а" с двумя флажками, как у
посольской машины - справа государственный, слева с гуслярским гербом:
ладья под парусом, на корме сидит певец с гуслями, а над мачтой - медвежья
нога под красной звездочкой.
  В машине мелькнул чей-то знакомый профиль, на мгновение голова
повернулась, и глаза уперлись в лицо Удалова. Удалов не успел угадать -
кто же едет.
  За первой машиной мчались еще две "Волги", серая и зеленая, потом
"жигуленок" и напоследок - мотоциклист в милицейской форме.
  Кортеж пролетел мимо и растворился, оставив газовый туман и ошметки
пронзительных звуков.
  Удалов обернулся к кустам у дороги, спросил:
  - Зина, ты здесь?
  - Я здесь, - послышалось в ответ.
  Сочкина выбралась из кустов. Она была бледной, даже руки тряслись.
  - Кто это был? - спросил Удалов.
  - Он, - ответила Зина, - с охоты возвращаются. Неужели не догадались?
  - Я пошутил, - сказал Удалов.
  - А мне было не до шуток, - сказала Зиночка. - Думала, конец мне пришел.
  - Да ты что? - удивился Удалов. - Что ты такого сделала, чтобы пугаться?
  - А не понимаете?
  - Ума не приложу.
  - Корнелий Иванович, - сказала с укором Зиночка. - Вы со мной в одном
городе живете, ваша роль мне, к сожалению, известна. Мне одно непонятно -
почему вы на себя мое преступление взяли, головой рискуете?
  - Ничем я не рискую, - признался Удалов, - но многого не понимаю.
  Он поднял чемодан и пошел по шоссе. Зина шла рядом.
  - Я знаю, в чем дело, - сказала она. - В вас совесть заговорила. Мне
Ксения говорила, что вы не такой подонок, как кажетесь. Я ей не поверила.
  - Где же она тебе это говорила?
  Тут Зина остановилась, поглядела на Удалова и сказала загадочно:
  - Там, где картошка растет. - И вдруг взъярилась: - Лицемер проклятый!
Отдайте мне чемодан!
  Удалов вернул чемодан.
  - А теперь уходите, - сказала Зина. - Я не знаю, может, у вас в душе и
шевельнулось что-то, но, скорее всего, - это страх перед расплатой.
Прощайте. Я вас не видела, вы меня не видели. И в город я не ходила.
  Удалову стало ясно, что вопросов лучше больше не задавать. Чего-то он не
понимает, за что-то Зина его не любит. А ведь еще вчера у них были
чудесные отношения. Правда, не здесь.
  Зина свернула с шоссе на тропинку, а Удалов вошел в Великий Гусляр.

  * * *

  Начались одноэтажные домики окраины, спрятанные в облетающих садах, дальше
- темная чаща городского парка. За ним дома повыше, колокольни и купола
церквей. Издали - похоже на родной город.
  Вот и первая, куда как знакомая Удалову улица. В нее превращается,
вливаясь в город, шоссе. Ленивая улица - так ее испокон века кличут. Вряд
ли потому, что на ней жили ленивцы или лентяи - просто, течет эта улица
лениво, чуть изгибаясь, как речка.
  На первом же заборе Удалов увидел свежую табличку. Белую, с черной строгой
надписью: "Ул. Трудящаяся".
  Еще одно различие, подумал Удалов. И внутренне согласился - пожалуй, давно
пора переименовать, а то приезжают туристы, иностранные делегации, могут
составить превратное представление о характере гуслярцев. Надо будет и у
себя поднять вопрос.
  Поперек улицы висел широкий красный транспарант. На нем белыми буквами:
"Превратим наш город в образцовый!"
Удалов и против такого призыва не возражал. К этому всегда надо стремиться.
  Заборы были недавно покрашены, красиво, в зеленый цвет. Одинаково. И этому
Удалов нашел объяснение: видно, бывают здесь с масляной краской перебои, а
тут завезли зеленую, приятную для глаза, вот обыватели и покрасились.
Мысль о том, что заборы покрашены, чтобы радовать глаз проезжающего после
охоты начальства, ему в голову не пришла.
  Тротуаров нет - пыльные тропинки среди пыльных лопухов. Тут у вас
отставание, - подумал Удалов. Мы это все в позапрошлом году замостили. Ему
было интересно идти и сравнивать. Как на картинке, какие бывают в детских
журналах: отыщите десять различий в двух одинаковых рисунках. Вот и
ломаешь голову - на одной стул с длинной ножкой, а на второй с короткой,
на одной три птицы летят, на второй - четыре.
  На пересечении бывшей Ленивой улицы с Торговым переулком, который здесь,
как установил Удалов, именовался "Проспектом Бескорыстия", стоял большой
деревянный щит на ножках. Щит изображал девицу в народном костюме с
громадным снопом, который она прижимала к груди, как доброго молодца. Над
ней надпись: "Завалим родную Гуслярщину хлебами!"
Удалов вздохнул: у этих оформителей порой не хватает образования. Они,
конечно, хотели как лучше, но получилось неточно.
  Здесь надо повернуть налево, вспомнил Удалов. Так короче выйти к Горной.
Мимо рынка, задами артели инвалидов.
  Он свернул в проход: сейчас перед ним откроется бурная, привычная глазу
картина продовольственного рынка.
  Удалов обрадовался, углядев дыру в рыночном заборе, точно такую же, как
дома. Единственная разница - там дыра как дыра, а здесь над ней небольшая
надпись: "Проход воспрещен".
  Тут Удалов увидел, как из прохода вылезает парнишка с соломенным веником в
руке. Лицо вроде знакомое. Парнишка даже кивнул Удалову, и Удалов ему
кивнул. Потом сообразил: вчера только его видел - длинноволосым рокером -
младший брат Гаврилова! Но этот парень был коротко подстрижен, почти под
нуль, а вместо кожаной куртки серый пиджачок. Вот и не узнал сразу.
  Осмелев, Удалов тоже преодолел дыру и оказался на рынке.
  С первого же взгляда рынок поразил Удалова. Если где и чувствовалась
разница с нашим Гусляром, так это на рынке.
  На нашем рынке жизнь кипит. Ближе к дыре должны быть ряды картофельные,
свекольные и капустные. Там картошка одна к одной, отборная, рассыпчатая,
кочаны крепкие, белые. Дальше ряд фруктовый. Там свои яблоки, да груши,
персики, и хурма из экспериментального тепличного хозяйства, поздняя
малина, и банки с вареньями, соленьями, маринадами. Тут же гости с юга:
узбеки с виноградом "дамские пальчики", грузины с сухим вином и
мандаринами, армяне с персиками славной формы и вкуса, индусы с кокосовыми
орехами и плодами манго, китайцы... нет, китайцы большей частью в мясном
павильоне. Там они торгуют пекинскими утками, мясом трепангов и особенной
кисло-сладкой свининой. Рядом с датчанами - те привозят на гуслярский
рынок лучшее в мире масло, да с исландцами - кто лучше их засолит
селедочку?
  Эти мысли пронеслись в голове Удалова, вызвав обычный образ обычного
гуслярского рынка и даже вызвали слюноотделение. Но параллельная
действительность предстала совсем иной.
  Картофельный и свекольный ряды были пусты, если не считать одной женщины,
что торговала семечками. Удалов подошел к ней, спросил:
  - Попробовать можно?
  Та пожала плечами.
  Удалов взял семечко - было оно горелым и пересушенным.
  - Плохо, - сказал он.
  - Скажи спасибо, что такое есть.
  Удалов направился мимо пустых прилавков, где не видно было ни кокосов, ни
яблок, к мясному павильону, но увидел над ним яркий плакат:
"Выставка-продажа веников".
  И в самом деле - внутри торговали вениками, шибко торговали, люди в
очереди стояли. А мяса не было и в помине.
  "В неудачный день я попал", - подумал Удалов. Он взглянул на прилавки, где
обычно продавали молоко, сметану и творог.
  Там стоял одни мужик мрачного вида, перед ним - банки.
  - Что есть? - спросил Удалов, полагая, что масло и сметана таятся под
прилавком.
  - Как что? - удивился мужик. - Не видишь, что ли? Банки.
  - Пустые?
  - А тебе полные, что ли, подавай?
  - Понял, - сказал Удалов и пошел дальше. Присмотрелся к очереди за
вениками, нашел в ней знакомые лица. Даже возникло желание - купить веник
Ксюше. Правда, дома веник есть, но раз все стоят, очень хочется встать.
Это атавизм, понял Удалов, превозмогая себя. Атавизм, оставшийся с тех
времен, когда еще был дефицит. Это надо выдавливать из себя по капле, -
так, кажется, учил писатель Чехов.
  Удалов ничего на рынке не приобрел. Но от этого проголодался. Вроде бы
обедать рано, но когда видишь, что пищи вокруг нет - начинает мучить
голод. Удалов не стал заходить в музей рынка, что стоял на месте
кооператива "Розы и гвоздики", а поспешил к выходу. Там, направо от входа,
есть столовая "Пышка", славная столовая, сытная, недорогая, на семейном
подряде Муссалимовых.
  У выхода Удалов нагнал знакомого провизора Савича. Савич нес два веника.
  - Никита! - позвал Удалов. - Ты почему не на службе?
  Это он так сказал, в шутку.
  - Что? - Савич испуганно оглянулся. - Я имею бюллетень!
  Но тут узнал Удалова и оттаял.
  - Чего пугаешь? - сказал он. - Так и до инфаркта довести недолго. Я уж
решил, что дружинник.
  Лицо у Савича было потное, мучнистого цвета. Свободной рукой он стянул с
лица шляпу и начал вытирать ею лоб и щеки.
  - Прости, - сказал Удалов. - Я и не подумал, что тебя испугаю. Вижу ты -
вот, думаю, хорошо, родную душу встретил. Ты веники покупал?
  - Вот, выкинули, - сказал Савич.
  - Хорошие веники, - вежливо сказал Удалов. - А как вообще жизнь?
  - Ты же знаешь, что жизнь отличная, лучшая жизнь, - сказал Савич странным,
срывающимся голосом.
  - Это правильно, - сказал Удалов. - В утренних забегах участвуешь?
  - Ты что имеешь в виду? - насторожился Савич.
  Они уже вышли с рынка и остановились.
  - Так, к слову пришлось, - сказал Удалов, поняв, что опять проговорился.
  - Корнелий Иванович, - сказал вдруг Савич. - Тебе направо, мне налево.
Нехорошо, если нас вместе увидят.
  - Чего в этом плохого?
  - Не хочешь - как хочешь, - сказал Савич уныло. - Только учти - у меня
бюллетень. Все по закону. И за Ванду я не обижаюсь.
  - А что с Вандой? - спросил Удалов.
  - С Вандой? Ты еще спрашиваешь? - лицо Савича было трагическое, вот-вот
заплачет.
  - Ну, привет ей передавай, - сказал Удалов. Пора прощаться, пока не
наговорил еще чего лишнего.
  - Ей? Привет? От тебя?
  Савич повернулся и побежал прочь, волоча за собой два веника, как ненужный
букет.
  Надо срочно поговорить с самим собой, решил Удалов. Без этого тайны только
накапливаются.
  Поэтому он повернул направо. В сторону Пушкинской улицы.
  Прошел под плакатом, натянутым над улицей: "Хозяйство должно быть
хозяйственным!" Не понял его, посмотрел направо, где должен был стоять
кооператив "Пышка". Кооператива там не было. На месте вывески - скромная
надпись: "Прокат флагов и лозунгов".
  Прохожих на улице было немного, некоторые лица знакомые, с ними Удалов по
инерции раскланивался. Люди кланялись в ответ, но кое-кто при виде его
прятал глаза долу и спешил мимо с опущенной головой.
  Тут должен быть гастроном, сказал себе Удалов. Зайду, куплю своему
двойнику что-нибудь. Ведь неудобно в гости сваливаться без подарка. Икорки
возьму, шампанского - впрочем, неизвестно, что здесь есть, чего нет.
Возьму, что есть.
  Витрина гастронома обрадовала Удалова. Наконец-то все вернулось на свои
места. Она почти такая же, как в родном Гусляре. Грудой лежит посреди
витрины бычья туша, по бокам поленницами разные колбасы, за колбасами
разделанная осетрина и лососина. Именно лососина Удалова и обрадовала,
потому что такой розовой и крупной он давно не видел. Значит, с рынком
ложная тревога - второй Гусляр кое в чем нас даже обогнал.
  Удалов вошел в магазин и удивился его пустынности. Смотри-ка, сказал он
себе: свято здесь соблюдают рабочее время. Даже домашние хозяйки по
магазинам в рабочее время не ходят. А может быть, здесь разработана
всеобщая система доставки товаров на дом?
  Удалов подошел к рыбному отделу. Но на прилавке не обнаружил ни лососины,
ни осетрины. Даже шпротов не было.
  - Девушка! - позвал он продавщицу, что вязала в углу.
  - Чего? - спросила она, поднимая голову.
  Господи! - понял Удалов, это же Ванда Казимировна, жена Савича, директор
универмага.
  - Вандочка! - воскликнул Удалов в большой радости. - Ты что здесь делаешь?
  - Корнелий? - Ванда отложила вязание. И замолчала, глядя враждебными
глазами.
  - У тебя неприятности? - спросил Удалов. - Я сейчас Никиту встретил на
рынке, он веники покупал. Я его про тебя спросил, а он мне ничего не
рассказал.
  - И что же прикажете рассказывать? - спросила Ванда.
  Она осунулась, выглядела лет на десять старше, глаза тусклые.
  Удалов осознал: беда. Каждый торговый работник живет под угрозой ревизии.
У нас в Гусляре милиции и общественности пришлось потрудиться, прежде чем
всех торговых жуликов разогнали. Но Ванда! Ванда всегда честной была! Ее
универмаг первое место в области занял! И хор продавщиц в Москву выезжал!
  Здешняя Ванда была совсем другой. Может, согрешила? Человек слаб...
  - Чего вам надо, Корнелий Иванович? - спросила Ванда.
  - Я там на витрине лососину видел, - сказал Удалов. - Ты мне не свешаешь
грамм триста?
  - Что? - тихо спросила Ванда. Так, словно Удалов сказал неприличное слово,
к которому она не была приучена.
  - Грамм триста, не больше.
  - И, может, еще осетрины захотел, провокатор? - спросила Ванда угрожающе.
  - Кончилась, да? - спросил Удалов миролюбиво. - Если кончилась, я понимаю.
Но ты мне можешь и с витрины снять.
  - Слушай, а пошел ты... - и тут Ванда произнесла такую фразу, что не
только сама знать ее не могла, но и Удалов лишь подозревал, что люди умеют
так ругаться. - Мне терять нечего! Так что можешь принимать меры,
жаловаться, уничтожать... Не запугаешь!
  - Ванда, Вандочка, но я-то при чем? - лепетал Удалов. - Я шел, вижу
продукты на витрине лежат...
  - Какие продукты? Картонные продукты лежат, из папье-маше продукты лежат,
на случай иностранной делегации или областной комиссии...
  Тут Ванда зарыдала и убежала в подсобку.
  Удалов стоял в растерянности.
  Вокруг было тихо. И тут до Удалова дошло, что немногочисленные посетители
магазина, стоявшие в очереди в бакалейный отдел за кофейным напитком
"Овсяный крепкий", обернулись в его сторону. Смотрели на него и продавцы.
Все молчали.
  - Простите, - сказал Удалов. - Я не знал...
  И он вышел из магазина.
  С улицы он еще раз посмотрел на витрину. И понял, что только наивный взор
человека, привыкшего к продуктовому изобилию - скажем, взор бельгийского
туриста или жителя нашего, настоящего Гусляра, мог принять эти муляжи за
настоящую лососину.
  "Ой, неладно, - подумал Удалов. - Пожалуй, хватит гулять по городу. Скорей
бы добраться до дома и все узнать у себя самого".
  Изнутри к стеклу витрины прижались лица покупателей и продавцов - все
смотрели на Удалова. Как голодные рыбки из аквариума.
  Удалов поспешил домой.
  Правда, ушел он недалеко. Дорогу ему преградила длинная колонна
школьников. Они шли по двое, в ногу, впереди учительница и сзади
учительница. Школьники несли флажки и маленькие лопатки.
  Они хором пели:

  Наш родной счастливый дом
Воздвигается трудом,
Чем склонения зубрить,
Лучше сваю в землю вбить.
  Левой - правой, левой - правой!
  География отрава,
Все науки ерунда,
Без созида-ательного труда.

  Учительница подняла руку. Дети перестали петь и приоткрыли ротики.
  - Безродному Чебурашке! - закричала она.
  - Позор, позор, позор! - со страстью закричали детишки.
  - Тунеядцу Карлсону! - закричала вторая учительница, что шла сзади.
  - Долой, долой, долой! - вопили дети.
  Движение колонны возобновилось, и Удалов пошел сзади, размышляя над
словами детей.
  Но ему недолго пришлось сопровождать эту охваченную энтузиазмом колонну.
Дети вышли на площадь. На такую знакомую площадь, ограниченную с одной
стороны торговыми рядами, с другой - Городским домом. Там должна
возвышаться статуя землепроходцам, уходившим с незапамятных времен из
Великого Гусляра, чтобы открывать Чукотку, Камчатку и Калифорнию. Тут
Удалова ждало потрясение. Статуи - коллективного портрета землепроходцев,
сгрудившихся на носу стилизованной ладьи, - не было. Остался только
постамент в виде ладьи. А из ладьи вырастали громадные бетонные ноги в
брюках. Ноги сходились на высоте трехэтажного дома. Дальше монумент еще не
был возведен - наверху суетились бетонщики.
  Площадь вокруг монумента была перекопана. Бульдозеры разравнивали землю,
экскаваторы рыли траншеи, множество людей трудилось, разгружая саженцы и
внедряя их в специальные ямы. Школьников, с песней вышедших на площадь,
сразу погнали в сторону, где создавались клумбы. И школьники, достав
лопаточки, принялись вскапывать почву.
  На балконе Гордома сгрудился духовой оркестр и оглашал окрестности
веселыми маршевыми звуками.
  Удалов стоял, как прикованный к месту, и лихорадочно рассуждал: кто из
великих людей проживал в Гусляре или хотя бы бывал там проездом? Пушкин?
Не было здесь Пушкина. Толстой? А может, Ломоносов на пути из Холмогор? Но
зачем для этого свергать землепроходцев?
  Тут Удалов узнал бульдозериста. Это был Эдик из его ремстройконторы.
  Удалов пошел к бульдозеру, понимая, что вопрос следует задавать не в лоб,
осторожно.
  Бульдозерист Эдик тоже увидел своего начальника и удивился:
  - Корнелий Иваныч, почему не в спецбуфете?
  По крайней мере, Эдик на Удалова не сердился.
  - Расхотелось, - сказал Удалов. - Как дела продвигаются?
  - С опережением, - сказал бульдозерист. - Взятые обязательства
перевыполним! Сделаем монумент на три метра выше проекта!
  - Сделаем, - согласился Удалов, понимая, что к разгадке монумента не
приблизился. Конечно, надо уходить, не маячить же на площади. Но
любопытство - страшный порок.
  - Внушительно получилось, правда? - спросил он.
  - Чего внушительно?
  - Фигура внушительная.
  - Вам лучше знать, Корнелий Иванович, - ответил бульдозерист.
  - Крупная личность? Большой ученый?
  - Это вам виднее, - неуверенно ответил бульдозерист.
  Значит, не ученый. Или писатель, или политический деятель.
  - А когда он умер, не помнишь? - спросил Удалов, показывая на памятник.
  Взгляд бульдозериста был дикий. Видно, Удалов сморозил глупость. И дата
смерти человека, нижняя половина которого уже стояла на площади, была
известна каждому ребенку.
  - Нет, ты не думай, - поспешил Удалов исправить положение. - Я знаю,
конечно, когда он умер. Просто тебя проверить хотел.
  - Проверить?
  Но тут бульдозер начал медленно разворачиваться лопатой на Удалова. В
движении была какая-то угроза.
  - Если бы не очередь на квартиру, - сказал без улыбки Эдик, - я бы иначе с
тобой поговорил.
  - Все! - закричал Удалов. - Ухожу. Я пошутил.
  Он быстро пошел в сторону, стараясь не попасть под лопату бульдозера, и
чуть не наступил на девчушку, которая ручками размельчала комья земли на
будущей клумбе.
  - Девочка, девочка, как тебя зовут? - спросил Удалов.
  - Ниночка, - ответила девочка.
  - Молодец, а ты в садик ходишь?
  - В садик, - сказала девочка. - А ты кто?
  - А я на работу хожу, - признался Удалов. - Скажи, крошка, это какому дяде
памятник делают?
  - Хорошему дяде, - сказала девочка уверенно.
  - Он книжки пишет? - спросил Удалов.
  - Книжки пишет, - подтвердила девочка.
  - Он с бородой? - спросил Удалов.
  - С бородой, - сказала девочка покорно.
  - Это дядя Толстой? - догадался Удалов.
  - Ой! - сказала девочка, дивясь такой догадливости Удалова.
  Она вскочила и побежала к воспитательнице, которая в окружении других
малышей высаживала в землю кусты роз.
  - Марья Пална! - закричала девочка, - Марья Пална! А этот дядя говорит,
что наш памятник толстый!
  - Гражданин! - воспитательница оказалась статной красивой женщиной ниже
среднего роста. - Вы что здесь делаете?
  - Не обращайте внимания, - сказал Удалов. - Я обедать иду. Хотел девчушке
помочь - пускай воспитывается. А она у вас молодчина. Знает, что памятник
Толстому возводится.
  - Что? - женщина дернула девочку к себе, чтобы добрая рука Удалова не
успела опуститься на ее головку. - Уйдите! Не травмируйте ребенка! Я буду
жаловаться!
  На крик стали оборачиваться люди, и Удалов быстрыми шагами пошел к
пьедесталу. Сзади был шум, какие-то объяснения, вроде бы готовилась погоня.
  Он обогнул пьедестал и увидел, что там лежит отдельно громадная бетонная
рука с зажатым в ней портфелем, другая рука с раскрытыми пальцами, куски
бюста, но главное, под большим брезентом - голова. Шар в рост человека.
  Ноги сами понесли Удалова посмотреть на голову. Хоть и при