сте,  в
поврежденных областях, подобно тому как поселенцы возвращаются на горевшую
некогда равнину, ставшую только плодороднее после пожара. Там, где  совсем
недавно какое-нибудь простенькое слово -  например,  "соль"  -  заставляло
меня пыхтеть и заикаться,  пока  мой  ум  тыкался  в  пустоту,  как  язык,
ощупывающий дырку на месте вырванного зуба,  -  там  медленно,  как  имена
забытых друзей детства, всплывали слова и фразы. Днем я вкалывал на  полях
аэрации, а вечером  усаживался  за  шершавый  стол  и  при  свете  шипящей
масляной лампы писал свои  "Песни".  Марк  Твен  однажды  с  присущей  ему
простотой заметил: "Верное слово отличается от подходящего, как светило от
светляка". Схохмил он неплохо, но кое-что упустил. В те долгие  месяцы  на
Небесных Вратах, когда я бился над началом своих "Песней", мне  открылось,
что находка верного слова отличается от монотонного  перебора  подходящих,
как вспышка сверхновой от тусклого огонька Веги-Прим.
     Так появилась "Песнь первая", за ней вторая, третья... Написанные  на
тонюсеньких листочках здешней бумаги, которую варили из  водорослей-пиявок
и тоннами изводили на сортирные нужды, нацарапанные  дешевым  фломастером,
которым  я  разжился  в  лавке  Компании,  "Песни"   постепенно   обретали
законченный вид. И по мере того как слова,  подобно  рассыпанным  кусочкам
трехмерной  головоломки,  занимали  свои   места,   все   более   насущной
становилась проблема формы. Я вспомнил уроки дона Бальтазара  и  попытался
вернуться к благородной размеренности эпических  поэм  Мильтона.  А  когда
чуть больше поверил в себя - добавил немного  романтической  чувственности
Байрона, сдобрив его истинно китсовским прославлением Слова. Перемешав это
кушанье,  я  приправил  его  великолепным  цинизмом  Йейтса   и   щепоткой
схоластического высокомерия  Паунда.  Покрошив  все  это,  я  добавил  еще
кое-какие ингредиенты. Способность обуздывать воображение я взял у Элиота,
чувство места  -  у  Дилана  Томаса,  обреченность  -  у  Делмора  Шварца,
осязаемость ужасного - у Стива Тема, тоску по невинности - у Салмада Брюи,
спирально-ритмическую  схему  рифмовки  -  у  Дейтона,  преклонение  перед
материальным - у Ву, а у Эдмонда  Ки  Ферреры  -  его  не  знающую  границ
игривость.
     В конце концов я выплеснул  всю  эту  окрошку  и  написал  "Песни"  в
манере, присущей лишь мне одному.


     Если бы не помянутый выше  дворовый  громила  Гоп-стоп,  я,  по  всей
вероятности, все еще обретался бы на Небесных  Вратах,  днем  рыл  сточные
канавы, а по ночам писал свои "Песни".
     Это случилось в мой выходной. Взяв  "Песни"  (единственный  экземпляр
рукописи!), я направился в  Общественный  Центр  поработать  в  библиотеке
Компании и нарвался на Гоп-стопа с двумя  его  дружками.  Тот  потребовал,
чтобы я немедленно заплатил "за  охрану"  на  месяц  вперед.  На  Небесных
Вратах универсальные карточки были не в  ходу:  мы  расплачивались  бонами
Компании или контрабандными марками. У меня не оказалось при себе ни того,
ни другого. Тогда Гоп-стоп потребовал,  чтобы  я  показал  ему  содержимое
своего пластикового ранца. Конечно же,  я  отказался.  Это  было  ошибкой.
Если, бы я показал Гоп-стопу  рукопись,  он,  по  всей  видимости,  просто
швырнул бы ее в грязь, а затем, после соответствующих угроз, поколотил  бы
меня.   Мой   отказ   привел   этого    бандита    (а    равно    и    его
приятелей-неандертальцев) в такую ярость, что  они  разорвали  мою  сумку,
втоптали рукопись в  грязь,  а  меня  избили  так,  что  живого  места  не
осталось.
     По счастливой случайности  в  тот  день  ТМП  одного  из  управляющих
протектората, ведавшего  чистотой  воздуха,  пролетал  мимо  на  небольшой
высоте,  и  супруга  чиновника,  направлявшаяся  за  покупками  в  магазин
Компании, велела слуге-андроиду приземлиться,  отнести  меня  в  кабину  и
собрать то, что осталось от рукописи. Затем она самолично отвезла  меня  в
больницу Компании. Обычные батраки вроде меня если и лечились, так  только
амбулаторно в биоклинике, однако отказать жене начальника  в  больнице  не
решились.  В  бессознательном  состоянии  меня  отвезли  в  палату  и  под
присмотром врача-человека (а не андроида) и заботливой  дамы  погрузили  в
лечебную ванну.
     Ладно, чтобы превратить эту банальную  длинную  историю  в  не  менее
банальную, но короткую, я сразу перейду к связям  и  знакомствам.  Пока  я
купался в целебных растворах, Хеленда - так звали жену начальника - прочла
мою рукопись. И рукопись ей понравилась. В тот  же  самый  день,  когда  я
попал в больницу,  Хеленда  по  нуль-Т  отправилась  на  Возрождение,  где
показала "Песни" своей сестре Фелии, у которой была подруга, у которой был
любовник, который был знаком с редактором издательства "Транслайн".  Когда
на следующий день я  пробудился,  мои  переломанные  ребра  уже  срослись,
кровоподтеки исчезли, а разбитая челюсть была как новенькая. Кроме того, я
оказался  счастливым  обладателем  пяти  вставных   зубов,   искусственной
роговицы в левом глазу и контракта с "Транслайном".
     Моя книга вышла пять  недель  спустя.  А  еще  через  неделю  Хеленда
развелась со своим мужем-начальником и сочеталась со мной законным браком.
Причем до меня она  успела  сменить  шестерых  мужей,  а  я,  естественно,
женился впервые. Мы провели медовый месяц на Конкурсе, а когда  вернулись,
было продано уже  более  миллиарда  экземпляров  моей  книги.  Впервые  за
последние четыреста лет список бестселлеров  возглавила  книга  стихов!  Я
стал мультимиллионером.


     Моим первым  редактором  в  "Транслайне"  была  Тирена  Вингрин-Фейф.
Именно она решила назвать книгу "Умирающая Земля" (в  результате  архивных
разысканий выяснилось, что пятьсот лет назад вышел в свет роман с  тем  же
названием  ["Умирающая  Земля"  (Dying  Earth,  1950)  -   цикл   повестей
американского писателя-фантаста Джека Вэнса (Jack Vance)], но его давно не
переиздавали, а срок охраны  авторских  прав  истек).  Именно  она  решила
опубликовать только фрагменты, посвященные ностальгическим воспоминаниям о
последних днях Старой Земли. И именно она решила опустить все, что, по  ее
мнению, могло утомить читателя:  философские  отступления,  описания  моей
матушки, разделы, в которых я отдавал должное  поэтам  прошлого,  а  также
баловался техникой стихосложения, сугубо личные пассажи - фактически  все,
за  исключением  идиллических  описаний  последних  дней  Земли,  которые,
лишившись своей серьезной компоненты, стали невыносимо сентиментальными  и
пресными.  За  четыре  месяца  было  продано  два  с  половиной  миллиарда
кристаллодисков "Умирающей Земли", а сокращенная и оцифрованная версия, не
успев попасть в сеть визуалтинга, была опционирована  для  голопостановок.
Тирена любила повторять, что книга вышла как раз вовремя. Дело в том,  что
гибель Старой Земли  вызвала  в  общественном  сознании  шок,  за  которым
последовала эпоха замалчивания. Земли словно бы никогда и не существовало.
Потом  наступил  период  оживленного  интереса.   Всю   Сеть   захлестнула
ностальгия, настоящий культ Старой Земли. И появление книги -  пусть  даже
книги стихов, - посвященной ее последним дням, оказалось как нельзя  более
кстати.
     Вот так я стал знаменитым на  всю  Гегемонию,  Однако  первые  месяцы
славы повергли меня в полнейшую растерянность.  Пожалуй,  даже  предыдущая
метаморфоза, когда из  балованного  дитяти  Старой  Земли  я  обратился  в
разбитого инсультом раба на Небесных Вратах, не настолько выбила  меня  из
колеи.
     Чего только не было в эти месяцы! Я посетил более  сотни  миров,  где
участвовал в презентациях своего творения, подписывая книги  и  кристаллы.
Меня затащили в шоу "А Сейчас Вся Сеть!" с ведущим  Мармоном  Гамлитом.  Я
встречался с секретарем Сената Синистером Перо,  спикером  Альтинга  Друри
Файном, а также с дюжиной сенаторов. Я  выступал  в  Межпланетном  женском
ПЕН-клубе  и  в  Союзе  писателей  Лузуса.  Университеты  Новой  Земли   и
Кембриджа-Два   присвоили   мне   почетные   степени.   Меня   чествовали,
интервьюировали,     имиджировали,      рецензировали      (положительно),
биографировали (неавторизованно), на  руках  таскали,  сериалы  снимали  и
злостно надували. Хлопотное было времечко.


     МОЯ ЖИЗНЬ В ГЕГЕМОНИИ (НАБРОСОК)
     В моем доме тридцать восемь комнат, и  расположены  они  на  тридцати
шести планетах. Дверей нет: просто арки, они же - нуль-порталы;  некоторые
занавешены приличий ради шторками, остальные совершенно открыты,  и  ничто
не мешает заглянуть или войти. В  каждой  комнате  множество  окон  и,  по
крайней мере, в двух стенах  -  порталы.  Большая  столовая  находится  на
Возрождении Вектор, и из ее окон видны бронзовые небеса и позеленевшие  от
времени медные крыши Надежды-и-Опоры, что стоит в долине у подножья  моего
персонального  вулкана,  а  примыкающий  к  ней  зал  приемов,   устланный
гигантским белым ковром, выходит прямо на берег моря Эдгара Аллана,  волны
которого разбиваются  о  скалы  мыса  Просперо.  Это  уже  Невермор.  Окна
библиотеки смотрят на ледники и зеленые небеса Нордхольма, а небольшая,  в
десять ступенек, лестница ведет оттуда  вниз,  в  мой  рабочий  кабинет  -
уютную комнатку без стен, расположенную на самом верху  башни  и  накрытую
куполом  из  поляризующего  стекла,  за   которым   открывается   панорама
высочайших вершин хребта Кушпат-Каракорум, что лежит  у  восточных  границ
республики Джамму на Денебе-3, в двух  тысячах  километров  от  ближайшего
поселения.
     Огромная спальня, которую я делил с Хелендой, плавно покачивается  на
ветвях трехсотметрового Древа Мира, растущего  на  Роще  Богов  -  планете
тамплиеров, гранича при этом с  солярием,  затерявшимся  среди  солончаков
Хеврона. Но отнюдь не за каждым окном девственная природа: конференц-зал с
примыкающей к нему посадочной площадкой для  скиммеров  находится  на  сто
тридцать восьмом этаже экобашни ТК-Центра, а патио - на террасе, выходящей
на шумный рынок в старой  части  постоянно  бурлящего  Нового  Иерусалима.
Архитектор, ученик легендарного Миллона Де-Га-Фре,  был  не  лишен  юмора:
чего  стоит,   например,   лестница,   _с_п_у_с_к_а_я_с_ь_   по   которой,
оказываешься на крыше, или  гимнастический  зал,  расположенный  в  нижнем
ярусе глубочайшего из ульев Лузуса и снабженный... смотровой  площадкой  в
стиле  "орлиное  гнездо",   или   ванная   для   гостей   укомплектованная
умывальником, душем, унитазом и биде, которые  красуются  на  открытом  со
всех сторон плоту, плывущему по фиолетовому океану Безбрежного Моря.
     Поначалу скачки силы  тяжести  при  переходе  из  комнаты  в  комнату
вызывали легкую тошноту, но вскоре я адаптировался и, прежде чем войти  на
Лузус, Хеврон или Седьмую Дракона, автоматически напрягал мышцы,  а  потом
столь же неосознанно предвкушал легкость  во  всем  теле,  которую  сулила
пониженная гравитация большинства остальных помещений.
     В течение десяти стандартных  месяцев  нашей  с  Хелендой  совместной
жизни дома мы появляемся лишь изредка, предпочитая разъезжать с  компанией
приятелей по курортам,  туристическим  купол-кемпингам  и  прочим  злачным
местам Великой Сети. Наши, с позволения сказать,  друзья  -  все  завзятые
нулевики - называют себя теперь "стадом карибу" по имени  давно  вымершего
млекопитающего, кочевавшего по просторам Старой Земли. Это "стадо" состоит
из писателей, нескольких преуспевающих видеохудожников,  интеллектуалов  с
Конкурса,  журналистов,  аккредитованных  при   Альтинге,   парочки-другой
паректоров-радикалов и генопротезистов-косметологов, нескольких  настоящих
аристократов,  богатых  чудил-нулевиков,  наркоманов,  прочно  севших   на
флэшбэк, режиссеров  тривидения  и  сцены,  завязавших  крестных  отцов  и
постоянно  меняющейся  группы  свеженьких  знаменитостей...  включая  меня
самого.
     Естественно, вся эта публика пила, валялась в фантопликаторах, сажала
себе импланты, подключалась направо и налево и кололась самыми изысканными
наркотиками. Лучшим считался флэшбэк. Слово  это  в  вольном  переводе  со
староанглийского означает "свет былого". Флэшбэк -  порок  богачей:  чтобы
насладиться им по-настоящему, нужен  полный  набор  дорогих  имплантов.  И
Хеленда позаботилась, чтобы у  меня  было  все:  биомониторы,  расширители
ощущений,  внутренний  комлог,  нейрошунты,  метакортикальные  процессоры,
эритрочипы, - чего только в меня не напихали! Как говорится,  мать  родная
не узнала бы.
     Я пробую флэшбэк дважды. В первый раз он срабатывает довольно  мягко:
я хотел попасть на празднование своего девятилетия и попал туда с  первого
захода. Все как положено: на рассвете слуги собираются на северной лужайке
и хором поют  поздравления,  дон  Бальтазар,  поворчав  немного,  отменяет
занятия и разрешает нам с Амальфи покататься на ТМП. И вот мы,  счастливые
от того, что рядом нет взрослых, целый  день  носимся  над  серыми  дюнами
долины  Амазонки.  Вечер.  Факельное   шествие.   В   сумерках   прибывают
представители других Семей. Подарки, завернутые в яркую блестящую  бумагу,
так и сверкают в свете луны и Десяти Тысяч Огней. Я провел в  этих  грезах
девять часов и очнулся с улыбкой на лице. Но второе путешествие в  прошлое
едва не убивает меня.
     Мне четыре года.  Я  ищу  маму.  Я  плачу  и  мечусь  по  бесконечным
комнатам,  пропахшим  пылью  и  старой  мебелью.  Слуги-андроиды  пытаются
успокоить меня, но я отталкиваю их руки  и  бегу  по  каким-то  коридорам,
потемневшим от копоти  и  теней  бесчисленных  поколений.  Нарушив  первое
усвоенное мною правило, я врываюсь  в  матушкину  гардеробную,  ее  святая
святых, где она ежедневно проводит по три часа и выходит  потом  оттуда  с
ласковой улыбкой, а подол ее белого платья шуршит  по  ковру.  Звук  этот,
едва слышный, напоминает вздох привидения.
     Матушка здесь, она сидит в полумраке. Мне четыре года, у  меня  болит
пальчик, и я бросаюсь к ней на колени.
     Она не реагирует. Ее изящные  руки  неподвижны  -  одна  закинута  за
спинку шезлонга, другая покоится на подушке.
     Я вздрагиваю, пораженный этой  неподвижностью,  и,  не  слезая  с  ее
колен, отдергиваю тяжелую бархатную штору.
     Глаза у  матушки  совеем  белые  -  закатились  под  лоб.  Губы  чуть
приоткрыты.
     Слюна поблескивает в уголках рта, сбегает по нежной коже  подбородка.
В золотых волосах, уложенных, как обычно, в прическу гранд-дамы, я замечаю
разъем фантопликатора. Тускло отсвечивает черепная розетка, в  которую  он
вставлен. Рядом с ней - белое. Я догадываюсь, что  это  обнаженная  кость.
Слева, на столике - пустой шприц-тюбик из-под флэшбэка.
     Вбегают слуги и  оттаскивают  меня  от  матери.  Она  сидит  даже  не
шелохнувшись. Меня силком волокут из комнаты.
     На сей раз я просыпаюсь с криком.


     С тех пор я ни разу больше не воспользовался флэшбэком, и,  возможно,
именно это обстоятельство и подтолкнуло Хеленду к разводу, хотя вряд ли. Я
был для нее игрушкой - дикарь, абсолютно не знакомый с той жизнью, которую
она многие десятилетия принимала как должное. Моя наивность ее развлекала.
Как бы то ни было, мой отказ от флэшбэк а привел к тому, что  я  по  многу
дней оставался в одиночестве. Время в таких путешествиях течет  с  той  же
скоростью, и заядлые  потребители  флэшбэка  сплошь  и  рядом  проводят  в
наркотических грезах большую часть жизни.
     Некоторое  время  я  баловался  имплантами  и  прочими   техническими
игрушками,  которых  ранее  как  представитель  Старой  Семьи  был  лишен.
Инфосфера стала для  меня  источником  наслаждения:  я  постоянно  собирал
информацию, ощущение полного слияния с машиной приводило меня  в  восторг.
Процесс поглощения фактов  затянул  меня  точно  так  же,  как  фантомы  и
наркотики затянули "стадо карибу". Дон Бальтазар перевернулся бы  в  своем
огненном гробу, узнав, что ради мимолетного  наслаждения  имплантированным
всезнанием я испоганил свою долговременную память. И  далеко  не  сразу  я
понял, что потерял. Перенеся инсульт, я  помнил  и  "Одиссею"  в  переводе
Фицджеральда, и "Последний марш" Ву, и десятки других поэм. Теперь же  все
это разрушалось, как облака, которые разгоняет по небу ветер.  Уже  потом,
избавившись от имплантов, я с немалым трудом заучил их вновь.
     Первый и последний раз в жизни я  заинтересовался  политикой.  Дни  и
ночи напролет я смотрел по нуль-Т-кабелю заседания Сената или  валялся  на
диване, подключившись к Альтингу. Кто-то однажды  подсчитал,  что  Альтинг
ежедневно  разбирает  до  сотни  вопросов,   касающихся   законодательства
Гегемонии, но в те месяцы я намертво ввинтился в сенсоринг и не  пропускал
ни одного. На дискуссионных каналах мои  голос  и  имя  приобрели  широкую
известность. Меня не смущало, если обсуждаемый вопрос был слишком  сложен,
или,  наоборот,  слишком  прост,  каждый   законопроект   был   для   меня
первостепенным. Обычный ритуал голосования, повторявшийся каждые несколько
минут, создавал у меня  ложное  ощущение  _в_ы_п_о_л_н_е_н_н_о_й_  работы.
Одержимость политикой прошла лишь тогда, когда  я  понял,  что  регулярные
подключения к Альтингу требуют либо не вылезать из дома, либо смириться  с
обликом  ходячего  мертвеца,  зомби.  Человек,  постоянно  подключенный  к
имплантам, вызывает у людей только  брезгливость,  а  если  я  буду  вечно
торчать дома, то рано или поздно превращусь в обычную  губку,  впитывающую
информацию Альтинга, в одного  из  многих  миллионов  слизняков,  которыми
кишит Великая Сеть - это я  понимал  и  без  насмешек  Хеленды.  Посему  я
забросил политику. Но  к  тому  времени  мною  овладела  новая  страсть  -
религия.
     Каких  только  религий  я  не  перепробовал.  Черт  возьми,  я   даже
участвовал в _с_о_з_д_а_н_и_и_  религий!  В  те  годы  численность  паствы
церкви дзен-гностиков росла в геометрической прогрессии, и я стал одним из
правоверных - выступал в тривизионных теледебатах и искал свои  Средоточия
Силы, искал с той же истовостью, с какой до  Хиджры  мусульмане  совершали
паломничество в Мекку. Но больше всего я любил путешествовать  по  нуль-Т.
"Умирающая Земля" принесла мне сто  миллионов  марок,  и  Хеленда  выгодно
вложила эти деньги; но однажды кто-то навел порядок в отчетах, и я  узнал,
что одно только поддержание включения в Сеть такого расточительного  дома,
как мой, обходится ежедневно в  пятьдесят  тысяч  марок,  а  я  отнюдь  не
ограничивал свои путешествия теми тридцатью шестью мирами,  в  которых  он
находился. Издательство "Транслайн" вручило  мне  "золотую"  универсальную
карточку, и я пользовался ею на всю катушку: забирался в самые невероятные
уголки Сети и неделями не вылезал из  роскоши  или,  наняв  ТМП,  искал  в
какой-нибудь глухомани свое Средоточие Силы. Но ничего я так и  не  нашел.
Тогда я отрекся от дзен-гностицизма, и примерно тогда же Хеленда развелась
со мной. Между тем счета уже громоздились горой, и  мне  пришлось  продать
большую часть акций и долгосрочных векселей, оставшихся у меня после того,
как Хеленда забрала свою долю. (Когда  ее  поверенные  составляли  брачный
контракт, я был не просто наивным влюбленным дурачком - я был кретином!)
     Я уволил слуг-андроидов и почти перестал пользоваться нуль-Т. Однако,
несмотря на все эти меры, финансовый крах надвигался неудержимо.
     И я отправился с визитом к Тирене Вингрин-Фейф.


     - Стихи никто не читает,  -  заявила  она,  листая  тоненькую  стопку
"Песней", написанных мной за последние полтора года.
     - Как же так? - спросил я. - Разве "Умирающая Земля" не стихи?
     - С "Умирающей Землей" тебе просто подфартило, - сказала  Тирена.  Ее
ногти - длинные, зеленые, загнутые под мандарина (последний писк  моды)  -
впились  в  мою   рукопись,   словно   когти   какого-то   фантастического
полуживотного-полурастения.  -  Почему  ее  раскупили?  Да   потому,   что
коллективное бессознательное было готово ее принять.