ие температуры по утрам и по  вечерам,  на
котором  так  настаивал  добросердечный  монах,  производилось,  вероятно,
просто для порядка. По правде говоря, Стефену приходило даже  на  ум,  что
его болезнь и это загадочное кровохарканье пошли ему на благо. Ведь  лечат
же лихорадку кровопусканием. Во всяком случае,  болезнь  исцелила  его  от
того, что так мучило его и терзало.
   Когда Стефен думал о прошлом, ему  казалось  невероятным,  что  он  мог
месяц за месяцем пребывать в состоянии  такого  полного  подчинения  чужой
воле.  Как  мог   он   так   пресмыкаться   перед   Эмми,   вымаливая   ее
благосклонность, и приходить в такое отчаяние  от  одного  ее  неласкового
слова! Он содрогался при воспоминании об этих днях и радовался, что  снова
стал самим собой. И тут же дал торжественную клятву: никогда  не  позволит
он себе снова впасть в такое рабство. Но и этого показалось ему мало, и он
поклялся,  что  отныне  ни  одна  женщина  никогда   не   будет   занимать
сколько-нибудь значительного места в его жизни. Ничто,  кроме  работы,  не
существует больше для него, и  только  ей  будет  он  принадлежать,  самым
суровым, самым беспощадным образом отринув от себя все остальное.
   Посещение состоялось в одиннадцать часов.  Отец-настоятель  -  высокий,
властного вида монах в белой сутане - величественно опустился  на  стул  и
внимательно, испытующе оглядел Стефена.
   - Итак, вы, наконец, можете подняться сегодня с  постели,  сын  мой.  Я
рад.
   - Очень вам благодарен, - отвечал Стефен. - Мне здорово повезло, что  я
увидел ваш значок с крестиком на своей карте.
   - Да, крест - это церковный знак. Но наш монастырь не помечен на карте.
- Настоятель едва заметно улыбнулся. - Этим значком обозначена  туристская
гостиница для велосипедистов, расположенная в соседней долине. Вы  сбились
с пути, сын  мой.  Или,  быть  может,  поскольку  провидению  было  угодно
направить вас сюда, следует сказать, что вы нашли свой путь?
   В словах настоятеля прозвучал, казалось, какой-то намек, и бледные щеки
Стефена слегка порозовели. Не сболтнул ли  он  лишнего  в  беспамятстве  в
первые дни болезни?
   - Так или иначе, - сказал  он,  -  теперь  мне  уже  пришло  время  вас
покинуть. Я причинил вам уйму беспокойства, и  вы,  наверно,  будете  рады
избавиться от меня.
   - Совсем напротив. Мы будем очень  довольны,  если  вы  останетесь.  Вы
перенесли тяжелое потрясение, и, хотя опасность позади,  преподобный  Арто
полагает, что вы сможете продолжить ваше путешествие не раньше, чем  через
несколько недель.
   - Но... Боюсь, что я не смогу оплатить...
   - Разве мы просим  у  вас  денег,  сын  мой?  Да  и  кто  станет  ждать
вознаграждения  от  бедного  художника?  Поживите  с  нами  еще   немного.
Погрейтесь в саду на солнышке. Когда вы  окрепнете,  жизнь  покажется  вам
совсем иной. И вы будете лучше подготовлены к тому, чтобы снова вступить в
мир.
   Настоятель на секунду положил руку на плечо Стефена, затем  поднялся  и
вышел из кельи.
   Стефен с трудом подавил прихлынувшие к глазам слезы и встал с  постели.
Его одежда, выстиранная и аккуратно сложенная, лежала  в  шкафу  вместе  с
остальными  пожитками.  Деньги,  около  тридцати  франков,  были   уложены
невысоким ровным столбиком рядом с часами, которые продолжали идти и,  как
догадался Стефен, кем-то заводились каждое утро.  Одевшись,  он  вышел  из
кельи  и,  пройдя  по  незнакомому  ему,  выложенному  каменными   плитами
коридору, направился в сад.
   Сад был невелик. Несколько тропинок вились  вокруг  клумб  с  цветущими
розами и сходились у грота, в глубине которого стояла какая-то  статуя.  К
сетке, огораживавшей площадку для игры в мяч, примыкала живая изгородь. За
нею виднелись поля. Из разговоров с преподобным Арто Стефен узнал, что эта
община,  состоявшая  из  двадцати  монахов,  возникла  совсем  недавно,  и
первоначально в  ее  распоряжении  имелся  один  только  маленький  домик,
полученный от кого-то в дар, но постепенно и исключительно  трудами  самих
монахов ее  угодья  стали  разрастаться.  Рядом  со  старым  домом  монахи
построили небольшую часовенку. Стефену  видны  были  ее  белые  грубоватые
стены на фоне подернутого легкими облачками неба.
   Побродив по тропинкам, Стефен вынужден был присесть на одну из скамеек,
расставленных по краю площадки для игры в мяч. На выгоне какой-то старик в
коричневом одеянии послушника пас корову. В  часовне  началась  служба,  и
легкий ветерок донес звуки  негромкого  хорового  пения.  Стефен  внезапно
почувствовал, как что-то сдавило  ему  горло.  Он  встал  со  скамейки  и,
пошатываясь, побрел в свою келью.
   Он сразу увидел конверт, положенный на самом видном месте  на  узеньком
подоконнике. Примерно неделю назад, терзаясь одиночеством, он  приподнялся
на локте и нацарапал несколько строк владельцу дома N_15 по улице  Кастель
с просьбой направить ему сюда все письма,  которые  могли  прийти  за  это
время. По-видимому, его просьба была исполнена. Стефен  разорвал  конверт.
Недлинное это послание было отправлено из Стилуотера два месяца назад.

   "Дорогой Стефен!
   Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Если дойдет, то я хочу  сообщить
тебе, что леди Броутон скончалась в октябре. Это не было неожиданностью. А
за несколько недель до ее смерти было объявлено о помолвке Клэр и  Джофри.
На днях должна состояться их свадьба. Больше нет ничего, о чем  стоило  бы
писать, если не упоминать, конечно, что отец по-прежнему очень страдает от
того, что ты не с нами. Умоляю тебя: вернись и выполни свой сыновний долг.
   Любящая тебя Каролина".

   С письмом в руке Стефен присел на койку. В другое время эта весточка из
дома, пожалуй, не произвела бы на него такого  глубокого  впечатления.  Он
знал о тяжелой болезни леди Броутон, а  его  чувство  к  Клэр  никогда  не
перерастало за рамки  чисто  братской  привязанности.  Но  здесь,  в  этой
отдаленной  обители,  в  непривычной  обстановке,  ослабевший  от  болезни
Стефен, получив эти два известия (одно  о  смерти,  другое  о  предстоящем
браке Клэр, да еще с кем - с Джофри, подумать только!), почувствовал  себя
еще более одиноким, почувствовал себя изгнанником, отторгнутым  от  всего,
что было ему когда-то дорого и могло  бы  и  сейчас  принадлежать  ему  по
праву. Короткое, сухое письмо  Каролины,  полное  невысказанной  горечи  и
упреков, которые  читались  между  строк,  заставило  Стефена  еще  острее
ощутить свою обособленность, осознать, что он не  такой,  как  все,  и  не
может быть в ладу с отчим домом, со своими близкими, с обществом.
   Проходили недели, и силы Стефена восстанавливались. Его  не  тянуло  за
ограду монастыря - скалы, горные сосны не пробуждали в  нем  интереса.  Он
свел дружбу с  ребятишками  Пьера  -  рабочего,  который  доставил  его  в
монастырь, -  и  частенько  катал  их  на  своем  велосипеде.  Он  помогал
престарелому брату Людовику в саду и играл в мяч со  служками  в  часы  их
отдыха. Это были очень молодые, веселые ребята; почти все они принадлежали
к солидным буржуазным семействам Гаронды  и  окрестных  городов.  Отчасти,
быть может, потому, что Стефен был гость, да еще иностранец, они наперебой
оказывали ему всевозможные знаки внимания не без тайной мысли обратить его
в свою веру, что хотя и не достигало цели,  но  вместе  с  тем  трогало  и
забавляло Стефена. Они всей душой были  преданы  своему  делу  и  в  часы,
свободные от молитвы, охотно выполняли любую физическую работу - трудились
не покладая рук на благо любимой общины.
   Однажды во время игры в мяч кто-то из них полушутя, полусерьезно сказал
Стефену:
   -  Мсье  Десмонд...  ведь  вы  художник,  почему  бы  вам  не  написать
что-нибудь для нашей церкви?
   Стефен внимательно поглядел на говорившего.
   - Пожалуй, вы правы, - задумчиво произнес он.
   Такая мысль не приходила ему в голову. Теперь он сразу  увидел  в  этом
отличный способ выразить монастырю  свою  благодарность  -  не  только  на
словах, но и на деле - за доброе отношение, которое он здесь  встретил.  К
тому же вынужденное безделье уже начинало тяготить его.
   В тот же вечер он заговорил об этом со своим другом  преподобным  Арто.
Предложение Стефена пришлось тому  по  душе,  и  он  обещал  поговорить  с
настоятелем.  Сначала  настоятель  выразил  сомнение.  Правда,  внутренняя
отделка часовни еще не была закончена, но сооружение это, в  которое  было
вложено столько труда, стало чрезвычайно дорого его сердцу.  Правильно  ли
он поступит, отдав свое детище в руки безвестного художника,  чьи  полотна
хотя и обладают какой-то странной притягательной силой,  но,  по-видимому,
не вполне укладываются в общепризнанные  канонизированные  рамки?  Наконец
вера, которой он руководствовался во всех  своих  поступках,  продиктовала
ему решение. Он послал за Стефеном.
   - Скажите, сын мой, что вы предполагаете написать?
   - Мне хотелось бы написать фреску над алтарем на задней стене апсиды.
   - На религиозную тему?
   - Разумеется. Я думал о Преображении. Так, чтобы часовня  была  как  бы
освещена изнутри.
   - Вы уверены, что вам удастся создать нечто  такое,  что  мы  могли  бы
одобрить?
   - Я постараюсь. Но у меня нет красок и нет достаточно  больших  кистей.
Вам придется приобрести это. И довериться мне.  Но  если  вы  согласны,  я
обещаю сделать все, что в моих силах.
   На следующее утро двое монахов отправились в Гаронду и возвратились под
вечер с многочисленными пакетами в оберточной бумаге. Тем временем  служки
воздвигали легкие деревянные леса позади алтаря. На  следующее  утро,  как
только рассвело, Стефен взялся за кисть с тем волнением, какое  он  всегда
испытывал, принимаясь за новую работу.
   Но сейчас состояние его было  не  совсем  обычным.  Он  был  еще  слаб,
перенесенная болезнь  давала  себя  знать,  его  мозг,  казалось,  дремал,
погруженный в безмятежный,  ленивый  покой.  Он  еще  не  обрел  душевного
равновесия, и слезы легко подступали у него  к  глазам.  Атмосфера  храма,
заунывное пение монахов, чувство отрешенности от мира - все это задевало в
его душе какие-то неведомые дотоле струны. И хотя у него не  было  никаких
моделей, краски ложились на полотно с легкостью,  удивлявшей  его  самого,
ибо обычно всякий раз, как он приступал к  воплощению  нового  творческого
замысла,  именно  первые  часы  работы  требовали  от   него   предельного
напряжения сил. Он сразу очертил в центре полотна фигуру  Христа  в  белом
одеянии, окруженную лучезарным облаком, и тут же стал набрасывать  силуэты
Моисея и Илии.
   Работа  с  такой  же  легкостью  продолжала  подвигаться  и  дальше,  и
временами у Стефена появлялось  странное  Ощущение,  как  бы  недоверие  к
самому  себе:  что,  если  он  не  претворяет  в  жизнь  свой  собственный
творческий  замысел,   а   бессознательно   подражает   старым   мастерам,
воспроизводя их композиции на религиозные сюжеты? Он писал темперой, и его
краски, обычно столь глубокие, порой яркие, казались непривычно жидкими  и
приглушенными, рисунок  приобретал  подозрительно  условную,  традиционную
форму. Однако  горячее  одобрение  общины,  которое  все  росло  и  росло,
рассеяло его сомнения.
   Сначала за его работой наблюдали с  опасением,  почти  с  тревогой.  Но
вскоре тревога сменилась открытым восхищением. Часто, оборачиваясь,  чтобы
помыть кисти, он ловил устремленный на его  творение  упоенно-восторженный
взгляд какого-нибудь послушника, пришедшего  в  часовню  якобы  для  того,
чтобы преклонить колена, в действительности же просто впавшего в  соблазн,
именуемый любопытством. Разве все это не должно было укрепить веру Стефена
в себя? И, наконец, разве он не задался целью угодить монахам?
   Фреска, занимавшая все пространство стены над алтарем, была закончена к
концу третьей недели, и, когда убрали леса, община собралась в  часовне  и
на этот раз уже громко выразила свое одобрение.
   - Сын мой, - сказал настоятель  Стефену.  -  Теперь  я  вижу,  что  вас
направило к нам само провидение. В память вашего  пребывания  вы  оставили
нам дар, который переживет всех нас. Теперь уже мы в неоплатном перед вами
долгу. - Помолчав, он продолжал: - Завтра мы отслужим большую мессу,  дабы
освятить вашу работу. И хотя вы не принадлежите к нашей церкви, я  все  же
надеюсь, что вы порадуете нас своим присутствием на богослужении.
   Наутро на алтаре зажгли все свечи, и  он  засиял,  украшенный  цветами.
Настоятель в белом облачении  служил  мессу  вместе  с  преподобным  Арто.
Монахи пели. Стефен сидел на хорах, и  его  фреска,  освещенная  мерцающим
пламенем свечей, окутанная  таинственным  дымом  кадильниц,  казалась  ему
прекрасной. Никогда еще ни одно его творение не имело такого успеха.
   После мессы состоялась торжественная трапеза. Было подано местное вино,
которое неожиданно оказалось столь хмельным, что Стефен решил  прогуляться
в деревню, чтобы хоть немного прояснилось в голове.
   Вернулся он, когда уже вечерело, и в дверях увидел  преподобного  Арто,
который как-то странно поглядел на него.
   - У вас гость. Он приехал за вами. Говорит, что  должен  увезти  вас  в
Париж.
   Стефен направился к себе в келью. На его постели, в пальто и  в  шляпе,
полулежал, опираясь на локоть, Пейра и яростно  попыхивал  трубкой.  Когда
Стефен вошел, он стремительно вскочил и расцеловал его в обе щеки.
   - Что такое с тобой было?  Где  ты  скрывался?  Я  тысячу  раз  пытался
разыскать тебя, и все напрасно. И сейчас совершенно случайно получил  твой
адрес на улице Кастель. Зачем ты замуровал себя здесь?
   - Я тут пишу. - Стефен улыбался,  он  все  еще  не  мог  опомниться  от
неожиданности: перед ним Пейра!
   - В этом-то весь  и  ужас,  -  сказал  Пейра,  свирепо  нахмурившись  и
напуская на себя суровость. - Пока я тебя тут ждал, они  потащили  меня  в
свою церковь. Какую ужасную дрянь ты там намалевал, cher ami! [милый  друг
(франц.)]  Какое  жалкое   подражание   дель   Сарто!   Какое   чудовищное
переписывание Луини! Им, конечно,  нравится  эта  гадость,  и  теперь  они
столетиями будут  преклонять  перед  ней  колена,  но  тем  не  менее  это
непростительная мазня и позор для тебя, особенно теперь...
   - Почему особенно теперь? - порядком смущенный, спросил Стефен.
   - Потому что в прошлом месяце в газетах  появилось  сообщение,  которое
заставило меня исколесить всю Францию в поисках тебя.
   - Да что такое? О чем вы толкуете?
   - Если верить этому сообщению, - невозмутимо  продолжал  Пейра,  смакуя
каждое слово, словно пробуя его на вкус, - тебе должны повесить медаль  на
грудь и положить полторы тысячи франков в карман, что, я надеюсь, даст нам
возможность отправиться в Испанию.
   Внезапно он шагнул к Стефену и еще раз крепко его обнял.
   - Плюнь ты на свою болезнь и на этих чудовищных  Моисеев  и  апостолов.
Твоей "Цирцее" присуждена Люксембургская премия!




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   В начале июня 1914 года серым, пасмурным вечером Стефен  шел  по  улице
Сент-Онорэ, направляясь к Вандомской площади. Ему редко приходилось бывать
в этой части города, особенно в часы, когда  на  улицах  людно,  и  сейчас
среди нарядной, праздничной толпы он чувствовал себя не в  своей  тарелке.
Он был на аукционе Сула на улице Эбэ, и в  душных,  переполненных  народом
залах у него разболелась голова. Он решил пройтись пешком до своего  более
чем скромного жилища.
   Аукцион раздосадовал и огорчил его.  Пейра,  желая  принять  участие  в
расходах,  связанных  с  предстоящим   путешествием   в   Испанию,   решил
испробовать это средство,  к  которому  время  от  времени  прибегали  все
художники их квартала,  и  послал  десять  своих  полотен  на  ежемесячную
распродажу.
   Сегодня гвоздем  аукциона  было  большое  полотно  Бутро,  изображавшее
молодую особу в ниспадающем с плеч прозрачном одеянии.  Черные  волосы  ее
были аккуратно разделены пробором посередине, а  кожа  напоминала  розовую
замазку. У нее были глаза ручной газели, и она  держала  в  руках  кувшин,
заимствованный у  Греза.  Струя  воды  лилась  из  кувшина  в  чрезвычайно
декоративный, осененный розами  водоем.  При  появлении  на  помосте  этой
картины   по   залу   пробежал   шепот,   затем   гул   восторга;    после
непродолжительных надбавок молоток упал, и картина была продана за  десять
тысяч франков. За ней последовало несколько  предметов  старинной  мебели,
затем  -  кое-какая  кухонная  утварь.  Картины  Пейра  стояли  в   списке
последними. Первая из них вызвала  легкий  смешок,  появление  второй  еще
больше позабавило аудиторию, а  к  тому  времени,  когда  было  выставлено
последнее полотно, вся  публика  уже  откровенно  смеялась,  подстрекаемая
вдобавок остротами, сыпавшимися с балкона. Ни одно  из  этих  поэтичных  и
самобытных полотен не было оценено больше чем в шестьдесят франков.  Никто
не набавлял на них  цену,  и  все  десять  были  куплены  одним  лицом  за
четыреста восемьдесят франков. Кто купил их? Просто  какой-нибудь  farceur
[шутник  (франц.)]  с  целью  поразить  воображение  своих   приятелей   и
позабавить их? Любопытство заставило Стефена задержаться после  распродажи
и обратиться с вопросом к служителю. И тут его ждало самое неприятное: все
десять  купленных  за  гроши  холстов  забрал  агент  известного  торговца
картинами Тесье.
   - А Бутро - тоже он купил? - угрюмо спросил Стефен.
   - Mon Dieu, нет, разумеется, нет, мсье!
   - А почему он купил эти?
   Служитель пожал плечами.
   - Мсье, конечно, знает, как все изменчиво и полно  неожиданностей.  То,
что куплено сегодня за пятьдесят франков,  через  десять  лет  может  быть
продано за пятьдесят тысяч... если покупатель - Тесье.
   Стефен вышел с аукциона, бормоча ругательства.  Впрочем,  настроение  у
него скоро поднялось. Его друга  ограбили,  конечно,  и  будут  грабить  и
впредь, но, как бы то ни было, у Пейра теперь есть почти пятьсот  франков,
а вместе с полутора тысячами, которые получил он сам в  виде  премии,  это
составляет такую сумму, что они уже могут  поехать  в  Мадрид  и  провести
несколько месяцев в Испании, если не будут позволять себе ничего  лишнего.
Весна в Париже выдалась пасмурная, холодная. Дул резкий ветер, поднимая на
перекрестках пыль, и листья каштанов слегка пожухли. При мысли о том,  что
скоро он уедет на юг, к солнцу, у Стефена потеплело на сердце.
   Он проходил  мимо  гостиницы  "Клифтон",  напротив  которой  находилась
кафе-молочная, где он обычно завтракал в первые дни  своего  пребывания  в
Париже. Стефен невольно улыбнулся, подумав о том, как изменился он  с  той
поры, когда, застенчивый,  робкий,  впервые  вступил  в  этот  душный,  но
казавшийся таким таинственно-манящим зал. Он все еще думал  об  этом,  как
вдруг застыл, изменившись в лице.  Прямо  на  него  в  сопровождении  двух
мужчин - сильно загорелого молодого человека  в  штатском,  но  с  военной
выправкой и пожилого офицера в кепи и в  мундире  с  множеством  орденских
ленточек - шел его дядя Хьюберт. У  Стефена  еще  оставалась  возможность,
избежать встречи, сделав вид, будто его заинтересовало  что-то  в  витрине
магазина. Но он  не  отвернулся  и  пошел  дальше  с  напряженным,  словно
окаменевшим лицом, ни минуты не сомневаясь в том, что генерал  Десмонд  не
пожелает его узнать.
   Однако он ошибся. Хьюберт узнал его. Что-то едва уловимое  промелькнуло
в его серых глазах. Он приостановился, потом сделал еще два  шага,  сказал
несколько слов своим спутникам и повернул обратно.
   - Стефен! - Голос его звучал спокойно, но он не протянул руки. -  Какая
удача. Я уже собирался разыскивать тебя на улице Кастель.
   - Вот как?
   - Мне нужно поговорить с тобой. Может быть, ты зайдешь ко мне в  отель?
Я не могу задерживаться сейчас - я не один.
   Краем глаза Стефен видел двух спутников  генерала,  корректно  делавших
вид, что они не замечают его присутствия.
   - Где вы остановились?
   - В гостинице  "Клифтон",  как  всегда.  -  Генерал  бросил  взгляд  на