ообщил мне по телефону, что на прилавке
багажного отделения найден тюк, в котором находится труп женщины, завернутый
в клеенку и несколько рогож.
 
   * * *
 
   Найденный труп вместе с клеенкой и  рогожами  был  перенесен  в  приемный
покой. Это была женщина лет тридцати - тридцати двух, брюнетка, со  строгими
чертами лица. Одета она была в белую юбку, рубашку и ночную кофту, в чулках,
но без башмаков. На трупе не было никаких  следов  насилия.  Ценное  золотое
кольцо с камнями и бриллиантовые серьги указывали на  то,  что  преступление
совершено без корыстных целей.
   Я расспросил служащих, при каких обстоятельствах был открыт этот страшный
багаж. Оказывается, на него обратил внимание весовщик. Он увидел его часа  в
три. Сундуки, корзины, узлы, тюки один за другим проходили через его руки, а
этот тюк все лежал без хозяина, и его то  и  дело  передвигали  с  места  на
место.
   Весовщик спросил насчет тюка других  весовщиков,  те  -  артельщиков,  но
никто этого тюка не помнил. Приходя с багажом, артельщик каждый раз говорил,
взглянув на подозрительный тюк: "А он все без хозяина",- и передвигал его по
прилавку. От бесконечных передвижений веревки на тюке ослабли,  и  в  девять
часов вечера один из весовщиков  заметил  в  развернутой  рогоже  словно  бы
волосы. Он показал другим, и, любопытствуя, они  раздвинули  рогожу.  Тут-то
все и увидели, что  это  голова.  Позвали  жандарма,  составили  протокол  и
развернули подозрительный багаж.
   Я стал опрашивать всех, не видели ли они, кто принес этот тюк, но  никого
не нашлось. Распорядившись препроводить труп в Александровскую  больницу,  я
тотчас телеграммами отдал распоряжение всем приставам,  чтобы  они  опросили
дворников, не заметил ли кто-нибудь из них исчезновение жилицы, и в  случае,
если заявитель  окажется,  направить  его  в  Александровскую  больницу  для
опознания трупа.
 
   * * *
 
   Уже на следующий  день  мои  распоряжения  принесли  результаты.  Пристав
второго участка Александро-Невской части утром сообщил мне по телефону,  что
содержательница меблированных комнат в доме по Лиговке Анна Грошева  заявила
об исчезновении у нее жильцов - уфимской купеческой дочери Елены  Шаршавиной
и личного почетного гражданина Бунакова, что он, пристав, послал  Грошеву  в
Александровскую больницу, и она нашла в покойной сходство с  Шаршавиной,  но
полностью поручиться не может.
   Я  распорядился  навести  справки  о  всех  местах,  где  могла  побывать
Шаршавина в Петербурге и о дне ее приезда, так как она  приезжая.  Такие  же
сведения должны были быть собраны и о Бунакове. Эти справки  я  получил  без
промедления в тот же день. Оказалось, что  в  комнаты  Грошевой  на  Лиговку
Шаршавина приехала с Бунаковым в ночь  со  второго  на  третье  сентября  из
Москвы, но что до этого времени, а именно с мая месяца, она - все так  же  с
Бунаковым -  жила  в  меблированных  комнатах  в  разных  домах  на  Невском
проспекте.
   Я вызвал из этих заведений  прислугу  и  послал  для  опознания  трупа  в
Александровскую  больницу.  Сомнения  не  было,  все  сразу  признали  Елену
Ивановну Шаршавину, бывшую в любовной связи с Бунаковым,  который  почему-то
скрылся. Отсюда ясно следовало, что он или тоже жертва, или  убийца,  причем
последнее - по показаниям Грошевой - вернее.
   Они приехали с пятницы на  субботу.  В  субботу  Грошева  мельком  видела
Шаршавину, подавая им самовар. В воскресенье, в  пять  часов  утра,  Бунаков
ушел, запер за собой комнату и вернулся с пучком веревок и  рогожами.  Часов
до двенадцати он возился  у  себя,  потом  вышел  снова,  скоро  вернулся  с
каким-то молодым человеком в фартуке и вынес с ним длинный упакованный  тюк.
Вернувшись часа через полтора, он заявил, что  должен  немедленно  уехать  в
Москву. На вопрос, где жиличка, Бунаков ответил, что, вероятно,  она  уехала
раньше. В четыре часа дня он уехал.
   Продолжая допросы номерных и коридорных из дома, я в то же  время  сделал
распоряжение через  приставов  найти  извозчика,  который  утром  четвертого
сентября взял у дома на Лиговке тюк на Варшавский вокзал, и  того  человека,
который помогал вынести тюк. Одновременно я велел  собрать  справки  о  всех
странствованиях Бунакова с Шаршавиной и послать о них запрос в Уфу.
 
   * * *
 
   Итак, я издал приказ разыскать извозчика и  носильщика.  Второй  оказался
маляром. Он объяснил, что около двенадцати  часов  шел  с  товарищами  после
работы из дома Пожарского на Лиговке. Когда они проходили мимо меблированных
комнат, к нему подошел мужчина лет сорока пяти, одетый по-русски, в  длинном
пальто, и попросил его помочь вынести из  квартиры  тюк.  Маляр  согласился.
Мужчина повел его по лестнице на второй этаж и, войдя в  квартиру,  попросил
подождать. Маляр ждал минут пять, потом мужчина позвал  его  в  комнату.  Он
пошел за ним по длинному коридору, вошел в маленькую комнату и  увидел  тюк,
упакованный в рогожу, длиной аршина два, с одного  конца  толще,  с  другого
тоньше. Маляр взялся за тонкий конец, тот за толстый, и они вынесли  тяжелый
тюк на улицу. Там мужчина сторговал извозчика за сорок копеек, сел. поставил
тюк толстым концом вниз, заплатил маляру пять копеек и уехал.
   Извозчик прибавил к этому показанию немного. Мужчина по  дороге  объяснил
ему, что тюк этот не его. везет он  багаж  по  поручению  товарища.  Тюк  на
вокзал понес сам седок. Вскоре он вернулся, отдал деньги,  попросил  довезти
его до Обводного канала, там слез и ушел.
   В то же время один из номерных  сделал  интересное  для  меня  заявление.
Когда Бунаков жил на Невском,  к  нему  заходил  в  гости  молодой  человек,
которого Бунаков звал Филиппом и которого номерной описал довольно подробно.
Розыск его для дела был необходим.  Через  него,  вероятно,  можно  было  бы
напасть на след убийцы. Я распорядился отыскать его, но неожиданно он явился
ко мне сам. Седьмого сентября утром  мне  доложили,  что  меня  настоятельно
добивается видеть какой-то молодой человек по фамилии Петров.
   Я приказал принять его. В кабинет вошел блондин симпатичной наружности.
   - Что вам угодно? - спросил я, приглашая сесть.
   - Я, собственно, к вам по делу Бунакова,- застенчиво ответил он.
   Я насторожился.
   - У вас есть какие-нибудь сведения о нем?
   - Да-с. Я, собственно,  вероятно,  тот  самый  молодой  человек,  который
посещал Бунакова и которого вы ищете. Я думаю так потому, что,  кроме  меня,
он никого не знает в Петербурге.
   - Что же вы можете рассказать? Кто вы?
   - Я - мещанин города Бирска Уфимской губернии Филипп  Петров,-  он  подал
мне свой паспорт.- Приехал сюда искать места, потому там какое же  житье.  А
этого Бунакова я знаю с малых лет...
   И он рассказал мне все, что знал о Бунакове.
 
   * * *
 
   Оказалось,  что  Бунаков  -  очень  состоятельный  человек  и   имеет   в
Златоустовском уезде до пятидесяти тысяч десятин, купленных у башкир,  из-за
которых теперь судится и дошел до Сената.  Женат  Бунаков  на  некоей  Елене
Максимовне и живет в городе Уфе в доме Шаршавина,  снимая  у  него  половину
дома.
   Семья Шаршавиных состоит из двух сестер - Елены Ивановны и Веры Ивановны.
Вера Ивановна замужем за капитаном пароходов и  сама  торгует  оренбургскими
платками, а Елена Ивановна никакими делами не  занималась,  была  девицей  и
жила с Бунаковым уже девять лет, сперва потихоньку, а потом  почти  открыто.
Жена Бунакова узнала про его измену,  но  дело  окончилось  для  нее  только
побоями.
   Дальше Петров рассказал, что, по словам Бунакова, Елена Шаршавина  весной
родила, и он видел их обоих, а потом они уехали.
   - Но вот вчера, не то в пять, не  то  в  шесть  часов,  вдруг  отворяется
дверь, и входит сам Бунаков,- рассказывал дальше Петров, волнуясь.
   - Я уже все о деле по газетам знал. Бунаков пришел бледный  такой,  криво
усмехнулся и говорит: "Дай чаю, если время есть!" Я принес чаю, и  мы  стали
пить. Пили, пили, и вдруг я говорю Бунакову: "Что это вы  наделали  такого?"
Он даже стакан отставил, затрясся, а потом и говорит:  "Я?..  Ничего...  Она
сама отравилась, а я испугался". "С кем же это вы  труп  увезли?"  -  "А  не
знаю, попался на улице какой-то рабочий, штукатур, кажись. Я его и зазвал".-
"Как же вы все это сделали?"
   Он помолчал, а потом встал и заторопился. "Мне сейчас некогда,- сказал он
почти шепотом, так что меня даже мороз по коже продрал,- а приходите  завтра
в двенадцать часов на Троицкий мост или вечером в Третье Парголово. Я вас на
вокзале ждать буду. Там все и расскажу, а здесь еще услышать могут".  Кивнул
мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом  думаю:  "Был  у  меня  такой
человек, а я молчал - еще в ответе буду!" И сейчас за ним, а он ушел  черным
ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал  -  лучше  приду  да  все
скажу, тем более что меня ищут. а его тогда можно  либо  на  мосту,  либо  в
Парголове взять... Вот и пришел!
   - И отлично сделали,- ответил я. - Так уж доведите дело до конца.  Я  дам
вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и,  если  его  там  не
найдете, поедете в Парголово и там укажете чиновникам на Бунакова.
   Я позвонил, велел позвать двух агентов, Шереметьева и Тяпкина, и  поручил
им Петрова.
   Они ушли. Я уже знал, что теперь дело практически раскрыто,  и  убийца  в
наших руках.
 
   * * *
 
   На мосту они никого не нашли и вечером поехали по Финляндской дороге.
   Часов в  двенадцать  ночи  меня  позвали  наверх.  Я  поднялся  и  увидел
Бунакова. Это был человек невысокого роста, плотный, с равнодушным  лицом  и
холодными голубыми глазами. Он сидел между агентами в непринужденной позе. Я
хотел сначала получить сведения от агентов и потому позвал Шереметьева.  Тот
рассказал мне, что на станции Третье Парголово они  увидели  Бунакова  -  на
него показал Петров. Они арестовали его и произвели обыск, а затем составили
акт о задержании.
   Я распорядился, чтобы завтра  утром  в  его  комнате  произвели  обыск  -
оказалось, что он снял комнату в  Третьем  Парголове  -  и  приказал  ввести
Бунакова.
   Он вошел,  издали  поклонился  и  остановился.  Я  подозвал  его  подойти
поближе. Свет лампы падал Бунакову на лицо.
   - Ну, расскажите, как вы все это сделали? - спросил я его.
   - Ничего я не делал,- ответил он,- и ничего не знаю.
   - Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?
   - Рассорился и уехал, ее там оставил.
   - Отлично!
   Я  позвонил  и  молча  подал  рассыльному  бумажку,  на  которой  написал
требование привести извозчика и маляра. Несмотря на  поздний  час,  я  решил
довести дело до конца и послал за ними.
   Прошло более получаса в совершенном молчании. Наконец явился  рассыльный.
Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел.
   - Он?
   - Он самый! - ответили они в один голос.
   - Что же, вы и теперь будете отказываться, что убили Шаршавину и  отвезли
ее труп на вокзал?
   Бунаков переступил с ноги на ногу.
   - Нет, зачем же...- ответил  он.-  Действительно,  отвез...  Мой  грех...
Напугался и отвез.
   Потом он рассказал свою историю.
   Приехали они на Лиговку в ночь на субботу со  второго  на  третье  число.
День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной к Знаменью.
По дороге домой купили булок к чаю. Пришли,  а  ей  дурно  стало.  Спазмы  в
груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды подал, чаем поил. Потом  легли
спать, она на кровати, а он на полу. Утром в воскресенье  проснулся,  а  она
холодная.
   - Умерла. Я испугался, ну и сделал  все,  чтобы  отстраниться,-  закончил
рассказ Бунаков.
   - Между тем, вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления.
   В  то  же  время  из  справок,  присланных  уфимским   полицмейстером   и
златоустинским  исправником,  выяснилось,  что   Бунаков   был   незаурядным
преступником. Простой крестьянин,  он,  будучи  волостным  старшиной,  сумел
обманом купить у башкир пятьдесят две тысячи десятин  земли  совершенно  без
денег и удачно заложить ее за большую сумму. Затем, когда  в  губернии  было
введено  земство,  он,  за  неимением  в   уезде   помещиков,   был   избран
председателем земской управы, но в  то  же  время  успел  попасться  в  ряде
подлогов, в покушении на  убийство,  сидел  в  тюрьме  полтора  года  и  был
приговорен на пятнадцать лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому  делу
он и приехал хлопотать в Сенате об отмене приговора.
 
   * * *
 
   Бунакова судили и, несмотря на запирательство, обвинили в  предумышленном
убийстве. Мотивы этого преступления так и остались нераскрытыми.
 
 
   На струнке благотворительности
 
   Редко в Петербурге  бывают  хорошие  майские  дни,  однако  они  все-таки
бывают, и в такие дни  благодушнее  обычного  настроен  даже  самый  угрюмый
петербуржец.
   В один из таких дней сидел дома отец Иоанн II, известный всему Петербургу
проповедник, славившийся оригинальностью и редкостью своих  проповедей,  что
собирало к нему в церковь всегда массу народа.
   Отец Иоанн часа два назад вернулся из  церкви.  Пообедав,  он  перешел  в
кабинет. Время от времени отрывался от чтения газет и благодушно  смотрел  в
раскрытое окно на ярко  блестевшую  под  лучами  солнца  красавицу  Неву.  В
передней звякнул звонок.
   "Кто бы это мог быть? -  подумал  про  себя  отец  Иоанн,  пока  прислуга
открывала дверь.- Знакомые...  Так  не  время.  Какая-либо  треба...  Эх!  И
отдохнуть не дадут".
   В кабинете появилась прислуга.
   - Батюшка, там человек какой-то вас спрашивает.
   - Кто такой? Что ему нужно?
   - Да так... Не разберешь, не то  господин,  не  то  простой...  В  черном
сюртуке, в пальто летнем сером. Говорит, что личное  дело  есть.  Поговорить
желает, очень важное дело, мол... Нарочно для этого в Петербург приехал.
   - Гм...- в раздумье произнес батюшка.- Ну, проси.
   Прислуга вышла, и через минуту перед отцом Иоанном стоял  среднего  роста
сухощавый человек с черными, бегающими во все  стороны  глазами,  с  черными
усами и жиденькой черненькой же бородкой.
   - Благословите, отец! - устремился он, сгибаясь и сложив корзиночкой  обе
руки, увидев священника.
   - Бог благословит... Во имя Отца  и  Сына,-  проговорил  батюшка,  осеняя
пришедшего широким крестом.- Чем могу служить вам?
   Посетитель поймал руку батюшки и подобострастно ее поцеловал.
   - Я по важному делу, батюшка. По очень важному и секретному к  вам  делу.
Дело такое есть, которое хочу вам, как на  исповеди,  рассказать...  как  на
исповеди, батюшка! Только вам, лично, с глазу на глаз.
   - Что ж, если такое важное дело, то рассказывайте. Но почему вы именно ко
мне обратились, а не...
   - И об этом сейчас скажу, ваше благословение, только, пожалуйста, с глазу
на глаз,- проговорил, озираясь, сухощавый человечек.
   - Да говорите, мы одни,- сказал батюшка.
   - Нет уж, дверцу-то, дверцу-то позвольте  припереть!  -  как-то  тревожно
проговорил незнакомец.
   После того как дверь  в  кабинет  была  заперта,  батюшка  и  неожиданный
посетитель беседовали добрый час или даже два. Только о чем они  говорили  -
неизвестно.  Когда  матушка,  знавшая,  что  муж  любит,  чтобы  ему  спустя
час-другой после обеда  подавали  стакан  чаю  с  лимоном,  подошла  было  к
кабинету, то натолкнулась на запертую дверь. Она  постучала.  Дверь  отворил
сам батюшка. Он был, видимо, взволнован и даже вспотел.
   - Прислать тебе чаю? - спросила матушка.
   Батюшка замахал рукой.
   - После, после, не мешай... Важное дело!
   Он снова захлопнул дверь и заперся на замок. Наконец дверь отворилась,  и
таинственный посетитель на цыпочках проследовал из кабинета. Отец Иоанн  сам
проводил его до передней, и здесь между ними произошел прощальный разговор.
   - Так значит, до двадцать девятого? - спросил уходящий.
   - Да-да... До двадцать девятого! -  подтвердил  батюшка  и  захлопнул  за
гостем дверь.
 
   * * *
 
   Двадцать девятого мая пристав первого участка К-ой части  явился  ко  мне
вечером и сказал:
   - Какая-то загадочная и интересная история.
   - В чем дело?
   - Да вот отец Иоанн II подал заявление в часть. Кто-то с ним ловкую шутку
сыграл. Мы уже составили протокол, словом, все оформили. Теперь  уж,  видно,
вам приниматься за розыски.
   - А ну, покажите-ка заявление отца Иоанна. Пристав подал мне бумагу, и  я
прочитал:
   "Мая 20-го сего года  зашел  ко  мне  какой-то,  дотоле  мне  неизвестный
человек, лет  около  30-49,  назвавший  себя  прибывшим  из  города  Острова
(Псковской губ.) тамошним мещанином, торгующим льном, Василием  Николаевичем
Ельбиновичем. Он рассказал мне о различных постигших его  несчастиях,  прося
меня спасти его от угрожающей его опасности одолжением ему  на  одну  неделю
2000 руб. Убежденный его мольбами и клятвами о возвращении долга через  одну
неделю, я дал ему просимое:  1300  руб.  процентными  бумагами  и  700  руб.
кредитными  билетами  и  сериями,  без  всякой  расписки,   единственно   по
христианскому состраданию к  его  несчастному  положению.  Но  прошло  более
недели, а мой должник ко мне не является. Предполагая, что в этом  случае  я
обманут в чувствах моего сострадания к такому человеку, которого,  может,  и
не существует в г. Острове под названием В. Н. Ельбиновича, я вместе  с  сим
прошу заявить о том и сыскной полиции".
   Далее подпись  и  все,  как  следует  по  форме.  После  же  всего  такой
характерный post scriptum: "До времени покорнейше прошу мое  звание,  имя  и
фамилию не печатать в "Дневнике приключений".
 
   * * *
 
   Прочел я  это  заявление,  посмотрел  составленные  по  нему  околоточным
протоколы с опросом отца И. П. и покрутил головой.
   - Знаете ли, ведь это все не то,- сказал я приставу.
   - Как так не то? - спросил он.
   - А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами,  станет  ли
кто давать две тысячи рублей человеку, пришедшему с улицы? Доброе  сердце  -
дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле руководствоваться только добрым
сердцем, то что же тогда предъявлять претензии к воспользовавшемуся излишней
доверчивостью? Если отец П. дал человеку с бухты-барахты две  тысячи  рублей
без всяких расписок, без удостоверения  о  личности,  о  кредитоспособности,
единственно руководясь состраданием, то чего же  он  удивился,  что  ему  не
отдают деньги? Никакого такого Ельбиновича в Острове, я наперед уверен, нет,
и занимайтесь дальше этим делом сами, а я  отказываюсь...  Так  и  передайте
отцу И. П.
   - Мне, признаться, и самому многое странно в этом деле,- сказал пристав.-
Действительно, что-то странное...
   Он ушел.
 
   * * *
 
   Пристав-то ушел, но через день или два у меня на квартире уже сидел  отец
Иоанн. Это был очень симпатичный  и  представительный,  весьма  уже  пожилой
человек. Прежде чем заехать, он писал мне, убедительно прося назначить  ему,
в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не  было
при людях и не бросалось в глаза.
   Отец Иоанн был заметно взволнован и несколько бледен.
   - На старости лет каяться приходится, просить совета  и  доброй  услуги,-
начал он.- Я расскажу вам  сейчас  со  всей  откровенностью  случай,  где  я
сделался жертвой самого наглого мошенничества...
   -  Ах,  пожалуйста,  батюшка,  именно  с   совершеннейшей   и   полнейшей
откровенностью! - попросил я.
   - Как на духу! Ну, вот, послушайте.
   И отец И. П.  поведал  мне  действительно  довольно  любопытную  историю.
Передаю ее по возможности собственными словами рассказчика.
 
   * * *
 
   Двадцатого мая, около  часу  или  двух  пополудни,  является  ко  мне  на
квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет тридцать - сорок, судя
по одежде - мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с  ним  "по
секрету, как на исповеди" (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном
деле. Дело это он может открыть  только  мне,  потому  что,  живя  в  городе
Острове, он много  слышал  обо  мне  хорошего  от