Удалова и даже изъявил удивление и почти восторг по поводу того, как в
далеких звездных мирах осведомлены о жизни его родного города.
  - Я надеюсь, вы нас не осудите, - продолжал Батыев. - Наши товарищи вынули
из вашего корабля некоторые детали. Надеюсь, не самые жизненно важные, но
вынули. Хотели поближе ознакомиться. Заблуждались. Я бы мог отмежеваться,
но считаю своим долгом нести ответственность за все, что происходит во
вверенной мне части нашей страны.
  - Так я что вам скажу, - доверительно сообщил Удалов. - Если взяли,
значит, надо на место положить. А то неудобно получится.
  - А если осторожно положим, жаловаться не будете?
  - А мне что? - сказал Удалов. - Мне это дело до лампочки.
  По этому поводу Батыев обрадовался, а потом предложил еще принять, что и
сделали с помощью двух незнакомцев, которые вернулись в кабинет и
присутствовали, даже сказали им вслух: "За ваше здоровье".
  После этого Удалов совсем полюбил товарища Батыева, а Батыев полюбил
Удалова. Только Удалов любил с открытыми глазами. Он знал, что Батыев -
это главгор, но хороший, душевный человек. То есть любил он не кого иного,
как Батыева. А Батыев заблуждался. Если бы он поверил, что Удалов - это
Удалов, то разлюбил бы. А пока они обнялись и спели популярные песни. Если
Удалов где забывал слова, товарищ Батыев ему подсказывал и не удивлялся -
инопланетный пришелец вправе не знать про Каховку и про тайгу, которая под
крылом самолета, хотя, конечно, стыд и позор ему не знать песню, где
действие происходит на пыльных тропинках далеких планет. Об этом он со
всей прямотой сказал Удалову, и Удалов не обиделся, понял. Незнакомцы тоже
пели, но вполголоса, чтобы не затенять руководящих товарищей. А за дверью,
в приемной, грустила Ксения, различала высокий и веселый голос мужа, но не
вмешивалась, а только повторяла: "Вот пусть он у меня попробует домой
вернуться!"
  По окончании песен обнялись и хотели было пойти в пляс, но в дверь
заглянул милиционер Пилипенко и сказал, что там рвется какой-то из
области. Его впустили, но оказалось, что это не Настоящий из Области, а
просто какой-то профессор, специалист якобы по иноземным цивилизациям. Он
в Удалове не признал пришельца, чем очень обидел и Батыева, и Корнелия, и
они вместе с незнакомцами профессора из кабинета выгнали, чтобы не выдавал
себя за кого ни попадя и не вводил в заблуждение.
  - Ты только подумай, - сказал потом Батыев Удалову. - Он тебя за простого
человека принял. Это же, можно сказать, оскорбление.
  - А я не прост, - ответил Удалов. - Простых людей вообще не бывает.
  Батыев обнялся с Удаловым и поцеловался с ним в губы троекратно. Потом они
договорились звать друг друга на "ты".
  Тут и приехали товарищи из области.
  Они были совсем трезвые и потому не сразу разобрались, кто пришелец, а кто
свой. Им объяснили, а один из них сразу сказал:
  - Это только доказывает, что во всей вселенной действуют одни и те же
законы.
  - Наши законы, - сказал ему секретарь обкома Чингисов и тоже троекратно
поцеловался с Удаловым.
  - Поздравляем вас, товарищ, с благополучным прибытием! - крикнул он.
  Обнимаясь с Удаловым, он уловил исходящий из его рта запах хорошего
коньяка, и у него отлегло от сердца. Он ведь тоже всю дорогу беспокоился,
доволен ли пришелец, хорошо ли ему.
  - Я с ним принял бутылочку, - сказал ему Батыев, понизив голос. - Вы уже
простите, я так не употребляю, только за компанию или по делу...
  - Знаем, как ты не употребляешь, - сказал ему секретарь обкома. Но не
сердито, а так, по-братски.
  Батыев подумал, что, если все дальше гладко пойдет, открывается прямая
дорога в область.
  Секретарь обкома сделал знак рукой, и его секретари и незнакомцы, которые
с ним приехали, внесли заготовленный на всякий случай сундук с припасами.
  - Сейчас, - сказал Чингисов, - по случаю нашей встречи, а также раз уж вы
устали с дороги, устроим маленький закусон.
  - Ну, гуляем! - сказал Удалов с некоторым ужасом.
  Все обрадовались, забили в ладоши, а журналист, который уже снял
удаловское объятие с Чингисовым, вытащил магнитофон и попросил:
  - Ну, два слова, первые впечатления.
  - Речь скажи, - поддержал журналиста секретарь. - Если надо, то мой
референт Рабинович сейчас подготовит.
  - Это правильно, - согласился Удалов, - пускай подготовит. Все-таки
мероприятие.
  Со стола сбросили телефон и чернильный прибор, постелили чистую скатерть,
принесли из райкомовского буфета приборы и хлеб с маслом, а Удалов в это
время немного вздремнул на кресле, надвинув на лоб каскетку. Все говорили
шепотом, не беспокоили, а товарищи Батыев и Чингисов проверили все, что
написал референт Рабинович, кое-что вычеркнули, кое-что добавили.
  Рабинович оправдывался.
  - Я, - стенал он шепотом, - раньше не имел опыта написания выступлений для
столь отличающихся от нас товарищей. Но показания товарища из местного
горкома и общее впечатление убедили меня, что прилетевший к нам с
отдаленных звезд товарищ проникнут нашим, прогрессивным образом мыслей. Я
думаю, что нужно по возможности записать его речь, может, ее возьмут на
московское телевидение, на первую программу.
  А Удалову снился сон, связанный с его дальнейшим повышением. Во сне он уже
подлетал к Москве, и самолет, несущий его на борту, медленно приземлялся в
аэропорту Шереметьево. К самолету раскатали красную ковровую дорожку, а из
здания, украшенного красными флагами, вышли руководители партии и
правительства и солидно направились навстречу первому гостю из иной
звездной системы, который прибыл сюда, чтобы поделиться знаниями, опытом
строительства и вообще проявить дружбу и сотрудничество. И вот все
встречающие отстали на один шаг от первого Встречающего, и тот раскрыл
объятия...
  Тут Удалов очнулся и удивился. Как же это он во сне считал себя не
советским человеком! Ему стало немного страшно и стыдно, но тут же он
подумал, что, вернее всего, он уже не Удалов, а самый настоящий звездный
пришелец. Ведь не зря же даже близкий человек, жена, не нашла приметной
родинки. И поэтому, когда Чингисов протянул ему бумажку с речью для
произнесения на торжественном обеде, Удалов блеснул глазками на накрытый
стол и понял, что обязан отработать надвигающуюся выпивку и сказать
приготовленные слова.
  В кабинете уже стояла кинокамера, горел свет и суетились операторы.
Незнакомая женщина в белом подошла к Удалову, причесала его немного и
подмазала ему щеки розовой пудрой. Удалова провели за стол, и по обе
стороны его встали Чингисов и Батыев.
  Подняли первый тост за дружбу и процветание. Подняли второй тост за
приезд. Потом Удалову подмигнули, и он развернул бумажку, написанную
товарищем Рабиновичем с помарками других товарищей.
  - Дорогие товарищи! - прочел Удалов. - Дамы и господа!
  Удалов окинул взглядом стол, но ни дам, ни господ не заметил. Потом
сообразил, что передача будет рассчитана на весь мир и потому нужно
мыслить широко. И он продолжил чтение, несколько задерживаясь на сложных
словах и читая их по складам.
  - Разрешите мне приветствовать вас на советской земле в канун большого
праздника - завершения очередного пятилетнего плана...
  За дверью послышались шум и суетня. Кто-то кого-то в дверь не пускал.
Незнакомцы, удивленные и возмущенные попыткой вторжения, бросились к двери
и, к сожалению, опрокинули кинокамеру.
  - Эх, - вздохнул Рабинович, - придется вам всю речь снова читать.
  - Вижу, - сказал Удалов.
  Незнакомцы старались сдержать страшный натиск с той стороны, грудью
держали дверь, но странная, неземная сила оттолкнула их, и вместе с
сорвавшейся с петель дверью они были вброшены в кабинет.
  "Да, - подумал Удалов снова, - есть еще враги нашей дружбы".
  В дверном проеме обнаружились три странных существа совершенно
фантастического вида, в одежде, которая прикрывала их почему-то только
выше пояса, хотя ниже пояса у них ничего неприличного не было. Существа
стояли на трех ногах каждый и махали множеством рук, чтобы навести
порядок. Сначала их никто не хотел слушать и раздавались лишь отдельные
крики: "Хулиганство!", но потом все трое так громко рявкнули на
присутствующих, что пришлось их выслушать, потому что тот, кому не
положено, так рявкать не будет.
  - Это что же есть получается? - воскликнул один из трехногих монстров с
явным неземным акцентом. - Не успеешь отвернуться, а тебя уже грабят? Мы
есть будем жаловаться в ООН, да!
  - Что такое? - спросил строго Чингисов у Батыева. - Здесь твое хозяйство,
ты и разбирайся, что за претензии у товарищей.
  - Да-да, - сказал Батыев. - Давайте выйдем, товарищи, поговорим, все
выясним. А еще лучше заходите завтра ко мне часиков в одиннадцать на
прием. Там все и провентилируем. А то, видите, у нас сейчас мероприятие по
встрече с инопланетным гостем. - И Батыев указал на Удалова. Скандала он
не хотел, неизвестно еще, что за стиляги и хиппи приперлись.
  Трехногие взглянули на Удалова, и один из них закричал:
  - Так вот кто спер мою любимую форменную фуражку!
  А второй увидел, что на груди у Удалова все еще висит бинокль, и закричал:
  - Ясно, кто есть похититель мой бинокль!
  - Да не хотел я красть, - возразил Удалов. - Только примерил, тут меня и
скрутили.
  Удалов тут же снял с себя каскетку и протянул одному из трехногих. Снял с
груди бинокль и протянул второму трехногому.
  - Это еще ладно, - смягчился трехногий. - А куда стащили наши приборы? Что
же получается за местность у вас? Такого мы еще не встречали ни на одной
планете. Не успели отойти в лес по случаю несварения желудка, как нас
полностью обокрали, а потом еще в наш родной корабль пускать не хотели.
  - Приборы? - спросил Удалов. - Приборы вон там, на тумбочке стоят, в ящике.
  Трехногие подобрали и приборы. И при том качали головами, находя приборы в
плачевном состоянии.
  - Больше мы к вам ни ногой, - сказали трехногие хором. - Никогда. Через
двадцать минут улетим на нашу родную Альфу Центавра, только вы нас и
видели, недостойные гуслярцы!
  - А жаль, - сказал Удалов вслед настоящим иноземным пришельцам.
  Пришельцы ушли, захватив ящик с деталями. Будто их и не было.
  А в кабинете еще несколько секунд стояло подавленное молчание, до тех пор
стояло, пока оставшиеся не поставили общими усилиями на место дверь.
  Товарищ Чингисов перевел дух, словно долго бежал. Потом повернулся к
Батыеву и спросил его:
  - Что за психи к тебе в кабинет врываются? Как ты так всех распустил?
  - Не мой кабинет, - ответил Батыев. - Карася кабинет. Это он всех
распустил. Только мы его сегодня уже лишили народного доверия, сняли,
будет библиотекой заведовать.
  - Вот это правильно. Ты потом проверь, что за люди, зачем шумели.
  - Обязательно, - сказал Батыев. - Вот завтра придут они ко мне на прием к
одиннадцати, там я с ними серьезно поговорю. Они у меня разучатся без
вызова в кабинет заходить.
  А раз все уладилось, то товарищ Чингисов обернулся к Удалову, который
собирался, пока они заняты, вырваться из кабинета, соединиться с женой и
пойти потихоньку домой.
  - Вы куда, товарищ пришелец? - спросил Чингисов строго.
  - Домой, - сказал Корнелий Иванович. - Какой я пришелец? Вот они,
настоящие, уже улетели.
  - Давайте, товарищ, без штучек, - обиделся Чингисов. - У нас пока другого
пришельца нет, а мы уже в Москву рапортовали. Эй, операторы-моператоры,
как вас там, включайте машину, будем приветственную речь продолжать.
  Загудела камера. Удалов вернулся на место, развернул бумагу и начал читать
с самого начала.

                                  Занавес



  (с) Кир Булычев, 1974, 1996.
  (с) "Хронос", 1996.
  (с) Дизайн Дмитрий Ватолин, Михаил Манаков, 1998.
  (с) Набор текста, верстка, подготовка Михаил Манаков, 1998, 1999.
  (с) Корректор Сергей Рабин, 1999.
  Тексты произведений, статей, интервью, библиографии, рисунки и другие
материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНЫ без согласия авторов и издателей.



Кир Булычев


                           Воспитание Гаврилова

                                  Рассказ

                              Цикл - "Гусляр"



  Гаврилов рос без отца.
  Отец где-то существовал и присылал телеграммы к праздникам.
  Мать боялась, что Гаврилов вырастет бездельником, и потому была к нему
строга. В то же время отказывала себе во всем, чтобы ребенок был счастлив.
  Бездельника из Гаврилова не получилось, но и трудиться он не любил, и в
классе не был первым учеником. А любил он читать, слушать очень громкую
музыку, купаться, играть в волейбол, спать после обеда, а также утром,
когда надо вставать в школу.
  По мнению жильцов дома ј 16 по Пушкинской улице, Гаврилов был плохо
воспитан и груб.
  Вот с этими его качествами связана история, которую помнит старик Ложкин.
  Гаврилову тогда было пятнадцать лет.
  Он сидел на подоконнике и, включив на полную мощность систему, из которой
несся голос певца Хампердинка, радовался июньскому солнцу.
  В этот момент во двор вошел старик Ложкин, который с грустью взирал на
юное поколение, представители которого не уступали ему места в автобусе и
не хотели слушать его рассказов о славном трудовом прошлом. На Гаврилова
Ложкин посмотрел с негодованием и крикнул ему, чтобы тот немедленно
прекратил шум. Но Гаврилов не услышал.
  Тогда Ложкин прошел на первый этаж к известному самоучке Александру
Грубину и сказал:
  - С этим надо кончать.
  Так как Грубин был согласен, что с этим надо кончать, он согласился
принять от Ложкина рабочее задание на изобретение.
  Вечером Ложкин принес ему такое задание:
  "Среди нашей молодежи еще часто встречаются случаи хулиганства, баловства,
неуважительного отношения к старикам и девушкам. Существующие
воспитательные меры эффекта не дают. Полагаю, что надо бороться на уровне
условных рефлексов (по академику Павлову).
  Требуется создать легкий, не стесняющий движений прибор, который крепится
к подростку. Этот прибор должен реагировать в общественном транспорте на
приближение старика или беременной женщины и заставлять подростка уступать
место. Он должен улавливать неуважительные слова и выражения и производить
наказание. Наконец, желательно чтобы прибор вызывал в носителе желание
трудиться".
  Грубин долго читал задание, размышлял, ворошил шевелюру, а потом сказал:
  - Зайди через недельку.
  Через неделю Грубин показал Ложкину прибор.
  Он представлял собой две небольших плоских пластиковых подушки, которые
крепились к телу жертвы подобно жилету. От подушек тянулись датчики.
  - И будет работать? - спросил недоверчиво Ложкин.
  - Питается от батарейки карманного фонарика, - сказал Грубин.
  Сомнений, к кому прикрепить воспитательный прибор, не было.
  - Коля, ты нам нужен! - крикнул Ложкин.
  - Зачем? - откликнулся Гаврилов из окна.
  - Ты примешь участие в испытаниях прибора, - сказал Грубин.
  - На какую тему прибор?
  - Для перевоспитания молодого поколения.
  - Мне ни к чему, - сказал Гаврилов. - Меня с утра до вечера
перевоспитывают. Мать, учителя и кому не лень.
  - А результат? - спросил Грубин.
  - К счастью, нулевой, - ответил трудный подросток.
  - Значит, не хочешь? - Ложкин был огорчен. Он понимал, что силой прибор на
Гаврилова не навесить.
  Но Грубин знал, что отрицательные натуры склонны к коррупции.
  - Мороженого хочешь? - спросил он.
  Гаврилов снисходительно улыбнулся. Мороженое он уже перерос, и Грубин это
понял.
  - А что нужно? - спросил Грубин.
  - Кассеты, - ответил Гаврилов.
  - Сколько?
  - Пять.
  - Ты с ума сошел!
  - Две.
  - По рукам. Заходи ко мне, установим аппаратуру.
  Когда процедура окончилась, Грубин поставил условия:
  - Датчики не срывать. Прибор носишь сутки, несмотря на все неудобства.
Стараешься перевоспитаться.
  - Если будешь себя вести достойно, - сказал Ложкин, - никаких неудобств
прибор тебе не причинит.
  - Потерпим, - сказал Гаврилов. - Гонорар приличный. Следить за мной будете?
  - Ненавязчиво, - сказал Грубин.
  - Тогда три кассеты.
  - Грабитель! - закричал Ложкин. Но пришлось согласиться.
  Гаврилов сообщил, что намерен отправиться в парк на автобусе.
  В автобусе он сразу бросился вперед и занял свободное место.
  Тут в проходе возникла старушка с сумкой и медленно пошла вперед,
поглядывая, где сесть. Когда она поравнялась с подростком, тот вдруг
подскочил и замер в неудобной позе.
  Бабушка сказала "спасибо" и села, а Коля глазами отыскал наблюдателей, и
губы его сложились в обиженной гримасе. Грубин ободряюще улыбнулся
подростку, а Ложкин спросил Грубина:
  - По какому принципу?
  - Когда бабуся приблизилась на критическое расстояние, фотоэлемент включил
цепь, и Гаврилов получил легкий удар током в нижнюю часть спины.
  Гаврилов уже протолкался к испытателям.
  - Вы чего? - спросил он. - Издеваетесь?
  - Нет, - сказал Грубин. - Воспитываем.
  - За что током били?
  - Место в автобусе надо старшим уступать. Не слышал?
  - Не буду я воспитываться.
  - И не надо. Кассет не получишь.
  Гаврилов взвесил все "за" и "против". Тут как раз автобус остановился у
парка, он выпрыгнул на него и побежал по аллее, возможно надеясь, что
наблюдатели его потеряют.
  Но спешка его подвела. Он на бегу врезался в крепкого пожилого мужчину,
открыл рот, чтобы произнести неуважительное слово, но так и замер с
выражением крайнего отчаяния на лице.
  - В чем дело? - спросил Ложкин Грубина.
  - Уловив специфическое сокращение гортани, - разъяснил Грубин, -
включилась парализующая система. Сейчас отпустит...
  - Что же делается? - крикнул Гаврилов наблюдателям. - За что?
  - Ты что хотел тому мужчине сказать?
  - Но ведь не успел!
  - Отказываешься от опыта?
  - Потерплю, - махнул рукой Гаврилов, перед которым маячили три кассеты, и
понуро побрел по аллее.
  Навстречу шла Люся Сахарова, девочка из Колиного класса, тоненькая
рыжеватая блондинка, нос и щеки которой украшали изящные веснушки.
  - Коля! - воскликнула она. - Ты на меня не обиделся?
  - Нет, - Коля проглотил слюну и кинул взгляд через плечо. В самом деле он
был смертельно обижен.
  - Меня вчера мама в кино не пустила, - сказала Люся. - Они в гости пошли,
а меня с Петькой оставили.
  Гаврилов Люсе не поверил, потому что из его разведданных следовало, что
Люся была в кино, но с неким Матвеем Пикулой. В иной ситуации он сказал бы
все, что думает об этом предательстве. Но на этот раз он лишь выдавил:
  - К сожалению, я не могу принять ваших извинений, так как они не
соответствуют действительности.
  - Дурак, - обиделась Люся, которой очень хотелось сцены ревности.
  Она застучала каблучками по дорожке, убежала, а Гаврилов грустно
улыбнулся, глядя ей вслед.
  Вся сцена свидетельствует о том, что Гаврилов сделал выводы
воспитательного порядка.
  - Что сейчас там происходит? - спросил Ложкин, выглядывая из-за куста.
  - Учитывая тот факт, что Гаврилов смог овладеть собой, наша система
переключилась на поощрение. Она его гладит.
  Гаврилов не заметил поощрения. Он думал.
  Потом, не глядя на наблюдателей, пошел домой.
  В пути пришлось задержаться, так как в сквер у церкви Параскевы Пятницы
пионеры сажали молодые деревца. Прибор заставил Гаврилова ринуться к
пионерам и в течение часа копать ямы и носить воду, помогая им. Пионеры
удивлялись, но не возражали. А Гаврилов думал.
  Грубин с Ложкиным были довольны экспериментом. Они устали следить за
Гавриловым и, когда тот вернулся домой, хотели прибор снять. Но к их
удивлению, подросток наотрез от этого отказался.
  - Уговор был, - сказал он, - до завтрашнего утра.
  - Как действует! - Ложкин был поражен.
  - Перевоспитываюсь, - коротко ответил Гаврилов.
  Вечером он был вежлив с матерью, убрал и вымыл за собой посуду, подмел
комнату, вымыл окна. Мать была убеждена, что он заболел, и еле сдерживала
слезы.
  А Гаврилов думал.
  В тот день он впервые воочию столкнулся с принципом изобретательства. Он
заключается в том, что изобретение обязательно палка о двух концах: оно
рассчитано на благо, но от этого блага кто-то страдает. От новой сети
страдает рыба, от новой плотины страдает рыба, от замечательной фаб