о по себе  типично  для  его  состояния,  -  воспрянул  духом.  Дженни,
обуреваемая мучительной тревогой, смотрела на мужа и ждала, что он скажет,
и тень улыбки промелькнула по лицу Стефена.
   - Вот  что  мы  сделаем.  Мы  попросим  мисс  Пратт  и  Тэпли  обойтись
как-нибудь без тебя недельку-другую, соберем пожитки и,  если  Флорри  нас
примет, поживем немножко в Маргете.



6

   Поздним вечером Флорри с кошкой на коленях грелась у печки в  маленькой
кухоньке над рыбной лавкой. Лампа под зеленым абажуром  разгоняла  осенний
мрак. Флорри безмолвно, но пытливо смотрела на Дженни,  сидевшую  напротив
нее за столом. Чайник с  чаем  и  тарелка  с  ломтями  хлеба,  намазанного
маслом, стояли перед ними на подносе. В  кухоньке  было  необычайно  тихо,
слышалось лишь неторопливое  тикание  часов.  Наконец,  сделав  над  собой
усилие, Дженни встрепенулась.
   - Рыжик линяет, - сказала она.
   - Все они в это время линяют. - Флорри погладила свернувшееся клубочком
животное и стряхнула с кончиков пальцев желтые пушинки. - Славная  у  него
шубка.
   - Сколько мы уже здесь живем, Фло? Недель семь?
   - Да около того. Время летит.
   - Ты очень добра к нам. Мы ведь, правду сказать, сели тебе на  шею.  Да
только свежий воздух и впрямь как будто  идет  ему  на  пользу.  -  Дженни
помолчала. - Ты замечаешь, что он стал поправляться, Фло?
   - Я замечаю перемену... и немалую. - Флорри не спеша отхлебнула  чаю  и
поставила чашку обратно на стол. - И чем скорее  ты  посмотришь  правде  в
глаза, моя дорогая, тем лучше для тебя.
   - С горлом у него не так уж плохо. Он теперь реже теряет голос.
   - Это все пустое.
   Дженни наклонила голову, закусила губу. Эти последние недели она делала
все, что было в ее силах, и готова была сделать еще больше.  Но  когда  ей
вспоминались все эти лекарства, которыми она пичкала  Стефена  без  всякой
пользы, все ее  неустанные  заботы  о  нем,  так  мало  достигавшие  цели,
безысходное отчаяние охватывало ее и ей трудно было не пасть духом.  Какие
муки испытывала она ночь за ночью, прислушиваясь в  тишине  к  его  сухому
кашлю! Дженни ни за что не соглашалась спать в  другой  постели:  с  таким
здоровьем, как у нее, чего ей бояться. Вот если бы можно  было  поделиться
им со Стефеном!
   Но Дженни мужественно старалась не поддаваться унынию.
   - Мне так хочется, чтобы он пришел попить с нами чаю,  -  сказала  она,
поглядывая на дверь. - Но зови, не зови - все равно не придет.
   -  Чтобы  человек  в  его  состоянии  все  время  рисовал  и   рисовал,
затворившись в душной комнате... - Флорри возвела глаза к  потолку,  давая
понять, что это никак не укладывается у нее в голове. - Что же ты не пьешь
свой чай? Давай я налью тебе погорячее.
   - Не нужно, Фло.
   - Послушай, надо же хоть немного подкрепиться.
   - Мне, право, не хочется.
   - Но ты всегда была большой охотницей до чая! -  удивленно  воскликнула
Флорри. - Помнишь, как мы выпивали по одиннадцати чашек?
   - Чай мне что-то опротивел теперь.
   Рука Флорри, державшая чайник, застыла на мгновенье в  воздухе.  Флорри
испытующе поглядела на  невестку,  затем  поставила  чайник,  накрыла  его
стеганым колпаком. Помолчав еще с минуту, она спросила:
   - И хлеба с маслом не хочешь?
   Дженни отрицательно покачала головой.
   - Ты ни крошки в рот не берешь. Сегодня утром съела кусочек  селедки  и
все. Да и вчера тоже...
   Она  умолкла.  Под  пристальным  взглядом  золовки  Дженни   мучительно
покраснела, затем краска медленно сбежала с ее лица, и она  отвела  глаза.
Наступила напряженная  тишина.  Подозрение  и  недоверие  на  лице  Флорри
постепенно сменились изумлением и наконец испугом.
   - Неужто в самом деле? - с расстановкой спросила она.
   Дженни, все так же глядя в сторону, молчала.
   - Не может быть! -  сказала  Флорри,  понизив  голос.  -  Только  этого
недоставало! И давно у тебя нет?
   - Шестую неделю, - чуть слышно ответила Дженни.
   - Боже милостивый! Подумать только... Да ведь это... ведь  это...  Нет,
я, кажется, сейчас лопну! Будто мало того, что он сам сидел у тебя на  шее
все эти годы. Палец о палец  не  ударит,  бария  такой.  Ты  работаешь  до
седьмого пота, как каторжная, а он  слоняется  без  дела  и  только  мажет
красками по холсту. А теперь, когда, можно сказать, его песенка спета, ему
еще понадобилось оставить тебя с ребенком.
   - Перестань, Фло! - в исступлении вскричала Дженни. - Не брани его! Это
я во всем виновата. Это случилось в ту ночь, когда доктор сказал ему...
   Голос у нее сорвался, и она умолкла, еле  сдерживая  слезы.  Где  взять
слова, чтобы передать то, что чувствовала она в ту ночь? Страсть, жалость,
отчаяние  -  они  обрушились  на  нее  с   такой   невиданной,   с   такой
всесокрушающей силой, сделали  ее  безвольной,  податливой,  как  воск,  и
осталось одно стремление - отдать всю себя, раствориться в  другом...  Уже
тогда она знала, что зачала ребенка.
   - Ну что ж, желаю тебе счастья в таком случае. -  Голос  Флорри  звучал
сухо, недружелюбно. - Но только  как  ты  управишься  со  всем  этим,  моя
дорогая, вот вопрос.
   - Не будь так сурова, Фло. Я справлюсь. Ты же знаешь, что у  меня  есть
пара крепких, здоровых рук.
   - Рук? Еще бы! - мрачно подтвердила Флорри. - А вот где,  спрашивается,
была твоя голова? - Она помолчала. - Ты сказала ему?
   - Пока нет. Скажу, когда вернемся домой. Глядишь,  к  тому  времени  он
снова оправится.
   Сделав над собой усилие, что было не в ее привычках,  Флорри  прикусила
язык. По ее мнению, упрямство Дженни, ее нежелание признать то, что  "всем
и каждому бросалось  в  глаза",  только  ухудшало  и  без  того  отчаянное
положение. Когда Стефен приехал, он, по словам Флорри, выглядел "не  хуже,
чем всегда". Однако вскоре его состояние начало ухудшаться,  и  теперь  он
производил впечатление человека, который без оглядки катится  в  пропасть.
Две недели назад врач, которого Дженни сама пригласила к мужу,  сказал  ей
без обиняков, что состояние Стефена безнадежно, и произнес роковые  слова:
"Скоротечная чахотка". В любую минуту у него может  опять  хлынуть  горлом
кровь, и это будет конец.
   - Поступай, как знаешь. - Флорри с покорным видом покачала  головой.  -
Только почему ты вечно должна приносить себя в жертву,  этого  я  никак  в
толк не возьму.
   - Ни тебе, ни другим никогда не понять его.
   Флорри сердито фыркнула.
   - Конечно, мне никогда не понять, что, собственно, сделал он  для  тебя
хорошего.
   - Он сделал меня счастливой.
   За дверью раздались шаги, и разговор оборвался. Обе женщины постарались
придать лицу спокойное, безразличное выражение. В кухню вошел Стефен.
   - Я опоздал к чаю? - спросил он и улыбнулся.
   Эта вымученная улыбка на исхудалом - кожа да кости - лице  с  торчащими
скулами и ввалившимися щеками резанула Дженни по сердцу, как ножом. Стефен
теперь не позволял жене даже заикаться  о  его  здоровье,  он  предпочитал
полностью игнорировать свою болезнь, и эта его замкнутость,  отрешенность,
его мужество и умение страдать молча, никогда не жалуясь, до глубины  души
трогали Дженни. Но она ничем не проявляла своих чувств, зная,  что  Стефен
этого не любит, и сказала самым обычным тоном, наливая ему чашку чаю:
   - Мы собирались кликнуть тебя. Но я подумала, что, может,  ты  занят  -
кончаешь работу.
   - Между прочим, я ее действительно кончил. Остались кое-какие мелочи. И
в общем я доволен. - Он потер руки, взял с тарелки, которую протянула  ему
Дженни, ломоть хлеба с маслом и присел к окну.
   - Значит, картина готова? - спросила Флорри, поглаживая кошку.
   - Да. Я сделал все, что мог. И кажется, получился толк.
   - Ну, а еще кому-нибудь будет от нее толк? -  спросила  Флорри,  бросая
многозначительный взгляд на Дженни.
   - Кто его знает, - небрежно проронил Стефен.
   Дженни из своего уголка украдкой наблюдала за ним и почувствовала,  что
он взволнован, хоть и старается не подать виду. Глубоко запавшие глаза его
блестели, рука, державшая чашку с чаем,  слегка  дрожала.  Дженни  сказала
участливо:
   - Ты немало потрудился над этой картиной.
   - Шесть месяцев.  Это  было  не  так-то  легко  технически  -  передать
сущность простых, элементарных вещей... Реку... воду... И весь  этот  фон:
землю, воздух. И  притом  так,  чтобы  это  было  единое  целое,  выражало
основную идею.
   Обычно Стефен никогда не говорил о своей работе, но сейчас он  был  еще
весь во власти творческого порыва и продолжал высказывать вслух  роившиеся
в мозгу мысли.
   - А что же вы будете делать дальше с этой картиной? -  спросила,  когда
он умолк, Флорри, сидевшая все время, поджав губы.
   - Сам не знаю, - рассеянно отвечал Стефен.
   - Надеюсь, с этой не будет такого безобразного  скандала,  как  прошлый
раз.
   - Надеюсь, нет, Флорри. - Стефен миролюбиво улыбнулся. -  Мне  кажется,
это вполне почтенная картина. И, чтобы окончательно вас успокоить, обещаю,
что не стану ее выставлять.
   Но его ответ не только не умилостивил ее, а разгневал еще больше.
   - Вот уж и впрямь разодолжили! Да какой же тогда, спрашивается, от  нее
прок? Какой прок стоять, и стоять,  и  стоять  день-деньской,  малевать  и
малевать, если потом и показать  нечего?  У  нас  в  зальце-то  теперь  не
повернешься, не комната, а сарай. А вам что же -  наплевать,  получите  вы
хоть пенни за свою картину или нет?
   - Да, мне все равно. Важно то, что я ее написал. - Стефен  поднялся.  -
Пойду немножко пройдусь.
   - Лучше не стоит, - озабоченно встрепенулась Дженни. - На дворе холодно
нынче. И уже смеркается.
   - Мне необходимо прогуляться. - Стефен ласково поглядел на Дженни. - Ты
сама знаешь, что свежий воздух мне полезен.
   Дженни не стала спорить и вышла вместе с ним в  прихожую.  Она  помогла
ему надеть теплое пальто, которое сама ему купила, подала палку,  вошедшую
с некоторых пор в его обиход. Он спускался  с  лестницы,  а  она,  стоя  в
дверях, смотрела ему вслед  с  мучительной  тревогой,  никогда  теперь  не
покидавшей ее, и в голове у нее уже зрели  всякого  рода  планы.  Стараясь
заглушить заползавшее в душу отчаяние, она с неистребимой любовью думала о
том, как исцелить Стефена от его недуга.
   Стефен медленно брел по улице. Когда дорога почти неприметно  для  глаз
пошла в гору, он сразу это почувствовал и понял, как мало осталось у  него
сил. Ноги, казалось, были налиты свинцом. Обходя стороной шумные кварталы,
Стефен направился к порту. В  начале  набережной  стоял  круглый  киоск  с
зеркальцами вместо окошек, и, проходя мимо,  Стефен  мельком  увидел  свое
отражение:  невообразимо  худое,  изможденное  лицо  с  глубоко  запавшими
темными глазами, сутулые, как у  старика,  плечи...  Он  невольно  скорчил
гримасу и  поспешил  отвести  взгляд.  Он  сам  лучше  всех  понимал,  как
чудовищно нелепо с точки  зрения  здравого  смысла  поступает,  разгуливая
сейчас по улицам. Однако он твердо решил, что нипочем не даст уложить себя
в постель. Одна  мысль  о  том,  чтобы  сидеть  взаперти,  была  для  него
непереносима.
   Наконец он добрался до цели своего путешествия - до скамьи за  молом  в
изгибе бухты. Обычно скамья пустовала, и с нее открывался  прекрасный  вид
на море. Задыхаясь, Стефен  опустился  на  нее  и  с  чувством  облегчения
глубоко втянул в легкие прохладный чистый воздух.
   Неяркий, но ослепительно прекрасный закат таял на  небосклоне,  отливая
по краям  оранжево-желтым  и  нежно-зеленым.  Все  краски  и  все  оттенки
казались необыкновенно ясными и чистыми на фоне серо-сизого моря, но в них
уже чувствовалось холодное дыхание приближающейся зимы. "У Тернера нет  ни
одного такого заката", - подумал Стефен,  с  почти  чувственным  восторгом
взирая на розовую полосу на  горизонте.  Он  сидел,  уткнув  подбородок  в
грудь.  Мысли  его  на  мгновение  перенеслись  к  этому   проникновенному
живописцу, тончайшему мастеру колорита, сварливому чудаку,  затворившемуся
под старость в грязной лачуге на берегу Темзы и получившему  от  окрестных
мальчишек кличку "Сухопутный адмирал". "Все мы свихнувшиеся -  совсем  или
хотя бы наполовину, - думал Стефен. - Отщепенцы, погибшие  души,  вечно  в
ссоре с обществом, злополучные дети беды, обреченные с колыбели. -  И  тут
же сделал мысленно оговорку: - Все, кроме тех, кто  идет  на  компромисс".
Сам он никогда на это не шел. Еще с отроческих лет он  был  одержим  одним
стремлением - освободить от оков красоту, разлитую повсюду в  природе,  но
не всегда лежащую на поверхности вещей. И он боролся  в  одиночестве,  идя
предначертанным ему путем. Только кому  дано  понять  безысходность  этого
одиночества,  холодную  печаль   этих   часов   и   дней,   лишь   изредка
перемежавшуюся вспышками упоенья и восторга? Но он не испытывал сожалений.
Удивительный покой и мир царили в его душе. Ведь  из  этой  боли,  горечи,
разочарования и муки, из борьбы с враждебным ему миром рождалась  красота.
Он заплатил за нее дорогой ценой, но игра стоила свеч.
   Он следил, как гаснут на небе бледные краски заката, и все его творения
неторопливой  чередой  проходили  перед  его  глазами,  все,   вплоть   до
огромного,  только  что  завершенного  полотна.  Этот  последний,  как  бы
заключительный взлет его духа, этот странный плод  болезни  и  вдохновения
принес ему удивительное ощущение восторга и  отрешенности,  торжества  над
жизнью и смертью, приобщения к вечности. Болезнь подтачивала его силы,  но
таинственный родник питал его дух, обновляя его, возрождая к жизни. И  все
же Стефен знал, что он обречен. Источник жизненных  сил,  скрытых  в  нем,
иссяк, безграничная усталость сковывала тело. "Сегодня же вечером поговорю
с Дженни, - думал он. - Пора  возвращаться  домой.  На  этой  неделе  надо
перебраться к себе на Кейбл-стрит..." Затем родилась новая мысль: "Рафаэль
умер тридцати семи лет... Я не имею права жаловаться".
   По телу его пробежала дрожь, он поежился и поднялся на ноги. Уже  почти
совсем стемнело, и он побрел домой. Быстрые, энергичные шаги  раздались  у
него за спиной, и чей-то бодрый голос окликнул  его.  Стефен  оглянулся  и
увидел невысокую, подвижную фигуру Эрни, который спешил за ним.  В  темном
костюме и котелке, с зонтиком под мышкой юноша выглядел очень деловито.
   - Стойте! Я так и знал, что разыщу вас  здесь.  -  Эрни  замедлил  шаг,
тактично стараясь попасть в ногу со Стефеном. - Ну, как дела?
   - Отлично, Эрни. А ты домой? Из конторы?
   - Нет, я уже был дома и напился чаю. Иду  на  вечерние  курсы.  А  тетя
Флорри попросила меня разыскать вас и проводить домой.
   "Господи помилуй, - уныло  подумал  Стефен,  -  неужели  я  стал  такой
развалиной, что они посылают мне провожатых?" И в эту минуту его  спутник,
исполненный самых благих намерений, подхватил его под руку,  чтобы  помочь
ему спуститься по ступенькам  с  набережной.  Однако  он  тут  же  рассеял
подозрения Стефена, воскликнув:
   - К вам ведь не так уж часто заглядывают гости. И дома у вас нипочем не
хотят, чтобы вы его упустили.
   - Кого это? Что за гости?
   - А бог его знает. Какая-то важная шишка с виду.  Приехал  в  роскошном
автомобиле.
   Стефен озабоченно нахмурил брови. Что бы  это  могло  означать?  Неужто
отец  или  Хьюберт  решили  его  проведать?  Нет,  быть  того  не   может.
Какой-нибудь посыльный от сердобольной Клэр? Еще одна  неуместная  попытка
оказать ему помощь из жалости? Это предположение испугало его.
   - Может, это какой-нибудь знаменитый врач приехал  полечить  вас,  -  с
наигранной беззаботностью размышлял Эрни  вслух.  -  Какой-нибудь  крупный
специалист. Черт побери, может, он в два счета поставит вас на ноги. У вас
ведь такие важные родственники, кто-нибудь из них  вполне  мог  пригласить
его. Вот было бы здорово! Если вы совсем  поправитесь,  мы  с  вами  летом
опять будем искать на пляже моллюсков, как раньше бывало.
   Они шли по притихшим улицам, пустынным в этот  час,  когда  большинство
магазинов уже закрыто, и Эрни продолжал болтать с  притворным  оживлением,
чистосердечно стараясь поднять дух  Стефена.  Они  завернули  за  угол,  и
Стефен увидел автомобиль: длинный,  черный  ландолет  стоял  перед  дверью
рыбной лавки, уже закрытой ставнями.
   - Вот он, видите! - сказал Эрни с довольной  улыбкой.  -  Ну,  ступайте
теперь. А мне надо бежать, не то опоздаю.
   Поднявшись по лестнице, Стефен остановился, чтобы перевести дух, и в ту
же секунду Флорри распахнула перед ним дверь.
   - Тут какой-то господин ждет вас. Иностранец. - У нее был растерянный и
вместе с тем странно многозначительный вид, и это лишь подтвердило догадку
Стефена, что произошло нечто необычное. Флорри добавила: - Мы провели  его
в залу.
   Стефен ничего не сказал, хотя она явно ждала вопросов и приготовилась к
ним. Он не спеша снял пальто, и на этот раз она даже помогла ему.  Повесив
пальто, шляпу и шарф на вешалку, он направился в залу. Это была  небольшая
комнатка, которой пользовались редко, лишь в тех случаях, когда собирались
гости,  но  сейчас  мольберт  Стефена  с  большим  холстом  совершенно  ее
загромоздил. За черной  решеткой  наспех  растопленного  камина  дымили  и
сипели сырые дрова. В единственном кресле, протянув  ноги  к  огню,  сидел
невысокий смуглолицый человек  и  разговаривал  с  Дженни.  При  появлении
Стефена он проворно вскочил.
   - Мистер Десмонд! Счастлив познакомиться с вами.
   Его изысканные и вместе с тем подчеркнуто сдержанные манеры превосходно
гармонировали с безукоризненно строгим костюмом,  с  черной  жемчужиной  в
галстуке, с начищенными до ослепительного блеска ботинками.  Казалось,  он
без малейшего усилия со  своей  стороны  внес  в  эту  крошечную  гостиную
атмосферу утонченного вкуса и  значительности,  совершенно  подавив  своим
величием дешевых фарфоровых собачек на убогой каминной полке, которых Эрни
выиграл в лотерее на Маргетской ярмарке. Стефен сразу узнал этого человека
и потому едва взглянул на вощеную визитную карточку, которую протянул  ему
посетитель. Дженни, пробормотав извинение, выскользнула из комнаты.
   - Как приятно, что мы с вами свели, наконец, знакомство, дорогой мистер
Десмонд!
   - Разве мы уже не встречались однажды?
   - Где же, дорогой мой сэр?
   Стефен хладнокровно разглядывал торговца.
   - В Париже, пятнадцать лет назад. Я пропадал тогда, буквально погибал с
голоду, у меня не было ни сантима, и я пытался продать вам мои холсты.  Но
вы не пожелали даже взглянуть на них.
   Веки Тесье чуть приметно дрогнули, но его изысканные манеры служили ему
надежным щитом, спасая от  неловкости  в  любом  щекотливом  положении.  С
подкупающе сокрушенным видом он развел руками:
   - В таком случае позвольте заверить вас, что теперь  мы  квиты,  ибо  я
проделал весь этот путь из Парижа в Лондон с единственной целью  разыскать
вас. И, должен признаться, это была чудовищно трудная задача. Прежде всего
я написал Чарлзу Мэддоксу, но не получил удовлетворительного ответа. Тогда
я отправился к нему, и мы вместе поехали в Степни, но не  нашли  вас  там.
Однако я проявил величайшее упорство  и  все-таки  раздобыл  ваш  адрес  у
мистера Глина. Так что судите сами, как горячо стремился я к этой встрече.
   - Очень сожалею, что явился  причиной  такого  беспокойства,  -  сказал
Стефен.
   - Дорогой сэр, это не беспокойство, а удовольствие.
   Тесье  снова  опустился  в  кресло  и,  уравновесив  шляпу  на  колене,
внимательно вгляделся в Стефена, сохраняя, однако, приличествующее  случаю
умеренно восторженное выражение.
   - Даже если бы я не видел этого великолепного полотна, - Тесье  отвесил
благоговейный полупоклон в  сторону  мольберта,  -  все  равно  при  одном
взгляде на вас я бы не мог не распознать большого мастера. Такие руки, как
у вас... такое лицо... Но не будем терять времени, - внезапно  оборвал  он
себя. - Мистер Десмонд, на мою долю выпало счастье сообщить  вам,  что  за
последние месяцы в Париже наблюдается все  возрастающий  интерес  к  вашим
работам. Не так давно одно из ва