Затем,  ни  слова
не говоря, повернулся и выбежал из амбара. Эмми не  могла  поверить  своим
глазам.  Выражение  ее  лица  изменилось.  Ошеломленная,  взбешенная,  она
вскочила на ноги.
   - Слюнтяй! - крикнула она ему вдогонку. - Espece  de  cretin!  [Кретин!
(франц.)]
   Он отошел от амбара шагов на пятьдесят,  не  больше,  и  желание  снова
обожгло его, еще мучительнее, еще беспощаднее, чем прежде.  Ему  уже  было
все равно, он желал ее, он должен был обладать ею во что бы то  ни  стало.
Он вернулся в амбар.
   - Эмми!.. - униженно, раболепно потянулся он к ней, слабея от страсти.
   Но она была уже холодна, как лед, и тверда, как камень.
   - Поди к черту, - огрызнулась она. - Придется тебе теперь подождать.
   Ее взгляд сказал ему, что мольбы бесполезны,  и  он  снова  выбежал  из
амбара. Кусая губы, полузакрыв глаза, он шагал,  не  разбирая  дороги.  Он
пережил уже немало унижений за последние недели, вечно мучимый неутоленным
желанием, вечно  стремясь  к  одному  -  умилостивить  Эмми,  снискать  ее
расположение. Но сейчас он был слишком глубоко уязвлен. Ему казалось,  что
он достиг предела унижения. Он не может, не станет больше этого терпеть.
   В голове у него был еще полный сумбур, когда  он  добрался  до  стоянки
цирка. Тягач должны были исправить лишь к утру, и сборы в  дорогу  еще  не
начинались. Большой балаган,  совершенно  пустой,  стоял  среди  безлюдной
глинистой равнины. Что-то потянуло  Стефена  внутрь.  Сквозь  отверстие  в
куполе  светила  луна,  и  мокрая  поверхность  металлического  трамплина,
оставленного на ночь на арене,  ярко  блестела  в  голубоватом  призрачном
свете. Какое-то  неясное  побуждение  росло,  крепло  в  истерзанной  душе
Стефена - стремление оправдаться перед самим собой, что-то доказать  себе,
подняться в собственных глазах. Он поглядел наверх - все оборудование было
на месте.  По  телу  его  пробежала  дрожь.  Он  направился  к  веревочной
лестнице.  Ноги  его  вязли  в  сырых  опилках,  оставляя  глубокий  след.
Ухватившись за веревочную ступеньку, он начал медленно  взбираться  вверх,
сильно раскачивая лестницу, так как у него не было сноровки.
   Взобравшись наверх, он остановился на краю площадки.  Она  была  совсем
крошечная и так высоко над ареной - куда выше, чем казалось снизу, - что у
него закружилась голова. Он зажмурил глаза и  ухватился  за  металлическую
перекладину. На какую-то секунду этот  приступ  головокружения  совершенно
парализовал его. Здесь, наверху, ветер дул,  казалось,  еще  яростнее:  он
раскачивал металлическую  конструкцию,  надувал  мокрую  парусину,  хлопал
незакрепленным полотнищем, и  от  этого  чувство  неуверенности  и  страха
росло. Но Стефен усилием волн привел в движение свои оцепеневшие  мускулы.
Стараясь не глядеть вниз, он одной рукой высвободил велосипед из зажимов и
выровнял колеса, все еще крепко держась  другой  рукой  за  штангу.  Затем
осторожно взобрался в седло и заставил себя поглядеть вниз.
   Отсюда арена выглядела неправдоподобно маленькой,  она  желтела  где-то
далеко, далеко внизу, а металлическая  конструкция,  на  краю  которой  он
стоял, казалась невесомой, не более устойчивой и  надежной,  чем  шелковая
трехцветная лента. Снова по телу Стефена пробежала дрожь. Он еще  держался
за штангу, он еще мог  отступить.  Страх  сковал  его  тело.  Он  старался
совладать с собой, победить страх.  Будь  что  будет,  но  он  должен  это
сделать.
   Он затаил  дыхание,  потверже  уселся  в  седле  и  наклонился  вперед.
Внезапно ему  послышался  приглушенный  крик,  почудилось,  что  он  видит
какую-то  темную,  казавшуюся  сверху  сплющенной  фигуру,   размахивающую
руками. Если это было  предостережение,  то  оно  пришло  слишком  поздно.
Впившись взглядом в центральную белую полосу трамплина, Стефен, призвав на
помощь все свое мужество, заставил себя отпустить  штангу.  Какую-то  долю
секунды он  отвесно  падал  вниз,  затем  взмыл  вверх,  пролетел,  словно
выброшенный из катапульты, по воздуху, почти  в  то  же  мгновение  ощутил
сильный толчок, и его на бешеной скорости вынесло из балагана и швырнуло в
придорожную канаву, полную жидкой грязи.
   С минуту он лежал недвижно, изумляясь тому, что все еще жив, как  вдруг
услышал, что кто-то бежит к нему.
   - Nom tie Dieu!.. Ты что, хотел покончить с собой? - Джо-Джо, казалось,
впервые был выведен из состояния апатии.
   - Нет, - сказал Стефен и, пошатываясь, поднялся на  ноги.  -  Но  меня,
кажется, сейчас стошнит.
   - Сумасшедший идиот! Как это тебя угораздило?
   - Мне захотелось поразмяться.
   - Ты просто спятил! Когда я увидел  тебя  наверху,  я  думал,  что  все
пропало.
   - А что бы от этого изменилось?
   Джо-Джо пристально на него поглядел.
   - Брось ты это, черт побери. Пойдем выпьем.
   - Ладно, - сказал Стефен и добавил: -  И,  пожалуйста,  не  рассказывай
никому.
   Они направились через площадь к кафе. После бокала крепкого  кальвадоса
у  Стефена  перестали  дрожать  руки.   Он   пил   молча,   лишь   изредка
перебрасываясь словом с Джо-Джо. Так они просидели в кафе до закрытия.  От
выпитой водки голова у Стефена отяжелела, чувства притупились. Но  он  уже
понимал, что не достиг решительно ничего, что он не в силах отказаться  от
Эмми. И по-прежнему тупо ныло сердце.



10

   Через две недели они  прибыли  в  Ниццу.  Этот  город,  в  который  они
вступили со стороны затененных мимозами террас Ле  Бометт,  оказался  куда
обширней, чем представлялось Стефену. Английский променад, залитое солнцем
взморье, банально нарядные цветочные клумбы и кричащая  роскошь  отелей  -
все имело неприятно претенциозный вид. Но цирк расположился в другом конце
города, на площади Карабасель, среди лабиринта узких  улочек,  где  тут  и
там, прямо под открытым  небом,  раскинулись  небольшие  рынки  и  повсюду
стояли лотки с овощами, фруктами и несметным множеством  цветов.  Это  был
живописный, пестрый и шумный мир, полный  интимного  очарования  парижских
предместий, но согретый теплым солнцем юга.
   - А здесь неплохо, верно? - Джо-Джо расправил  узкие  плечи,  обтянутые
рваной фуфайкой. - Приятно снова очутиться в этих краях.
   - Тебе здесь нравится?
   - Еще бы! И тебе понравится.  Смотри.  -  Он  сделал  широкий  жест.  -
Художник может увидеть много занятного на площади Карабасель.
   В другое время Стефен с большим интересом обследовал бы  эти  кварталы.
Но в нынешнем состоянии  душевного  напряжения  и  беспокойства  ему  было
трудно работать. Все же он заставил себя  выйти  с  альбомом  на  улицу  и
сделал  несколько  набросков  местных  жителей:  старуха  в  белом  чепце,
торгующая  артишоками,  крестьянин  с  корзиной  живых  цыплят,   рабочие,
ремонтирующие дорогу... Но он делал все это без  увлечения  и  в  полдень,
когда стало припекать, вернулся  в  свой  фургон,  чтобы  отдохнуть  перед
представлением.
   Вечером, склонившись над мольбертом и заканчивая последний за этот день
портрет, он заметил, что какой-то  человек,  стоя  в  стороне  и  небрежно
опершись о трость, наблюдает за его работой. Что-то в позе этого  человека
пробудило смутные воспоминания в душе Стефена. Он оглянулся.
   - Честер!
   - Как поживаешь, старина? - Гарри  стянул  с  руки  замшевую  перчатку,
пожал Стефену руку, рассмеялся -  подкупающе  и  мило,  как  всегда.  -  Я
слышал, что ты уехал с цирком Пэроса. Но где, скажи на  милость,  раздобыл
ты это чудовищное одеяние?
   - Я ношу его по условию контракта.
   - Понятно! В качестве приманки для дикарей. Но о этом наряде, вероятно,
нельзя не чувствовать себя немножко ослом?
   - Я уже привык к нему. Подожди меня, я сейчас освобожусь.
   Пока Стефен  торопливо  заканчивал  портрет,  Честер  вынул  портсигар,
закурил сигарету. На нем был полотняный костюм, белые с коричневым  туфли,
на голове - соломенная панама. Рубашка была из натурального  шелка,  брюки
отлично отутюжены, щегольской галстук бабочкой дополнял туалет, У  Честера
был вид беспечного, праздного гуляки. Лицо его покрывал густой загар.
   - Я никак не могу поверить, что ты здесь, - сказал Стефен. - Хоть ты  и
говорил, что собираешься в Ниццу. Ты хорошо выглядишь.
   - Благодарю. Да, я чувствую себя недурно.
   Гарри добродушно улыбнулся, и Стефен  невольно  улыбнулся  тоже,  снова
ощущая притягательную силу этого  беспечного  дружелюбия,  которое  Честер
умел расточать так легко.
   - Тебе, верно, повезло в рулетку.
   - Да, представь себе, здорово повезло. - Честер усмехнулся. -  Я  дошел
до ручки и поставил последние пятьдесят франков на двойное  зеро.  Почему?
Да просто потому, что в случае проигрыша у меня был бы тот же самый ноль в
квадрате. Выпало двойное зеро. Я ничего не снял со ставки. Почему?  А  бог
его знает. Снова выходит двойное зеро. Да, черт побери,  поглядел  бы  ты,
какая это была куча больших  красивых  красных  фишек!  Я  начал  было  их
сгребать и почувствовал, что не в силах этого сделать. Что-то шептало  мне
в уши: попытай счастья в третий раз. Я снова поставил  все.  Когда  колесо
завертелось, я думал, что умру. И снова выпало двойное зеро. Ну,  на  этот
раз я быстро сгреб все фишки и, не теряя времени, - к кассе. А  на  другой
день убрался подальше от греха - в маленькую гостиницу в Вильфранш. С  тех
пор живу, как король. - Он взял Стефена под руку. - А  теперь  расскажи  о
себе. Как работа?
   - Не очень-то клеится.
   - Можно поглядеть?
   Стефен повел Гарри к своему фургону, вынес несколько полотен и поставил
их одно за другим, прислонив к колесу.  Гарри  осмотрел  их  все  с  видом
знатока.
   - Ну, знаешь, старина, -  сказал  он,  когда  осмотр  был  закончен,  -
наверно, в них что-то есть, но до меня это как-то  не  доходит.  Что-то  у
тебя неладно с перспективой. И не кажется ли тебе, что мазок слишком груб?
   - Я и хотел, чтобы он был груб... Чтобы вернее передать жизнь  как  она
есть.
   - Но эти лошади не очень-то передают жизнь как она есть.
   Гарри тросточкой указал на композицию  темперой,  где  были  изображены
испуганные грозой, бешено скачущие кони.
   - Я не стремился изображать здесь то, что само собой очевидно.
   - Очевидно, нет. Все же... я люблю видеть лошадь такой, какой я  привык
ее видеть.
   - А если к тому же на спине у нее сидит всадник,  тогда  ты  уж  совсем
можешь быть спокоен, - криво усмехнулся Стефен и собрал полотна, чувствуя,
что Гарри не имеет ни малейшего представления о том, к  чему  он,  Стефен,
стремится. - А ты еще занимаешься живописью?
   - Да, разумеется. В свободное время. Я сейчас пишу первоклассную  штуку
- вид на променад. Мы с Ламбертом частенько ездим на  натуру.  Ты  знаешь,
они  с  Элизой  ведь  здесь.  Он  познакомился  в  посольстве  с   богатой
американской вдовушкой и сейчас пишет ее портрет во весь рост.
   Раздались шаги, и из-за фургона вышла  Эмми.  Она  направилась  было  к
Стефену, но, заметив Честера,  внезапно  остановилась.  Какое-то  странное
выражение промелькнуло на ее лице.
   - Что ты тут делаешь?
   - Я всегда появляюсь там, где меня меньше всего ждут.
   - Как фальшивая монета?
   - На этот раз - как вполне полноценный тысячефранковый билет, - как  ни
в чем не бывало отвечал Честер, очаровательно улыбаясь.  -  Неужто  ты  не
скучала в разлуке со мной?
   - Просто не понимаю, как я ее пережила!
   - Ну, не будь так жестока к старику Гарри.  Ты  знаешь,  какие  у  меня
слабые нервы. - Он поглядел на часы. - Ого, я уже должен бежать.  В  шесть
часов свидание в отеле "Негреско". Но я хочу, чтобы вы оба приехали завтра
утром ко мне на улицу  Сирени,  дом  11-б  -  как  раз  напротив  бульвара
генерала Леклерка. Позавтракаем вместе. Ламберты тоже придут. Вы свободны?
Отлично. Это всего два-три километра  по  берегу.  Трамвай  проходит  мимо
моего подъезда.
   Он улыбнулся, помахал тросточкой показавшемуся вдали фиакру  вскочил  в
него, откинулся на плетеном соломенном сиденье и был таков.
   Эмми проводила его негодующим взглядом.
   - Что он о себе воображает, видали! Оказал нам великую честь, предложил
воспользоваться трамваем, а сам укатил в экипаже!
   - Не будем ему завидовать. Ему тоже приходилось туго в свое время.
   - Я не верю, что он сорвал банк. Верно, на  содержании  у  какой-нибудь
старухи.
   - Вовсе нет. Очень может быть, что он и выиграл в рулетку, - таким, как
Гарри, всегда везет. К тому же  он  волочится  только  за  молоденькими  и
хорошенькими девушками.
   - И притом слишком часто. - Она  усмехнулась,  обнажив  мелкие,  острые
зубы. - Ничтожество, sale type! [гнусный тип (франц.)] Он мне  всегда  был
противен.
   - Ты, значит, не пойдешь к нему завтра?
   -  Конечно,  пойду,  не  будь  таким  идиотом.  Мы  ему  покажем,   как
задаваться, он еще пожалеет об этом.
   Стефен в недоумении уставился на нее. Она терпеть не может Честера, это
ясно. Зачем же, в таком случае, она принимает его приглашение? Может быть,
ей хочется повидать Ламбертов? Он никогда не мог разгадать, что у  нее  на
уме.
   Когда они встретились на другой день, на  ней  было  желтое  муслиновое
платье с вышивкой, очень узкое и короткое. Стриженые курчавые волосы  были
перехвачены  желтой  лентой.  Она  приветствовала  Стефена  своей  обычной
жесткой усмешкой.
   - Можем мы взять фиакр?
   - Без сомнения. Никаких трамваев.
   Эмми  выбрала  самый  нарядный  из  всех  экипажей.   Уселась,   удобно
откинулась на сиденье.
   - Хорошо я выгляжу?
   - Замечательно.
   - Мне все равно необходимо было купить себе новое платье. Я купила  это
сегодня утром в "Галери мондиаль".
   - Прелестное платье, - сказал Стефен. - И очень тебе к лицу.
   - Я хочу показать этим господам, что им  нечего  задирать  передо  мной
нос. Особенно Честеру. Он бог знает что о себе воображает.
   - Да нет, Гарри не так плох. Немножко избалована но это  не  его  вина.
Недурен собой - вот в чем дело.
   - Так ты считаешь его интересным мужчиной?
   - Я считаю, что найдется немало дурочек, готовых потерять голову от его
голубых глаз и курчавых волос.
   Она искоса испытующе взглянула на него.
   - Во всяком случае, я не принадлежу к их числу.
   - Да, - Стефен улыбнулся. - Я, по правде говоря, рад, что  он  тебе  не
нравится.
   Они миновали проспект Распай - широкую улицу,  обсаженную  Каролинскими
баниониями,  -  проехали  по  бульвару  Карно,  потом  вокруг  залива   по
набережной и направились в сторону Болье.  Небо  было  безоблачно,  с  гор
веяло нежным и сладким ароматом цветов. Стефен чувствовал себя счастливым.
Он сжал пальцы Эмми, и она несколько секунд не отнимала руки. За последние
дни всевозможные знаки внимания, которые он беспрерывно ей  оказывал,  его
бесчисленные маленькие подарки и  обретенное  им  наконец  уменье  владеть
собой произвели, казалось, на нее некоторое впечатление.
   - Ты славный, - промурлыкала она.
   Этих ничего не значащих,  случайно  оброненных  слов  было  достаточно,
чтобы Стефен почувствовал себя на верху  блаженства.  Быть  может,  она  в
конце концов и полюбит его!
   Они уже въезжали в Вильфранш. Комнаты  Честера  в  маленькой  гостинице
"Сиреневый отель" на улице Сирени, спускавшейся  почти  перпендикулярно  к
набережной,  выходили  окнами  на  общий  балкон,   окружавший   небольшой
внутренний дворик. Посреди двора журчал  обсаженный  кактусами  фонтанчик,
зеленые кадки  с  цветущими  олеандрами  украшали  балкон.  Все  выглядело
опрятно,  скромно,  красиво  и   уютно   -   очаровательное   pied-a-terre
[пристанище  (франц.)],  которое  Честер,  с  его  уменьем   устраиваться,
вероятно, подыскал себе без малейшего труда.
   Стефен и Эмми прибыли первыми,  и  Гарри  подчеркнуто  торжественно  их
приветствовал:
   - Счастлив принимать вас в моем наследственном замке. Он не  велик,  но
имеет свою историю.
   - Очень темную и грязную, конечно, - съязвила Эмми.
   Честер рассмеялся. Он был в белых фланелевых брюках и синей  спортивной
куртке с медными пуговицами.  Надо  лбом  в  густых,  тщательно  уложенных
каштановых завитках светлела выгоревшая прядь.
   - Если ты так думаешь, то я постараюсь,  чтобы  тебе  в  дальнейшем  не
пришлось испытать разочарования.
   Он увел Эмми в спальню - снять шарф и  перчатки,  а  Стефен,  оставшись
один  в  маленькой  гостиной,  огляделся  по  сторонам.  Обстановка   была
банальная, только на стенах  висели  две  акварели,  и  Стефен  с  первого
взгляда узнал творения Ламберта. Он внимательно рассмотрел их,  каждую  по
очереди: на одной был изображен душистый горошек в  хрустальной  вазе,  на
другой - небольшое семейство аистов, стоявшее в илистом, окутанном туманом
пруду, и, всматриваясь в эти рисунки,  Стефен  дивился,  как  эта  дешевка
могла ему  когда-то  нравиться.  Выполненные  изящной,  почти  женственной
кистью, акварели были вялы,  безжизненны,  лишены  всякого  своеобразия  и
абсолютно бессодержательны. Их могла  бы  написать  обладающая  некоторыми
способностями преподавательница рисования в каком-нибудь женском пансионе.
Глядя на них, Стефен понял, какой путь  прошел  он  сам  с  тех  пор,  как
впервые увидел Париж. Да, этот путь был нелегок,  зато  он  помог  Стефену
понять, что такое подлинное искусство.
   - Хороши, верно? - Честер и Эмми вернулись. - Ламберт одолжил мне их на
время, это очень мило с его стороны.  Между  прочим,  на  обороте  указана
цена. Может статься, кто-нибудь из моих гостей захочет их приобрести.
   - А ты еще не показал нам своих работ.
   - Да видишь ли, - с некоторым замешательством отвечал Честер, - дело  в
том, что у меня здесь почти ничего нет. Я все отправил  в  Париж.  Давайте
выпьем.
   Он достал бутылку  "Дюбонне",  наполнил  три  рюмочки,  затем  протянул
каждому по очереди тарелку со свежими креветками.
   - Не соблазнит ли это вас, мадемуазель? Bouquet de la baie  [дары  моря
(франц.)].
   - Ты сам их ловил?
   - Конечно. Встал ни свет ни заря.
   Она, поправляя волосы, поглядела на него -  на  этот  раз  уже  не  так
подчеркнуто недружелюбно.
   - Какой ты лгун!
   Гарри чистосердечно расхохотался.
   - В этом я тоже большой мастер. Я ведь мастер на все руки.
   Раздался звонок, и появились Ламберты. Они мало изменились - разве  что
Филип слегка раздобрел и стал еще более  медлительно-томным.  На  нем  был
серый костюм  с  красной  гвоздикой  в  петлице,  на  указательном  пальце
болталась перевязанная ленточкой картонная коробка с пирожными.
   - Я прихватил с собой пирожные от Анри. Мы съедим их за  кофе.  Честер.
Вы, верно, помните, Десмонд, каким  я  был  всегда  сластеной.  -  Ламберт
небрежно растянулся на кушетке и, изящно  раздув  тонкие  ноздри,  понюхал
цветок у себя в петлице.
   Элиза, как и прежде любившая одеваться во  все  зеленое,  заговорила  с
Эмми. Ее улыбка, казалось, стала еще более застывшей.
   - Ну, теперь, друг мой, рассказывайте все по порядку.
   Стефен начал было коротко рассказывать о себе, но очень скоро  заметил,
что Ламберт его не слушает, и умолк.
   - Вот что я  вам  скажу,  Десмонд,  -  небрежно,  с  усмешкой  проронил
Ламберт. - Для вашей же собственной пользы я бы  посоветовал  вам  полегче
относиться ко всему. Нельзя сражаться за  искусство  с  топором  в  руках.
Зачем лезть из кожи вон, надрываться и потеть, как лесоруб? Берите  пример
с меня и старайтесь  прежде  всего  добиться  изящества  и  мастерства.  Я
никогда не работаю сверх сил, однако у меня нет недостатка в  покупателях.
О да, меня покупают. Конечно, я не отрицаю, у  меня  есть  талант,  и  это
несколько облегчает задачу.
   Стефен молчал. Возможности Ламберта были ему совершенно  ясны.  Но  тут
Честер объявил, что завтрак готов, и это спасло Стефена  от  необходимости
что-то отвечать.
   Завтрак, который прибыл из ресторана гостиницы, расположенного в нижнем
этаже, был превосходен. Молодой официант отлично прислуживал за столом  и,
должно быть, совершал чудеса проворства, бегая по лестнице, ибо все было с
пылу с жару. За  омаром,  приготовленным  на  местный  манер,  последовало
жарко