организации воздействия
и  приведения  всех  разновидностей  воздействия  на зрителя как бы к одному
знаменателю (независимо от области  и измерения, к которым оно принадлежит).
Это  помогло в дальнейшем и  по линии предосознания  особенностей  звукового
кино и окончательно определилось в теории вертикального монтажа.
     Так  началась  "двуединая"  деятельность  моя  в  искусстве,  все время
соединявшая творческую работу и аналитическую:
     то комментируя произведение анализом, то проверяя на нем результаты тех
или иных теоретических предположений.
     В   отношении  осознавания  особенностей  метода   искусства  обе   эти
разновидности мне дали одинаково. И для меня, собственно, это самое главное,
как ни приятны были успехи и горестны неудачи!
     Над "сводом"  данных, извлеченных мною  из моей практики, я тружусь вот
уже много лет, но об этом в другое время и в другом месте.
     Однако что же сталось с самим смертоубийственным намерением?
     Жертва  оказалась  хитрее убийцы; в то время  как убийца  полагал,  что
"охаживает" свою жертву, сама жертва увлекла своего палача.
     Увлекла, вовлекла,  захватила и на достаточно длительный период времени
поглотила его.
     Желая  "на. время" побыть художником, я влез с головой в так называемое
художественное творчество, и только изредка уже  не соблазняемая королева, а
неумолимая моя повелительница, "жестокий деспот мой"  -- искусство  дает мне
на день-два убежать к письменному столу записать две-три мыслишки касательно
его таинственной природы.
     В работе  над "Потемкиным"  мы вкусили действительный творческий пафос.
Ну, а человеку, единожды вкусившему от подлинно творческого экстаза, из этой
деятельности в области искусства, вероятнее всего, не вылезти никогда!



    Сергей Эйзенштейн.
    Монтаж (1938)


---------------------------------------------------------------
    Изд: "Сергей Эйзенштейн" (избр. произв. в 6 тт) "Искусство", М., 1968
    OCR: Владимир Янин
---------------------------------------------------------------

     Был период  в нашем вино, когда монтаж провозглашался "всем". Сейчас на
исходе период, когда  монтаж  считается  "ничем".  И,  не полагая  монтаж ни
"ничем", ни  "всем", мы считаем  нужным сейчас  помнить, что монтаж является
такой же необходимой составной частью кинопроизведения, как и все  остальные
элементы кинематографического воздействия.  После бури "за монтаж" и натиска
"против монтажа" нам  следует заново и запросто подойти к его проблемам. Это
тем  более  нужно,  что  период  "отрицания"  монтажа  разрушал  даже  самую
бесспорную его  сторону, ту,  которая  никак  и  никогда не  могла  вызывать
нападок. Дело в том, что авторы ряда фильмов последних лет настолько начисто
"разделались"  с  монтажом,  что забыли  даже основную  его  цель  и задачу,
неотрывную от познавательной  роли, которую ставит себе  всякое произведение
искусства,--  задачу   связно  последовательного  изложения  темы,   сюжета,
действия, поступков, движения внутри киноэпизода и внутри кинодрамы в целом.
Не говоря  уже о взволнованном  рассказе,  даже логически  последовательный,
просто  связный  рассказ  во многих случаях  утерян  в работах  даже  весьма
незаурядных мастеров кино и по самым  разнообразным киножанрам. Это требует,
конечно,  не столько критики этих  мастеров, сколько  прежде всего борьбы за
утраченную  многими культуру монтажа. Тем  более что  перед  нашими фильмами
стоит  задача   не   только  логически  связного,   но   именно  максимально
взволнованного эмоционального рассказа.
     Монтаж  -- могучее подспорье в решении этой  задачи.  Почему  мы вообще
монтируем? Даже самые ярые противники монтажа согласятся:  не только потому,
что мы не располагаем
     пленкой бесконечной длины и, будучи обречены  на конечную длину пленки,
вынуждены от времени до времени склеивать один ее кусок с другим.
     "Леваки"  от монтажа  подглядели  в монтаже другую  крайность  Играя  с
кусками пленки,  они обнаружили одно  качество,  сильно их удивившее на  ряд
лет. Это качество состояло в том, что  два  каких-либо  куска,  поставленные
рядом, неминуемо  соединяются в  новое представление, возникающее  из  этого
сопоставления как новое качество.
     Это отнюдь не сугубо  кинематографическое  обстоятельство,  а  явление,
встречающееся   неизбежно  во   всех   случаях,  когда  мы   имеем   дело  с
сопоставлением  двух   фактов,   явлений,   предметов.  Мы  привыкли   почти
автоматически делать совершенно определенный трафаретный вывод -- обобщение,
если перед нами поставить рядом те или иные отдельные объекты. Возьмите, для
примера, могилу. Сопоставьте  ее с женщиной в трауре, плачущей рядом, и мало
кто удержится  от вывода: "вдова".  Именно  на этой-черте нашего  восприятия
строится эффект  следующего  коротенького  анекдота  Амброза  Бирса--из  его
"Фантастических басен"--"Безутешная вдова".
     "Женщина в одеждах вдовы рыдала на могиле.
     --   Успокойтесь,  сударыня,--  сказал  ей   Соболезнующий  странник,--
небесное милосердие безгранично. И где-нибудь на  свете найдется еще  другой
мужчина помимо вашего мужа, с которым вы сумеете быть счастливой.
     -- Был такой,-- проплакала она в ответ,-- нашелся такой, но, увы... это
и есть его могила...".
     Весь эффект  рассказа на том и строится, что могила и  стоящая рядом  с
ней женщина в трауре  по раз  установленному трафарету вывода складываются в
представление вдовы, оплакивающей мужа, в то  время как оплакиваемый на деле
оказывается любовником!
     Это  же  обстоятельство использовано и в загадках. Пример  фольклорный:
"Ворона  летела,  а  собака  на   хвосте  сидела.  Как  это  возможно?"   Мы
автоматически сопоставляем оба элемента и сводим их воедино. При этом вопрос
прочитывается так,  что собака сидела яа хвосте у вороны. Загадка же имеет в
виду, что оба действия безотносительны:  ворона  летела, а  собака сидела на
своем хвосте.
     Нет ничего удивительного,  что у зрителя возникает определенный вывод и
при сопоставлении двух склеенных кусков пленки.
     Я  думаю, что мы будем критиковать не факты и не их примечательность  и
повсеместность, а те выводы  и заключения, которые из них делались, и внесем
сюда необходимые коррективы.
     В чем же заключалось то упущение, которое мы делали, когда в свое время
сами  впервые  указывали  на  несомненную  важность  отмеченного явления для
понимания и освоения монтажа? Что было верного и что  неверного в энтузиазме
наших тогдашних утверждений?
     Верным  оставался и на  сегодня  остается факт,  что сопоставление двух
монтажных кусков  больше  похоже не  на  сумму  их,  а на  произведение.  На
произведение  --  в отличие  от  суммы  --  оно походит тем,  что  результат
сопоставления  качественно  (измерением,  если  хотите,   степенью)   всегда
отличается от каждого слагающего элемента, взятого в отдельности. Женщина --
если вернуться к  нашему примеру -- изображение; черный наряд  на женщине --
изображение,  и  оба  предметно  изобразим",.  "Вдова"  же,  возникающая  из
сопоставления   обоих   изображений,  уже   предметно  неизобразимое,  новое
представление, новое понятие, новый образ.
     А  в чем  состоял  "загиб"  тогдашнего  обращения  с  этим  неоспоримым
явлением?
     Ошибка  была в  акценте,  главным образом на возможностях сопоставления
при  ослабленном  акценте исследовательского внимания  к вопросу  материалов
сопоставления.
     Мои критики  не  преминули  изобразить это  как ослабление  интереса  к
самому  содержанию  кусков,   смешав  исследовательскую   заинтересованность
определенной областью и стороной проблемы  отношением самого исследователя к
изображаемой действительности.
     Оставляю это на их совести.
     Думаю, что дело  здесь в том, что я был пленен  в первую очередь чертой
безотносительности  кусков,  которые  тем не  менее  и часто  вопреки  себе,
сопоставляясь  по  воле  монтажера, рождали  "некое  третье"  и  становились
соотносительными.
     Меня  пленяли,  таким  образом,  возможности  нетипические  в  условиях
нормального кинопостроения и кинокомпозиции.
     Оперируя  в  первую   очередь  таким  материалом  и  такими   случаями,
естественно было задумываться  больше  всего над возможностью сопоставлений.
Меньше   аналитического  внимания  уделялось  самой  природе  сопоставляемых
кусков.  Впрочем, и этого  одного  также было  бы недостаточно. Это внимание
только  к  "внутрикадровому"  содержанию  привело  на практике  к  захирению
монтажа со всеми отсюда вытекающими последствиями.
     Чему  же  следовало уделить больше  всего  внимания, чтобы привести обе
крайности в норму?
     Следовало обратиться к тому основному,  что в равной степени определяет
как  "внутрикадровое"  содержание, так  и композиционное сопоставление  этих
отдельных  содержаний между собой,  то  есть  к содержанию  целого,  общего,
объединяющего.
     Одна  крайность  состояла  в  увлечении  вопросами техники  объединения
(методы монтажа), другая--объединяемыми элементами (содержание кадра).
     Следовало  больше заняться  вопросом самой  природы этой) объединяющего
начала,. Того именно начала, которое для каждой вещи в равной мере родит как
содержание кадра,  так  и то  содержание, которое  раскрывается через то или
иное сопоставление этих кадров.
     Но для этого сразу же надо было обратить исследовательский интерес не в
сторону  парадоксальных  случаев,  где  это  целое,   общее  и  конечное  не
предусмотрено, а неожиданно  возникает. Следовало бы  обратиться  к случаям,
когда  куски  не  только  не  безотносительны  друг к другу,  но когда  само
конечное, общее, целое не только предусмотрено, оно самое предопределяет как
элементы,  так  и  условия  их сопоставления. Это  будут случаи  нормальные,
общепринятые и общераспространенные. В них это целое совершенно так же будет
возникать, как "некое  третье", но  полная картина  того, как определяются и
кадр и  монтаж -- содержание того и другого,-- будет нагляднее и отчетливее.
И такие случаи как раз окажутся типическими для кинематографа.
     При  таком  рассмотрения монтажа  как кадры,  так  и  их  сопоставление
оказываются в правильном взаимоотношении. Мало того, сама природа монтажа не
только  не  отрывается   от  принципов  реалистического  письма  фильма,  но
действует как  одно из  наиболее  последовательных  и  закономерных  средств
реалистического раскрытия содержания.
     Действительно, что мы имеем при таком  понимании монтажа? В этом случае
каждый  монтажный  кусок существует  уже  не  как нечто безотносительное,  а
являет собой некое  частное изображение  единой общей темы, которая в равной
мере  пронизывает все  эти  куски. Сопоставление  подобных частных деталей в
определенном  строе  монтажа  вызывает  к  жизни,  заставляет  возникнуть  в
восприятии  то общее,  что породило каждое  отдельное и  связывает их  между
собой в целое, а именно -- в тот обобщенный образ, в котором автор, а за ним
и зритель переживают данную тему.
     И если мы теперь рассмотрим два рядом поставленных куска, то  мы сами в
несколько ином свете увидим их сопоставление. А именно:
     кусок Л, взятый из  элементов  развертываемой темы,  и кусок В,  взятый
оттуда  же,  в сопоставлении рождают тот  образ,  в  котором  наиболее  ярко
воплощено содержание темы.
     Выраженное  в императивной форме, более  точно и  более оперативно, это
положение прозвучит так:
     изображение А и изображение В должны быть так выбраны из всех возможных
черт внутри развиваемой темы, должны быть так выисканы, чтобы  сопоставление
их -- именно их, а не других
     элементов  --  вызывало  в  восприятии  и  чувствах   зрителя  наиболее
исчерпывающе полный образ самой темы.
     Здесь в наше рассуждение о монтаже вошло два термина -- "изображение" и
"образ".
     Уточним то размежевание между ними, которое мы здесь имеем в виду.
     * * *
     Обратимся к наглядному примеру. Возьмем белый средней величины кружок с
гладкой поверхностью, разделенный по окружности  на  шестьдесят равностоящих
друг  от друга делений. На каждом пятом делении проставлена порядковая цифра
от  единицы  до  двенадцати включительно.  В центре кружка  прикреплены  две
свободно  вращающиеся, заостренные к свободному концу металлические полоски:
одна  размером в  радиус кружка,  другая -- несколько  короче. Допустим, что
более  длинная  заостренная  полоска  упирается  свободным  концом  в  цифру
двенадцать, а более короткая полоска своим  свободным концом последовательно
упирается  в  цифры 1, 2, 3 и  т.  д. до  12  включительно. Это будет  серия
последовательных  геометрических  изображений  того  факта,  что  некие  две
металлические  полоски  последовательно находятся по отношению  друг к другу
под углами в 30, 60, 90 и т. д. до 360° включительно.
     Если,  однако, этот кружок снабжен механизмом, равномерно передвигающим
металлические  полоски,  то  геометрический   рисунок   на  его  поверхности
приобретает  уже  особое значение: он не просто изображение,  а является уже
образом времени.
     В данном случае изображение и вызываемый  им образ в  нашем  восприятии
настолько  слиты, что нужны совсем особенные обстоятельства, чтобы  отделить
геометрический рисунок  стрелок на циферблате  от представления  о  времени.
Однако  это  может  случиться и  с любым  из нас, правда,  в обстоятельствах
необыкновенных.
     Вспомним Вронского после  сообщения  Анны  Карениной  о  том,  что  она
беременна.  В  начале XXIV главы  второй части "Анны  Карениной"  мы находим
именно такой случай:
     "...Когда  Вронский смотрел на часы на балконе Карениных,  он  был  так
растревожен и занят своими мыслями, что видел стрелки  на циферблате, но  не
мог понять, который час..."
     Образа времени, который создавали часы,  у него не возникало. Он  видел
только геометрическое изображение циферблата и стрелок.
     Как видим, даже в простейшем случае, когда дело идет об астрономическом
времени  --  часе,  недостаточно  одного  изображения  на  циферблате.  Мало
увидеть, нужно,  чтобы с изображением что-то  произошло,  чтобы с ним что-то
было  проделано,  и только тогда  оно  перестанет восприниматься как простой
геометрический
     рисунок,  но  будет воспринято  как  образ  "некоего  часа", в  который
происходит событие. Толстой показывает  нам то, что  получается,  если этого
процесса не происходит.
     В чем же  состоит  этот процесс? Определенная  конфигурация стрелок  на
циферблате включает  рой  представлений, связанных с  соответствующим часом,
которому  отвечает данная цифра. Пусть это будет, для примера, цифра пять. В
таком случае  наше  воображение приучено к тому, чтобы в ответ  на этот знак
приводить на память картины всяческих событий, происходящих в этот  час. Это
будет обед, конец рабочего дня или час "пик" на метро. Закрывающиеся книжные
магазины или тот особый свет в предсумеречные часы,  который  так характерен
для  этого  времени  дня...  Так или  иначе,  это  будет  целый  ряд  картин
(изображений) того, что происходит в пять часов.
     Из всех этих отдельных картин складывается образ пяти часов.
     Таков этот процесс в развернутом виде, и  таков  он на стадии  освоения
изображений цифр, от которых возникают образы часов дня и ночи.
     В  дальнейшем  вступают  в  силу законы  экономии психической  энергии.
Происходит "уплотнение" внутри описанного процесса:
     цепь промежуточных звеньев выпадает, и вырабатывается непосредственная,
прямая и мгновенная  связь между цифрой и ощущением образа -- часа, которому
она  соответствует.  На  примере  с Вронским мы  видели,  что связь эта  под
влиянием резкого аффекта  может нарушаться,  и  тогда  изображение  и  образ
отрываются друг от друга.
     Нас  интересует та полная  картина  становления образа  из изображений,
какой мы ее только что описали. Эта "механика" становления образа интересует
нас потому, что подобная механика, его  становления в жизни, конечно, служит
прообразом того, чем  оказывается  в искусстве метод создания художественных
образов.
     Поэтому запомним,  что  между изображением часа  на часах  и  ощущением
образа  этого  времени  дня протекает длинная цепь  нанизываемых изображений
отдельных аспектов, характерных для данного часа. Повторяем, что психический
навык ведет к тому, что эта  промежуточная  цепь сводится к  минимуму, и  мы
ощущаем лишь начало и конец процесса.
     Но как только нам  приходится по какому-либо поводу устанавливать связь
между некоторым  изображением  я  образом"  который оно  должно  вызывать  в
сознании и чувствах, мы  неизбежно  вынуждены прибегнуть к подобной же  цепи
промежуточных изображений, собирающихся в образ.
     Возьмем сперва вовсе близкий к изложенному пример из бытовой практики.
     В  Нью-Йорке  большинство  улиц  не  имеет  названий. Вместо  этого они
обозначаются... номерами, "Фифт авеню"--пятый проспект, "Форти секонд стрит"
-- сорок вторая  улица и т. п. Для приезжих подобный способ обозначения улиц
на 'первых порах необычайно труден  для запоминании. Мы привыкли к названиям
улиц, и это  для  нас значительно  легче, ибо название  сразу же родит образ
улицы, то есть при произнесении соответствующего названия возникает вместе с
образом определенный комплекс ощущений.
     Мне было очень трудно запомнить образы улиц Нью-Йорка, а следовательно,
и знать  эти улицы. Обозначенные  нейтральными номерами "сорок  вторая"  или
"сорок пятая"  улицы,  они не порождали  во  мне образов,  концентрировавших
ощущение  общего облика той или иной улицы. Чтобы помочь  этому, приходилось
устанавливать в памяти набор предметов, характерных для  той или иной улицы,
набор предметов, возникавших в сознании, ответ на сигнал --  "сорок вторая",
в  отличие от сигнала -- "сорок пятая".  Набирались  в памяти  театры, кино,
магазины,  характерные  дома и т. д. для каждой  из улиц, которую  следовало
запомнить. Такое запоминание  шло отчетливыми этапами.  Таких  этапов  можно
отметить два: в первом из них на словесное обозначение  "Форти секонд стрит"
(сорок вторая улица)  память с большим затруднением  ответно перечисляла всю
цепь  элементов, характерных для  этой улицы,  но  настоящего  ощущения этой
улицы еще  не получалось, потому что отдельные элементы еще  не  сложились в
единый образ. И только на втором этапе все  эти элементы стали сплавляться в
единый, возникающий  образ: при назывании "номера" улицы также вставал целый
рой  отдельных ее  элементов, но не  как  цепь,  а  как  нечто единое -- как
цельный облик улицы, как цельный ее образ.
     Только  с  этого  момента  можно  было  говорить   о  том,  что   улица
по-настоящему  запомнилась.  Образ  этой улицы начинал  возникать и  жить  в
сознании  и  ощущениях   совершенно  так  же,  как  в  ходе  художественного
произведения из его элементов постепенно складывается единый,  незабываемый,
целостный его образ.
     В обоих случаях  -- идет ли дело о процессе запоминания  или о процессе
восприятия художественного произведения  -- остается  верной  закономерность
того, что единичное входит в сознание и чувства через целое и целое -- через
образ.
     Этот  образ входит в сознание и  ощущение,  и через совокупность каждая
деталь сохраняется в  "нем  в  ощущениях и памяти  неотрывно  от целого. Это
может быть звуковой  образ -- некая ритмическая и мелодическая звукокартина,
или  это может быть  пластический образ, куда изобразительно вошли отдельные
элементы запоминаемого ряда.
     Тем  или  иным  путем ряд представлений  укладывается в  восприятие,  в
сознание, в целостный образ, в который складываются отдельные элементы.
     Мы видели, что в запоминании  есть два очень существенны" этапа: первый
--  это  становление  образа, а  второй --  результат  этого  становления  и
значение его  для запоминании. При этом для памяти важно  уделять как' можно
меньше  внимания первому  этапу и  как  можно скорее,  про