счаное  дно  и  прорва  отличной  рыбы...  Я  бы
поставил на ночь удочки, если б была возможность. Вообще этот край  хорош:
Боли, Тур и особенно Невер. Вино, правда, слабовато, но  жратва  -  первый
сорт, а уж девочки... У здешних  девчонок  есть  на  что  посмотреть  -  и
спереди и сзади... - Он присвистнул и отвернулся.
   В эту минуту из фургона появился странного  вида  человек  в  клетчатых
штанах и свитере защитного цвета. Он был высок и тощ, так тощ, что походил
на скелет, а лицо и руки его - то есть все, что не было скрыто одеждой,  -
покрывала медно-красная, шелушащаяся сыпь, напоминавшая рыбью  чешую.  Это
был Жан-Батист, деливший этот фургон  -  один  из  самых  захудалых  -  со
Стефеном и Джо-Джо. Жан-Батист был кроткий, молчаливый, грустный  человек,
страдавший очень редким видом хронического псориаза - недуга неизлечимого,
но безболезненного и позволявшего ему  зарабатывать  скромные  средства  к
существованию,  выставляя  себя  напоказ  всем  желающим  в   аттракционе:
"Человек-аллигатор - плод союза  свирепого  самца  из  отряда  ящеровых  и
чемпионки по плаванию с реки Амазонки".
   - Ну как, Крокодил, много собрал сегодня? - спросил Стефен.
   - Не особенно, - мрачно отозвался Жан-Батист. - Ни одного  охотника  до
интимностей.
   У Крокодила была своя профессиональная техника, причем наибольший доход
он извлекал следующим путем: не спеша, постепенно он  обнажал  свое  тело,
начиная  от  верхних  конечностей,  и  доходил  до   пупка,   после   чего
останавливался, окидывал взглядом аудиторию и восклицал  мелодраматическим
тоном, пуская в ход последнюю зловещую приманку:
   - Желающим увидеть более  интимные  подробности  я  буду  доступен  для
обозрения в маленькой палатке в конце прохода.  Детям  и  подросткам  вход
воспрещен. Дополнительная плата  за  обозрение  упомянутых  выше  интимных
подробностей - всего пять франков.
   Когда ужин был готов, они втроем уселись вокруг  пылающей  жаровни.  За
большой жестяной  банкой  супа,  над  которой  поднимался  ароматный  пар,
последовали хрустящие сочные куски колбасы с острой приправой  из  местных
трав. Подливку ели со  сковородки,  окуная  в  нее  ломти  свежего  хлеба,
отрезанные карманным складным ножом. Только вступив в труппу Пэроса, узнал
Стефен, как вкусна еда на свежем  воздухе.  Потом  пили  кофе  -  горячий,
крепкий, с большим количеством гущи, сваренный в той же  жестянке,  что  и
суп. Наконец Джо-Джо свернул  сигарету  и  с  видом  фокусника  извлек  из
заднего кармана брюк бутылку крепкого местного ликера.
   - Причастимся, мсье аббат?
   Кличка последовала за Стефеном из  Парижа,  но  она  его  не  задевала.
Бутылка пошла по рукам: они пили прозрачную,  обжигающую  глотку  жидкость
прямо из горлышка. Джо-Джо причмокнул, смакуя ликер:
   -  Первый  сорт  -  можете  не  сомневаться.  Из  лучших   валенсийских
апельсинов.
   - Одно время мне  запрещали  есть  фрукты.  Затем  запретили  есть  все
остальное. - Крокодил любил предаваться  воспоминаниям  и  рассказывать  о
своей болезни. - Я перебывал у девятнадцати  докторов.  Каждый  оказывался
еще большим дураком, чем предыдущие.
   - Тогда выпей вторую порцию моего лекарства.
   - А от моей болезни не существует лекарств.
   - Стыдно тебе жаловаться, Крок. У тебя  же  очень  интересная,  богатая
впечатлениями жизнь. Ты путешествуешь - что может быть лучше? К тому же ты
- знаменитость.
   - Что верно, то верно, люди приезжают  за  пятьдесят  километров,  чтоб
взглянуть на меня.
   - А какой ты имеешь успех у женщин!
   - Тоже верно. Я произвожу на них неотразимое впечатление.
   При этом признании, сделанном самым  серьезным  тоном,  Джо-Джо  громко
расхохотался. Затем потушил сигарету, встал и вышел поглядеть на лошадей.
   Сегодня была очередь Стефена мыть посуду. Когда  он  управился  с  этим
делом, уже смерклось и над ярмаркой зажглись огоньки  электрических  ламп,
похожие на огненных мух. Электрическую энергию давал  небольшой  моторчик.
Стефен огляделся вокруг. Все чувства его были напряжены. Он еще  не  видел
сегодня Эмми. Но он знал, что она  не  любит,  когда  ее  беспокоят  перед
представлением, а народ уже начинал стекаться к главному балагану.  Стефен
убрал  мольберт  и  прочие  принадлежности  своего  ремесла  в  деревянный
сундучок, стоявший в палатке под его кроватью, надел свой обычный костюм и
направился к боковому входу в балаган. По условиям контракта на него  была
возложена обязанность вместе с некоторыми другими членами труппы провожать
наиболее важных посетителей  на  места,  продавать  программы,  мороженое,
лимонад и тот особый сорт  монтелнмарской  нуги,  который  изготовлялся  в
Пасси специально для цирка Пэроса.
   На взгляд  Стефена,  сбор  был  полный.  Цирк  пользовался  заслуженной
известностью во всех провинциях, и если была хорошая  погода  и  удавалось
выбрать удачное место для стоянки,  над  кассой  обычно  висел  аншлаг.  И
сегодня вокруг посыпанной опилками арены все пространство, ряд  за  рядом,
было  заполнено  нетерпеливыми  зрителями.  Но  вот  на  высоком  помосте,
задрапированном в красное с золотом, духовой оркестр заиграл парадный марш
и главный распорядитель, сам Пэрос собственной персоной, появился на арене
в белых плисовых брюках, красной  куртке  и  цилиндре,  а  за  ним  легким
цирковым галопом  выбежали  белые  лошадки  с  развевающимися  гривами,  и
представление  началось.  Хотя  теперь  Стефен  знал  уже  всю   программу
наизусть, тем не менее, пристроившись  с  альбомом  на  колене  в  боковом
проходе у одной из подпорок балагана, он с глубочайшим вниманием следил за
всем происходящим на арене. Это зрелище снова  и  снова  захватывало  его,
увлекало своим ритмом, слаженной работой мускулов, игрою огней  и  красок.
Все как бы сливалось воедино в огромном мерцающем калейдоскопе, но  Стефен
успевал отмечать малейшие детали, даже реакцию отдельных зрителей, нередко
очень забавную, а порой и просто нелепую.
   Этот новый мир, который он  здесь  Для  себя  открыл,  был  чрезвычайно
увлекателен:  прекрасные,  тонконогие,  горделивые   кони;   тяжеловесные,
величественные  слоны,  гибкие  желтоглазые  львы,  кувыркающиеся  клоуны;
проворные жонглеры и покачивающиеся под своими бумажными зонтиками на туго
натянутой  проволоке  канатоходцы.  В  эти  минуты  Стефену  припоминалась
знаменитая "Лола из Валенсии" Мане,  и  он  испытывал  необычайный  подъем
духа. Ему казалось, что и он сумеет найти здесь столь же богатый  источник
вдохновения. Конечно, он не будет  пренебрегать  и  рисунком,  но  краски,
краски - вот что главное. Он уже видел на своей палитре эти чистые тона  -
ультрамарин, охру и киноварь, видел, как он заставит их говорить доступным
людям языком и не  утрачивать  при  этом  своей  первозданной  свежести  и
чистоты. Он создаст новый мир - мир, открывшийся ему одному. Согнувшись  в
три погибели в  своем  углу,  он  лихорадочно  делал  наброски.  Портреты,
которые он рисовал днем, служили для него  всего  лишь  способом  добывать
себе хлеб насущный, а здесь была его  настоящая,  подлинная  работа,  и  в
сундучке у него уже лежали десятки таких на" бросков, которые впоследствии
должны были найти свое место в одной огромной композиции.
   После антракта начались главные  номера  программы:  группа  Дорандо  -
акробаты на трапеции, шпагоглотатель Шико, знаменитые клоуны Макс и  Монс.
Затем в центре арены был проворно воздвигнут деревянный помост,  загремели
фанфары - знакомый звук, всякий раз  заставлявший  сердце  Стефена  бешено
колотиться, - и внизу на велосипеде он увидел Эмми в белой шелковой блузе,
коротких белых штанах и высоких белых  сапожках.  Въехав  на  помост,  она
тотчас  начала  проделывать  на  своей  сверкающей  никелем   машине   ряд
головокружительных трюков, от  которых  у  зрителей  захватывало  дух:  то
вертелась волчком на одном месте, то ехала спиной, принимая при этом самые
замысловатые позы, и закончила стойкой вниз головой, после  чего  на  ходу
принялась разбирать машину и уже на одном колесе выполнила весьма  сложный
трюк.
   Быть может, все эти фокусы были  и  не  столь  головоломны,  как  могло
показаться со стороны,  но  культ  велосипеда  (эта  национальная  страсть
ежегодно достигает своего апогея в дни, посвященные велосипедному  пробегу
вокруг Франции) делает цирковые номера такого рода чрезвычайно популярными
у зрителей. Цирк  загремел  рукоплесканиями,  затем  мгновенно  воцарилась
тишина, как только Эмми подошла к загадочному сооружению  на  краю  арены.
Это была металлическая конструкция - нечто вроде довольно  узкой  стальной
ленты, выкрашенной в красный, белый и синий  цвета  и  спускавшейся  почти
отвесно из-под купола. Конец ленты загибался и торчал вверх.
   Оркестр все убыстрял ритм, нагнетая напряжение.  Эмми  начала  медленно
взбираться по веревочной лестнице к крошечной площадке под куполом. Теперь
ее фигура была уже смутно различима сквозь  плавающие  в  воздухе  завитки
дыма. Освободив другой, более тяжелый велосипед от  державших  его  клемм,
она крутанула педали,  повела  плечом,  натерла  ладони  мелом,  подкатила
машину к  краю  площадки  и  вскочила  в  седло.  Какую-то  долю  секунды,
тянувшуюся необычно долго, она словно висела в воздухе, в туманной  дымке.
Затем оркестр, который, постепенно затихая, перешел уже на зловещий,  едва
слышный рокот, внезапно ожил. Загремело бешеное стаккато барабанов  -  оно
нарастало с каждой секундой, звучало все громче и громче. В это  мгновение
Стефен всегда испытывал непреодолимое желание зажмуриться. Джо-Джо  сказал
ему как-то, что для опытного и хладнокровного исполнителя  этот  номер  не
представляет большой  опасности,  однако  центральная  белая  полоска,  по
которой должны были пройти колеса велосипеда,  не  достигала  в  ширину  и
шести дюймов, а после дождя или когда  воздух  был  влажен,  металлическая
поверхность трамплина, сколько бы ни вытирали ее перед исполнением номера,
могла оказаться предательски скользкой. Но на эти размышления  времени  не
было - с последним оглушительным ударом барабана Эмми ринулась вниз.  Она,
казалось, камнем упала  вниз,  взлетела  на  загибе  вверх,  пролетела  по
воздуху тридцать футов, опустилась  на  деревянный  помост  и  на  той  же
бешеной скорости унеслась с арены.
   Пока зрители неистово аплодировали, Стефен потихоньку, так как не  имел
на это  права,  выскользнул  из  балагана  и  направился  к  палатке,  где
переодевались артисты. Ему пришлось ждать минут пятнадцать.  Наконец  Эмми
вышла, и он тотчас почувствовал, что она не в духе.
   - Ну как? - спросила она.
   - Твой номер прошел хорошо... очень хорошо, - заверил он ее.
   - Трамплин  был  мокрый,  весь  в  росе,  а  эти  лодыри,  эти  fripons
[мошенники (франц.)] не потрудились вытереть его как следует. Ведь это  же
самоубийство - скатываться по мокрому металлу, не понимают они, что ли?  Я
чуть было не отказалась. - Уже бывали случаи, когда Эмми  отказывалась  по
этой самой причине исполнять номер. В ее контракте с Пэросом это было даже
оговорено. Внезапно она сказала совсем другим тоном: - Но сегодня  я  сама
хотела сделать номер.
   - Почему?
   Она, казалось, не слышала его. Затем ответила, почти машинально:
   - Из-за этих парней. Военных.
   - Из-за солдат?
   -  Нет,  глупенький,  из-за  офицеров,  разумеется.  Здесь   в   городе
офицерское военное училище. Ты что, не видел, сколько их было  сегодня  на
центральной трибуне?
   - Боюсь, что не видел.
   - Шикарные парни. В мундирах. Мне нравится военная форма. А уж как  они
старались, чтобы я обратила на них внимание! Но  я,  конечно,  и  виду  не
подала. Впрочем, - угрюмая морщинка меж бровей разгладилась  слегка,  -  я
добавила кое-какие штучки специально для этих мальчиков.
   Стефен закусил губу, стараясь подавить  мучительное  чувство  ревности,
возбуждать которую Эмми была такой мастерицей.
   После нестерпимой духоты и жары балагана на воздухе было свежо и  легко
дышалось.
   - Пойдем погуляем по городскому валу... Там очень славно.
   - Нет. Не хочется.
   - Но сегодня такая чудесная ночь. Смотри - луна выходит.
   - А я ухожу.
   - Я не видел тебя сегодня целый день.
   Лицо ее оставалось бесстрастным.
   - Ну вот, теперь ты меня видел.
   - На одну минуту только. Давай пройдемся.
   - Сколько раз тебе говорить, что я всегда устаю после  номера.  Это  же
требует страшного напряжения. Тебе хорошо продавать программы и нугу  там,
внизу.
   Он понял, что настаивать бесполезно, и стоически перенес разочарование,
стараясь  не  подавать  виду.  Они  подошли  к  фургону,  в  котором  Эмми
разместилась вместе с мадам Арманд, костюмершей. Целый день Эмми заполняла
все мысли Стефена - он так жаждал побыть с нею, услышать от  нее  хотя  бы
одно ласковое слово, перехватить  хотя  бы  один  взгляд.  Она  стояла  на
ступеньках, вся залитая лунным светом, стройная, крепкая, соблазнительная,
и  ему  хотелось  грубо  схватить  ее  в  объятия  и,  силой   сломив   ее
сопротивление, покрыть поцелуями бледное равнодушное лицо  и  полуоткрытый
рог. Вместо этого он сказал только:
   - Не забудь - мы условились на завтра. Я зайду за тобой в десять.
   Она взбежала по ступенькам и скрылась в  фургоне,  а  он  все  стоял  и
смотрел ей вслед.
   Когда он шел  обратно,  представление  уже  окончилось  и  из  большого
балагана  повалил  народ.  Все   смеялись,   оживленно   переговаривались,
жестикулировали. Все  возвращались  к  своим  уютным,  привычным  домашним
очагам,  и  все,  казалось,  были  счастливы,  довольны  жизнью  и  собой.
Радостно-приподнятое настроение Стефена  сменилось  необъяснимым  чувством
беспокойства, тревоги. Он не мог заставить себя вернуться в  свой  фургон,
где его ждали насмешки Джо-Джо и храп  Жана-Батиста.  И  он  направился  к
городскому валу один.



8

   В это пасмурное, безветренное утро Эмми удивила и порадовала его  своей
пунктуальностью. Она была почти готова, когда он зашел  за  ней,  и  через
несколько минут они уже катили на  велосипедах  по  направлению  к  Луаре.
Анжер  с  его  романскими  крепостными  стенами,  тонким   шпилем   собора
св.Маврикия и высокими аркадами здания префектуры таял в мерцающей  дымке.
Как всегда, Эмми помчалась вперед с бешеной скоростью, низко пригнувшись к
рулю. Ноги у нее  работали  словно  шатуны.  Ей  явно  хотелось  одного  -
оставить Стефена далеко позади. Он купил  свой  велосипед  по  дешевке  из
первого жалованья. Это была устаревшая  модель,  однако  свежий  воздух  и
здоровая деревенская пища восстановили силы Стефена, он заметно  окреп  за
последнее  время  и,  хотя  на  подъемах  ему  приходилось  туго,  все  же
выдерживал темп и не отставал от Эмми.
   Но вот они свернули влево, проехали рощицу, и долина Луары открылась их
взору во всем своем великолепии: широкая величественная река, вся  залитая
мирным солнечным светом, лениво катила свои воды мимо золотистых  песчаных
отмелей, маленьких изумрудно-зеленых островков и высоких, крутых, поросших
ивняком откосов, где у  причала  дремали  на  воде  плоскодонные  баркасы.
Выехали на извилистую тропинку,  и  колеса  велосипедов  стали  увязать  в
песке. Эмми убавила скорость. За плотной стеной буковых зарослей мелькнули
серые замшелые стены и остроконечные башни старинного замка.
   Красота пейзажа ударила Стефену в голову, как вино. Хмелея от восторга,
он взглянул на свою спутницу, хотел было что-то крикнуть, но  благоразумно
воздержался.
   Около полудня они добрались до речного ресторанчика, где над  входом  в
стеклянном ящике плавала среди  густых  водорослей  большая  рыба.  Стефен
предложил было позавтракать  на  свежем  воздухе,  но  кабачок  неотразимо
притягивал к себе Эмми: она всему на свете предпочитала такого рода места,
где всегда можно встретить какую-нибудь веселящуюся  компанию,  где  царит
непринужденная  атмосфера,  сыплются  острые  жаргонные  словечки,  звучит
аккордеон. Кабачок оказался довольно уютным и  не  лишенным  своеобразного
очарования, но был на этот раз  совершенно  пуст,  что  немало  порадовало
Стефена: манера Эмми  привлекать  к  себе  внимание  и  вызывать  чересчур
откровенное восхищение была для него истинной пыткой. Они прошли по  чисто
выметенному каменному полу, уселись за деревянный некрашеный стол у  окна,
заросшего снаружи  самшитом,  и  после  небольшого  совещания  с  хозяйкой
заказали  местное  рыбное  блюдо,  которое  она  настойчиво  рекомендовала
отведать. Оно  было  подано  им  довольно  скоро  на  огромном  деревянном
подносе: жаркое из мелкой  луарской  рыбешки,  похожей  на  снетки  и  так
основательно подсушенной, что она  рассыпалась  на  части  при  первом  же
прикосновении вилки. К рыбе был подан жареный картофель и графин  местного
пива, которое нравилось Эмми.
   - Славный завтрак, - сказал Стефен, оглядывая стол.
   - Неплохой.
   - Жаль, что ты не позволила мне заказать бутылочку вина.
   - Я люблю это пиво. Оно напоминает мне о Париже.
   - Даже в такой чудесный день?
   - В любой день мне не надо ничего, кроме Парижа.
   - А здесь... Здесь ведь тоже не так уж плохо?
   - Могло бы быть и хуже.
   Эмми никогда не отличалась преувеличенной восторженностью,  но  сегодня
она была в превосходном расположении духа. Неожиданно она рассмеялась.
   - Нипочем не догадаешься, что я получила сегодня утром. Цветы. Розы. Да
еще с billet-doux [любовной записочкой (франц.)]. От одного из офицеров.
   - Вот как! - Лучезарное настроение Стефена слегка потускнело.
   - Сейчас покажу. На роскошной бумаге  и  с  монограммой.  -  Она  снова
рассмеялась, сунула руку в карман и  вытащила  смятый  розовый  листок.  -
Погляди.
   Ему совсем не хотелось читать эту записку, но он побоялся обидеть  Эмми
и  быстро   пробежал   глазами   строчки,   отметив   про   себя   скрытую
двусмысленность учтивых фраз, содержавших приглашение выпить  аперитив  на
"Террасе" и поужинать после этого в "Стакане  воды".  Он  молча  возвратил
Эмми записку.
   - Мне кажется, это от капитана. Я видела его вчера  в  группе  военных.
Высокий, красивый, с усиками.
   - Ну и что же? Думаешь принять приглашение?  -  как  можно  равнодушнее
спросил Стефен, стараясь не проявлять своих чувств.
   - Невозможно - вечером представление, а потом мы сразу уезжаем в Тур!
   - А как же капитан? - настаивал Стефен. - И усики?
   Его холодный сарказм задел ее за живое. Она редко краснела,  но  сейчас
легкий румянец проступил на ее бледных почти до синевы щеках.
   - Да ты что это воображаешь? Кто я, по-твоему, такая? Что для  меня,  в
диковинку, что ли, эти  провинциальные  городки  с  их  гарнизонами?  Нет,
покорно благодарю, меня на это не поймаешь.
   Стефен молчал. Как ни боролся он с собой,  как  ни  презирал  себя,  но
ничего  не  мог  поделать:  ревность,  против  которой  он  был  бессилен,
захлестывала его, мутила рассудок.  Одна  мысль  о  том,  что  Эмми  может
отправиться куда-то вдвоем с  этим  неизвестным  офицером,  причиняла  ему
невыразимые муки. Но ведь она же заявила коротко и  ясно,  что  не  примет
этого приглашения! Сказав себе, что надо быть благоразумным, он  вымученно
улыбнулся.
   - Давай лучше погуляем у реки.  -  Всякий  раз,  когда  они  ссорились,
первый шаг к примирению делал Стефен.
   Он расплатился по счету, и они  спустились  к  реке"  Солнце,  небывало
горячее для этого времени  года,  пробилось  сквозь  тучи,  и  все  вокруг
засветилось и потеплело. Стефен очень любил солнце. Вода и  солнце...  Это
были боги, которым он  поклонялся.  Эмми  закурила  сигарету  и  прилегла,
раскинув руки, закрыв глаза, в тени ветвистой  ивы,  а  Стефен  уселся  на
открытом месте, на пригреве, и принялся набрасывать  ее  портрет.  Он  уже
сделал с нее десятки набросков, и в  каждом  из  них  нашли  отражение  не
только вся сила его влечения к ней, но и  вся  сложность,  запутанность  и
противоречивость этого чувства - все его муки,  его  страсть,  а  порой  и
нен