она,  душой  и  телом  погрязшая  в  мелочных
заботах своего коммерческого предприятия, крикливая, деспотичная  искупая,
привыкшая нагло обвешивать на  сахаре,  обмеривать  на  сидре  и  вымогать
последнее су у прижимистых крестьян, - не странно ли, что именно она, стоя
на пороге пятого десятка, влюбилась по уши в этого юнца, почти  подростка,
который годился ей в сыновья, и растаяла, размякла, словно девчонка! Дети,
приятельницы, приумножение капитала - все потеряло для  нее  интерес.  Муж
стал ей  невыразимо  противен.  Его  ужимки,  буржуазная  манерность,  его
привычка чавкать и исподтишка выпускать газы после очередной  кружки  пива
вызывали в ее душе бурю ненависти и отвращения.
   - Je te defends de passer Ie gaz  en  bas!  [Я  запрещаю  тебе  портить
воздух! (франц.)] - вне себя от ярости кричала она ему. В то же время  она
стала тщательнее ухаживать за собой. Чаще  принимала  ванну,  чаще  меняла
белье, начала употреблять более крепкие духи и сосать душистые  лепешечки.
Ей казалось, что  жизнь  потеряет  для  нее  всякий  смысл,  если  она  не
заполучит Стефена.
   И вот неожиданно - словно бог внял ее мольбам - мадам осенила блестящая
мысль. Как она не подумала об этом раньше! В то же  утро  она  перехватила
Стефена в коридоре.
   - Друг мой, у меня отличная новость для  вас!  -  радостно  воскликнула
она. - Вернее сказать, поручение. Мсье Крюшо непременно  хочет,  чтобы  вы
написали мой портрет.
   От неожиданности Стефен не сразу нашелся, что сказать.
   - Да-да, - закивала она. - Крюшо просто  загорелся  этой  идеей.  Вчера
вечером он ни о чем другом  говорить  не  мог.  Портрет  во  весь  рост...
маслом.
   - Но, мадам... -  Стефен  нахмурился,  стараясь  подыскать  благовидный
предлог для отказа. - Я... я не  пишу  портретов...  я  работаю  в  другом
жанре...
   Она ободряюще улыбнулась ему.
   - Не тревожьтесь, mon petit. Я позабочусь, чтоб ваш труд  был  оплачен.
Значит, договорились. В четверг начнем.
   Прежде  чем  он  успел  что-либо  возразить,   она   покровительственно
похлопала его по руке и поспешно удалилась, кинув ему на прощанье  лукавый
взгляд через плечо.
   По четвергам в городе прекращали торговлю раньше обычного, и в эти  дни
после полудня, когда лавка была уже  закрыта,  в  доме  Крюшо  становилось
необычайно тихо. Однако такая мертвая тишина царила в этот четверг в  доме
с закрытыми ставнями, что это поразило Стефена, едва он переступил  порог,
и показалось ему слишком необычным. Мадам Крюшо встретила его у дверей.
   - Сегодня урока не будет, - торжественно объявила она.  -  Я  отправила
девочек за город с Мари.
   И мадам Крюшо  пояснила,  что  раз  в  месяц  служанка  навещает  своих
родителей, живущих в  Сен-Вале,  и  порой,  снисходя  к  ее  просьбам,  ей
разрешают взять с собой девочек.
   - Ну, а муж, разумеется, уехал на рынок в Ренн за товаром, -  мимоходом
обронила мадам Крюшо. - Нам никто не будет мешать.
   И снова глубокая тишина, в которую был погружен дом, неприятно поразила
Стефена: даже из погреба, где Жозеф, помощник хозяина, задерживался обычно
часа на два после  закрытия  магазина,  сверяя  выручку  с  оставшимися  в
наличии товарами, не доносилось ни звука. Дом был совершенно  пуст.  Когда
же они прошли в столовую, Стефен прирос  к  месту,  увидев  на  столе  два
прибора из праздничного сервиза мадам Крюшо, жесткие крахмальные  салфетки
и букет пунцовых роз в вазе.
   - Вы не возражаете, если для начала мы с вами позавтракаем?  Так  будет
удобнее.
   Продолжая без умолку болтать деланно непринужденным тоном, мадам  Крюшо
достала  из  буфета  жареного  цыпленка   под   грибным   соусом,   салат,
страсбургский паштет, компот из персиков и  бутылку  шампанского.  И  лишь
после того, как тарелка Стефена  была  наполнена  до  краев,  мадам  Крюшо
позволила себе взглянуть на него. Она  уже  не  в  силах  была  сдерживать
влюбленную улыбку, расползавшуюся по ее пухлому лицу.
   - Я  хотела,  чтобы  наш  первый  сеанс  протекал  в  приятной,  уютной
обстановке. Мы так славно позавтракаем tete-a-tete [наедине (франц.)],  не
правда ли? Вы должны как следует подкрепиться перед работой.  -  При  этих
словах она бросила на него  кокетливый  взгляд.  -  Позвольте  налить  вам
шампанского - это наша лучшая марка. Пять франков бутылка.
   Стефену стало не по себе. Он  был  смущен  и  озадачен.  Но  постоянное
недоедание приучило его не быть щепетильным там, где дело касалось еды. Он
принялся уничтожать предложенное угощение, понимая, что в его положении не
приходится отказываться, и вместе с тем с возрастающей неловкостью замечая
то и дело устремляемые на него томные взгляды.  При  этом  он  не  мог  не
заметить также, что бюст мадам Крюшо, колыхаясь при  каждом  вздохе  столь
бурно, что ее массивный подбородок едва не исчезал  между  пышных  грудей,
придвигается к нему все ближе и ближе. Вопреки обыкновению,  она  на  этот
раз не прикасалась к  еде  и  жеманно  положила  себе  на  тарелку  только
крылышко цыпленка, однако уже вторично наполнила шампанским свой бокал. Ее
круглые глазки поблескивали, как хорошо отполированный  мрамор.  Она  едва
удерживалась, чтобы не коснуться руки Стефена, ее неодолимо влекло к нему.
Неужто он все еще не  догадывается,  какие  изысканно  тонкие  наслаждения
сулит ему ее благосклонность? Но его простодушие лишь усиливало ее тягу  к
нему.
   - Друг мой, - воскликнула мадам Крюшо, - можете ли вы вообразить  себе,
чем была моя жизнь здесь, в Нетье, эти последние пятнадцать лет?
   - К сожалению, все эти годы я не был с вами знаком, - принужденно, хотя
и учтиво, улыбнулся Стефен.
   - Да, - задумчиво протянула она. И, внезапно понизив голос, добавила: -
И все же это вы открыли мне всю пустоту моего существования.
   - Это было бы большой неблагодарностью с моей стороны, мадам... если бы
это было так.
   - Это так. - Он ничего не ответил, и она энергично тряхнула головой.  -
Да, это вы, мой друг, открыли мне глаза  на  новые  горизонты,  о  которых
прежде я не смела и мечтать. О, только не  поймите  меня  превратно!  Мсье
Крюшо хоть и не слишком нежен и деликатен, но вполне достойный человек. И,
конечно, я порядочная женщина. Но бывают минуты, когда сердце сжимается от
одиночества и чувствуешь потребность довериться  кому-то.  Ах,  мой  друг,
когда говорит сердце, - тут мадам Крюшо глубоко вздохнула, - должны ли  мы
ему противиться? Что дурного в том, чтобы  послушаться  веления  сердца...
соблюдая, конечно, осторожность?
   Стефен сидел скованный и молчаливый. На мгновение ошеломляющая  догадка
промелькнула у него в мозгу, но он тотчас отогнал прочь эту  дикую  мысль.
Однако он чувствовал, что нужно немедля приниматься за работу, раз уж  это
неизбежно, и по возможности сократить сеанс. Он отодвинул от себя тарелку.
   - А теперь,  мадам,  если  вы  не  возражаете,  мы  можем  начать.  Мне
думается, лучше сделать сперва предварительный набросок. Где вы хотели  бы
расположиться? В гостиной?
   Она пристально поглядела на него и судорожно глотнула.
   - Нет-нет, наверху освещение лучше, - пролепетала она  и,  встав  из-за
стола, направилась к двери. - Я сейчас приготовлюсь. Допивайте ваше  вино,
а потом подымайтесь наверх.
   Стефену еще ни разу не приходилось бывать в верхних комнатах.  Помедлив
минут пять, он направился наверх.  Лестница,  застланная  тонкой  ковровой
дорожкой, была тускло освещена, ступеньки скрипели у него под ногой. Пахло
сырами,  которые  вылеживались,  должно  быть,  в  стенном  шкафу.  Дверь,
выходившая на площадку лестницы, была приотворена. Стефен решил,  что  это
дверь в гостиную, и уже хотел  было  постучать,  но  услышал  голос  мадам
Крюшо:
   - Войдите, mon ami [мой друг (франц.)].
   Он отворил дверь.
   Мадам Крюшо, стоя возле двуспальной кровати,  выжидательно  глядела  на
него, как бы ища одобрения. Она уже успела сменить  платье  на  пеньюар  и
стояла в вызывающей позе, уперев руку в  бедро  и  придерживая  одну  полу
пеньюара, так чтобы видны  были  шелковые  полосатые  панталоны  с  пышной
кружевной оборкой, ниспадавшей на массивные  колени,  и  нарядная  розовая
сорочка, на которой еще остались влажные  пятна  от  духов  и  складки  от
только что снятого тугого корсета.
   Холодный  пот  выступил  у  Стефена  на  лбу.  Каждая  мелочь  в   этой
безвкусной, пышной и неряшливой комнате до боли отчетливо врезалась ему  в
память: пестрый ковер и тяжелые драпри, замызганный комод,  ночной  горшок
под кроватью и даже пижама  мсье  Крюшо,  сунутая  впопыхах  под  подушку.
Стефен побелел. Неправильно истолковав остановившийся  взгляд  его  широко
раскрытых  глаз,  мадам  Крюшо  стыдливо   наклонила   голову,   притворно
вздрогнула и с неуклюжим кокетством шагнула к нему. Это было  уж  слишком.
Стефен попятился. Непреодолимое отвращение отразилось на его лице. Он  был
страшно зол на себя за то, что попал в такое идиотское положение, - в этом
фарсе было что-то глубоко унизительное. Он молча  повернулся  и  опрометью
выбежал из комнаты.


   В тот же вечер, сидя у себя  в  мансарде,  Стефен  услышал,  как  резко
хлопнула парадная дверь и на лестнице раздались тяжелые шаги. Мсье  Крюшо,
не постучавшись, влетел  в  комнату.  Бакалейщик  даже  не  успел  сменить
дорожного костюма и находился в состоянии наигранного бешенства.
   - Как вы осмелились... жалкий нищий... строить куры моей жене,  едва  я
ступил за порог! Имейте в виду, я могу сейчас же обратиться в  полицию!  Я
всегда подозревал, что вы - подлый змееныш. Но чтобы ужалить руку, которая
вас кормила!.. Женщину с таким чистым сердцем!.. Мать двоих детей!..  Нет,
какова наглость, каково бесстыдство! Мы вас рассчитали, разумеется. Чтоб я
не видел больше вашей гнусной физиономии в моем магазине!  Но  сначала  вы
должны возместить мне...  возместить  нанесенный  вами  ущерб...  хотя  бы
картиной...
   Стефен знал, что мсье  Крюшо  недолюбливает  его,  но  эта  сцена  была
разыграна по наущению мадам - сейчас муж был орудием разъяренной жены.  И,
не слушая Крюшо, который продолжал изрыгать угрозы, Стефен с презрительной
и горькой усмешкой вырвал лист из блокнота, лежавшего на  столе,  и  молча
протянул его бакалейщику. Это был набросок, который он только  что  сделал
по памяти: мадам Крюшо, толстая, полураздетая, бесстыдно улыбаясь,  стояла
возле своей двуспальной кровати.
   Мсье Крюшо умолк от неожиданности и уставился на убийственный  рисунок;
лицо его позеленело. Он уже хотел было разорвать набросок,  но  врожденная
сметка укротила порыв. Он тщательно свернул бумагу в трубочку и  аккуратно
положил на дно шляпы. Затем, воровато отведя глаза, повернулся и вышел  из
комнаты.



5

   Наутро Стефен упаковал рюкзак, связал холсты и, водрузив на спину  свою
кладь, ушел из Нетье пешком. Он решил отправиться  в  Фужер,  до  которого
было километров тридцать, и к вечеру, изнемогая от усталости и жары  после
такого  изрядного   перехода   под   палящим   солнцем,   достиг   города,
раскинувшегося по склонам небольшого холма и  рассеченного  надвое  шоссе,
ведущим в Париж. Здесь он  отыскал  дешевый  ресторанчик,  куда,  как  ему
казалось, должны  заглядывать  проезжие  шоферы.  Официант,  к  содействию
которого он решил прибегнуть, выразил  уверенность,  что  попутная  машина
несомненно подвернется, и в самом деле,  часов  около  девяти  грузовик  с
прицепом остановился перед гостиницей и двое мужчин в комбинезонах вылезли
из машины и вошли в  ресторан.  Через  несколько  минут  официант  поманил
Стефена, последовал обмен приветствиями и  рукопожатиями,  несколько  слов
было брошено как бы вскользь и подхвачено на лету, и  вопрос  был  улажен.
Вещи Стефена сунули под сидение, и машина тронулась.
   Ночь  была  теплая,  безветренная.  Они  проезжали  погруженные  в  сон
деревни, опустевшие, словно вымершие, города, где лишь изредка  мерцали  в
окнах огоньки, проехали Вир, Аржантан, Дре. Теплый воздух свистел в  ушах,
колеса громыхали по булыжным мостовым.  Луна  Меланхолично  опускалась  за
призрачно-серые вершины тополей. Наконец в туманной дымке забрезжил робкий
рассвет, и, перебравшись через Сену у Нейи,  они  въехали  в  Париж  через
заставу  Майо  и  остановились  у  Центрального   рынка.   Здесь   Стефен,
поблагодарив своих новых приятелей, распростился с ними.
   Город еще не проснулся, он казался серым и обветшалым, но Стефен, шагая
по Новому мосту, с наслаждением вдыхал влажный  воздух.  Он  снова  был  в
Париже, он чувствовал себя окрепшим после жизни в Нетье, а главное  -  был
исполнен твердой решимости явить миру свой талант.
   Когда двери ломбарда на улице Мадригаль открылись, Стефен уже  стоял  у
входа. Он заложил свои часы с цепочкой - подарок  отца  ко  дню  рождения,
когда ему исполнился двадцать один год, - и получил за них сто восемьдесят
франков. Затем, после довольно продолжительных поисков и отчаянного  торга
с хозяйкой, он нашел себе пристанище  в  переулке  неподалеку  от  площади
Сен-Северин,  в  районе,  издавна  служившем  последним  прибежищем   всем
представителям богемы. Это был очень бедный  квартал  и  совсем  нищенская
мансарда,  почти  без  всякой  обстановки  и  ужасающе  грязная,  но   она
находилась под самой крышей, была хорошо  освещена  и  стоила  недорого  -
всего десять франков в неделю. Стефен сразу принялся за  работу:  попросил
швабру и ведро и начал скрести пол. Он вымыл даже стены, так что они стали
выглядеть почти сносно, хотя следы  от  давленых  клопов  кое-где  все  же
остались.
   Был уже третий час, но Стефен, не помышляя о еде, выбрал четыре  холста
и торопливо зашагал  по  набережной  в  лавку  Наполеона  Кампо.  Торговец
красками сидел, как всегда, на ящике за конторкой, свесив  короткие  ноги,
скрестив руки на груди. На нем была синяя суконная куртка и желтая вязаная
шапочка, из-под которой торчали большие, неправильной формы уши.  Багровые
щеки его заросли щетиной. Он дружески кивнул Стефену, словно они  виделись
только вчера.
   - А, мсье аббат! Чем могу служить?
   - Прежде всего скажите, сколько я вам должен?
   - Отлично. Вы честный человек. -  Взяв  у  Стефена  пятьдесят  франков,
торговец кинул их в потертый кожаный кошелек.
   - А теперь, мсье Кампо, я хочу попросить у вас очень  большой  холст  -
два метра на восемьдесят сантиметров.
   - Ого! Вы задумали большое полотно? Расплатитесь наличными, конечно?
   - Не деньгами, мсье Кампо. Вот этим.
   - В своем ли вы уме, мсье аббат? Помилуй бог, да  у  меня  весь  подвал
завален холстами. Я набрал их по своему мягкосердечию, а теперь этот  хлам
совестно даже выбрасывать на помойку.
   - У вас не только хлам, Кампо. К вам приносили свои работы и  Писсарро,
и Буден, и Дега.
   - Ну, вы-то ведь не Дега, мой милый аббат!
   - Как знать, может, в один прекрасный день и я стану кем-то.
   - Mon Dieu! [Боже мой! (франц.)] Все та же песня,  все  те  же  бредни!
Значит, вы собираетесь выставить этот большой холст в Салоне,  где  вокруг
"его будут собираться толпы народа? Слава и деньги придут к вам на будущей
неделе? Бред!
   - Тогда возьмите сейчас двадцать франков, а в залог за остальное -  эти
картины.
   Острые голубые глазки Наполеона Кампо зорко впились в бледное серьезное
лицо юноши. Так много, много лиц прошло перед торговцем  красками  за  эти
тридцать лет, что они уже  стерлись  в  его  памяти.  Кампо,  человека  от
природы флегматичного, расшевелить было не так-то легко, а с возрастом  он
еще больше зачерствел. Но случалось, хотя и редко, что  какие-то  нотки  в
голосе, какие-то черточки в лице попавшего  в  нужду  художника,  какой-то
внутренний скрытый огонь, которому трудно противостоять,  -  вроде  как  у
этого маленького чудака-англичанина - оказывали  вдруг  свое  действие  на
Кампо. Он призадумался, затем соскочил с ящика и, ворча,  принялся  шарить
по полкам. Когда на прилавке перед Стефеном появилось то, что он просил, -
кусок хорошего плотного холста - на секунду наступило молчание.
   - Двадцать франков, вы сказали?
   - Да, мсье Кампо. - Стефен отсчитал монеты.
   Наполеон Кампо  взял  понюшку  табаку,  задумчиво  вытер  мясистый  нос
обшлагом синей куртки.
   - А теперь вы, конечно, начнете помаленьку подыхать с голоду?
   - Ну нет, не совсем так. Во всяком случае, холст  у  меня  есть,  а  на
остальное мне наплевать.
   Снова наступило молчание.  Неожиданно  Кампо  отпихнул  монеты  к  краю
прилавка, у которого стоял Стефен.
   - Положите их в вашу церковную кружку, мсье аббат, и давайте сюда  вашу
жалкую мазню.
   Изумленный Стефен  протянул  ему  холсты.  Даже  не  взглянув  на  них,
торговец сунул картины под прилавок.
   - Но неужели... Неужели вы не хотите поглядеть на них? Это же... Это же
лучшее из всего, что я когда-либо написал.
   - Я не разбираюсь в картинах, только в людях, - ворчливо буркнул Кампо.
- Мое почтение, мсье. Желаю удачи.
   В три часа Стефен вернулся с  холстом  к  себе  в  мансарду  и  тут  же
отправился в велосипедную мастерскую на улицу Бьевр. Пока все складывалось
удачно, но  по  мере  приближения  к  частному  предприятию  мсье  Бертело
уверенность стала покидать Стефена. Он  волновался,  неясные  предчувствия
заставляли учащенно биться его сердце. В последние месяцы он  часто  думал
об Эмми. Воспоминание о нескольких коротких мгновениях, проведенных с  нею
в узком темном коридоре, упорно, настойчиво возвращалось и тревожило его.
   Он нашел ее во  дворе  за  мастерской.  Она  стояла,  наклонившись  над
красным гоночным велосипедом, сверкавшим никелем и  позолотой.  У  Стефена
захолонуло сердце, когда он ее  увидел.  Услыхав  его  шаги,  она  подняла
голову,  без  всякого  удивления  ответила  на  его  приветствие  и  снова
принялась смазывать втулки. У Стефена опять нелепо заколотилось сердце, но
по прежним встречам с нею  он  уже  слишком  хорошо  знал  ее  характер  и
воздержался от всяких проявлений обуревавших его чувств.
   - Славная машина, - сказал он, помолчав.
   - Это мой велосипед. Скоро я его испробую. - Она выпрямилась,  откинула
прядь волос со лба. - Так ты вернулся в Париж?
   - Сегодня утром.
   - Хочешь взять напрокат велосипед?
   Стефен отрицательно покачал головой.
   - У меня сейчас более важные дела.
   Снова  наступило  молчание.   Стефен   всегда   слегка   возбуждал   ее
любопытство, и сейчас он без труда  достиг  цели  -  ее  любопытство  было
задето.
   - Что это ты задумал?
   Стефен собрался с духом.
   - Слыхала ты о Люксембургской премии, Эмми? Это соревнование, в котором
могут принять участие все художники,  еще  ни  разу  не  выставлявшиеся  в
Салоне.  Я  думаю  попытать  счастья.  -  И,  видя,  что  она   равнодушно
отвернулась, он поспешно добавил: - Поэтому я и пришел сюда. Я хочу, чтобы
ты позировала мне.
   - Вот как? - Она  удивленно  уставилась  на  него.  Выражение  ее  лица
изменилось. - Ты хочешь написать мой портрет?
   - Ну да. - Он старался говорить небрежно. - Тебя еще никогда не писали?
   - Нет. Хотя давно бы следовало, принимая во внимание мою известность.
   - Ну вот, теперь ты имеешь эту возможность. Для тебя это  будет  совсем
не плохо. Все лучшие полотна выставят в "Оранжери". Тебя,  конечно,  сразу
узнают.
   Он видел, что разбередил ее тщеславие. Но она еще колебалась  и  мерила
Стефена взглядом, словно оценивая его способности.
   - А ты умеешь писать? Я хочу сказать, можешь ли ты написать  так,  чтоб
было похоже?
   - Положись на меня. Я уж постараюсь.
   - Да, я думаю, что ты постараешься, - в своих же интересах. -  Внезапно
она вспомнила что-то. - Но ведь в следующем месяце я уезжаю в турне.
   - Времени хватит, если ты в течение трех недель будешь приходить ко мне
каждый день. А детали отработать я могу и без тебя, когда ты уедешь.
   Снова он видел, что она мысленно прикидывает, стоит ли игра свеч.
   - Ладно, - сказала она наконец своим обычным, резким, грубоватым тоном.
- Не все ли мне равно, в конце-то концов.  Меня  от  этого  не  убудет,  я
пола