроде бы мужики очнулись, - предположил безногий. - Началась потеха!
   Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.
   - Куда гражданина артиста покласть? - спросил тот, кто был выше всех, а
потому и главный.
   - Вон моя койка свободная, - указал на свое место грек. - Осторожно,
давай помогу.
   Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все
еще сочным голосом, Упорова выделил особо:
   - Как приятно: вы-живой!
   - Обязательно выздоравливайте! - сказал один из дизентерийных зэков,
хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.
   - Тает свеча моя, тает... - простонал Очаев. - ^Мыслится мне, господа
арестанты, сегодня же умру...
   Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист
продолжал, уже не играя:
   - Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца
Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе... Знаете, что бы
сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал... Рука
снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной
слезой: "Он умер в ночь большого мяса!" Я не договорил об отце Кирилле...
   Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.
   - Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со
своими палачами?
   - Один уже вас ожидает, Николай Александрович.
   - Сталин?
   - Салаваров. Он убит два часа тому назад.
   - Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком
гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров
бедной России: "Нет Его! Обман! Мракобесие!" ...Бессонными ночами видел:
идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не
оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать
тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш
разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
   - Тише, тише, миленький, - Елена Донскова присела на край постели. -
Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла
гордостьГосподь явился...
   Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором
посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы
последней оглядкой из близкой могилы.
   - Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого
верю-терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью
власть.
   - "Терпение же - искусство", сказано, - подал голос безногий.
   - Никак вы, Востриков?!
   - Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
   - Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь-нельзя мне. Маленький ты, грудь
одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для
Господа..
   У меня же все широко было, да пусто...
   Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только
хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
   Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело
приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека,
заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно
плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
   - Жив еще...
   Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, "ну, прям
ни чуточкн нс страдал", отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
   - И с тобой не попрощался? - спросил грек.
   На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
   - Праздно живешь, мерин. Смотри-аукнется твоя ехидность, в одни день.
   - Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на мое имя официальная
кснва с печатью. В общем все, как ты любишь.
   - Будет лапшу на уши вешать!
   - Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тети я являюсь
наследником. Заметь-единственным.
   Миллионного состояния. И должен явиться в Лфины для вступления в права
наследия.
   - Так прям и зовут?! Нужон ты имя. Без нас там, у Греции, буржуев
хватает.
   - Хотел тебя с собой за родного брата взять, да нс судьба, видать... Не
выпустят тебя, Востриков.
   - С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка-полгодочка. Кум сказал...
   Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого
человека, которого жестоко одурачили:
   - Указ есть секретный. KVM мог за него не знать.
   Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища
Сталина.
   - Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
   - Но указ-то остался.
   - Отставить разговоры!
   Гера Яновна подошла к кровати Очасва с отсутствующим лицом усталого
человека:
   - Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но
будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из
правительства.
   - Слушаюсь, товарищ майор!
   Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в
сторону Вострикова:
   - Выписать! Зара