овечеством во
главе собирается в храм.
     Мысль  эта  развивается  во  множестве  ар­хитектурных   и  иконописных
изображений, которые не оставляют сомнения  в том, что древнерусский храм  в
идее являет собою  не только  собор святых и ангелов, но  собор всей  твари.
Особенно  замечателен  в  этом  отно­шении  древний  Дмитриевский  собор  во
Вла­димире  на   Клязьме  (XII  в.)  Там   наружные  стены  покрыты  лепными
изображениями  зверей и  птиц среди роскошной  раститель­ности.  Это  --  не
реальные   изображения  тва­ри,   как   она  существует   в   нашей   земной
дей­ствительности,  а прекрасные идеализиро­ванные образы. Тот  факт, что  в
центре  всех  этих  образов  помещена  фигура царя  Соло­мона,  сидящего  на
престоле, дает  нам совершенно ясное откровение  их духовного  смыс­ла. Царь
Соломон здесь царствует как глаша­тай Божественной Премудрости, сотворив­шей
мир; и именно  в этом качестве он соби­рает вокруг своего престола всю тварь
под­небесную. Это -- не та тварь, которую мы видим теперь на земле, а тварь,
какою ее за­мыслил Бог в Своей  Премудрости,  прослав­ленная и  собранная во
храм -- в живое и вместе с тем архитектурное целое.
     В  параллель  к  этому памятнику церковной  архитектуры можно  привести
целый  ряд ико­нописных  изображений  на  темы "Всякое  ды­хание  да  хвалит
Господа",  "Хвалите имя Гос­подне" и "О Тебе  радуется, Обрадованная, всякая
тварь". Там точно так же можно ви­деть всю тварь поднебесную, объединенную в
прославлении  бегающих   зверей,  поющих  птиц  и   даже  рыб,  плавающих  в
воде.1 И во всех этих иконах тот архитектурный замысел, ко­торому
подчиняется вся тварь, неизменно изображается в виде храма -- собора: к нему
стремятся  ангелы,  в  нем  собираются  святые, вокруг  него вьется  райская
растительность,  а  у  его подножия  или  вокруг  него  толпятся  жи­вотные.
Насколько  тесно   этот   радостный  мотив   нашей  иконописи  связан  с  ее
аскетичес­ким мотивом, это ясно для всякого,  кто хоть сколько-нибудь знаком
с  нашими  и  гречески­ми  житиями святых. И  тут и там мы  одинако­во часто
встречаем  образ  святого,   вокруг  ко­торого  собираются  звери  лесные  и
доверчи­во  лижут  ему   руки.  По  объяснению   св.  Исаа­ка  Сирина  здесь
восстанавливается    то   перво­начальное   райское    отношение,    которое
суще­ствовало  когда-то между  человеком  и  тварью.  Звери идут  к святому,
потому  что  они  чуют  в  нем  "ту  воню",  которая  исходила от  Адама  до
грехопадения. А  со стороны  человека пере­ворот в отношении  к низшей твари
еще  пол­нее  и  глубже. На смену тому узкоутилитар­ному  воззрению, которое
ценит  животное лишь в  качестве  пищи или орудия человечес­кого  хозяйства,
здесь идет то новое мироощу­щение, для которого животные суть меньшие братья
человека.   Тут  аскетическое  воздержа­ние   от  мясной  пищи   и  любящее,
глубоко-жа­лостливое отношение  ко всей твари представ­ляют  собой различные
стороны   одной  и  той  же   жизненной   правды  --   той  самой,   которая
противополагается узкобиологическому  жиз­непониманию. Сущность этого нового
мироощущения как нельзя лучше передается  сло­вами св. Исаака Сирина. По его
объяснению,  признак  сердца милующего есть "возгорение  сердца у человека о
всем творении,  о челове­ках, о птицах, о  животных,  о демонах  и о вся­кой
твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают
слезы.  От великой  и  сильной  жалости,  объем­лющей сердце, и от  великого
страдания сжи­мается сердце его, и  не может оно вынести, или  слышать,  или
видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и
о  бессловесных, и  о врагах исти­ны,  и  о делающих  ему  вред  ежечасно со
сле­зами приносит молитву, чтобы сохранились они  и были помилованы; а также
о  естестве  пресмыкающихся  молится  с  великою  жало­стью, какая  без меры
возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу".2
     В этих словах мы имеем конкретное изоб­ражение того нового плана бытия,
где закон  взаимного  пожирания  существ побеждает­ся в самом своем корне, в
человеческом  сер­дце, через любовь и жалость.  Зачинаясь в че­ловеке, новый
порядок  отношений  распрос­траняется  и на  низшую тварь. Совершается целый
космический  переворот: любовь и жа­лость открывают в человеке начало  новой
твари.  И эта новая  тварь находит  себе изоб­ражение в иконописи: молитвами
святых храм  Божий  отверзается  для  низшей твари, давая  в  себе  место ее
одухотворенному об­разу.  Из  иконописных  попыток --  передать  это видение
одухотворенной твари-- упомя­ну  в особенности о замечательной иконе пророка
Даниила среди львов, хранящейся в петроградском музее императора Алексан­дра
III. Непривычному глазу могут  показать­ся наивными эти  чересчур нереальные
львы,  с  трогательным благоговением смотрящие на  пророка.  Но в  искусстве
именно  наивное не­редко граничит с гениальным. На самом деле несходство тут
вполне  уместно  и  допущено,  вероятно,  не  без  умысла.   Ведь  предметом
изображения здесь и на самом  деле служит  не та  тварь, которую  мы  знаем;
упомянутые львы, несомненно, предображают новую тварь,  восчувствовавшую над
собой высший, сверхбиологический закон: задача иконо­писца тут -- изобразить
новый, неведомый  нам строй жизни. Изобразить его  он может, конечно, только
символическим  письмом, которое  ни  в каком случае  не должно быть копией с
нашей действительности.
     Основной пафос этого символического письма особенно ярко раскрывается в
тех иконах, где  мы имеем  противоположение двух  миров -- древнего космоса,
плененного  грехом,  и  мирообъемлющего  храма,  где  этот плен окончательно
упраздняется.  Я  говорю  о  часто  встречающихся  в  древней  новгородс­кой
живописи  изображениях  "царя космо­са", которые  имеются, между  прочим,  в
пет­роградском  музее  императора Александра III  и в старообрядческом храме
Успения  Святой Богородицы  в Москве. Икона эта разделяет­ся на  две  части:
внизу в подземелье, под сво­дом, томится пленник -- "царь космос" в ко­роне;
а в верхнем этаже иконы изображена Пятидесятница: огненные языки нисходят на
апостолов,  сидящих  на  престолах   во  храме  Из  самого  противоположения
Пятидесятни­цы  космосу  царю  видно, что  храм,  где  воссе­дают  апостолы,
понимается как новый  мир  и  новое  царство: это -- тот  космический идеал,
который  должен вывести из  плена действи­тельный космос; чтобы дать в  себе
место это­му царственному узнику, которого надлежит освободить,  храм должен
совпасть со вселен­ной: он должен включить в себя не только новое небо, но и
новую землю. И огненные языки над апостолами ясно показывают, как понимается
та сила, которая должна произ­вести этот космический переворот.
     Здесь мы подошли к центральной идее всей  русской иконописи. Мы видели,
что в этой иконописи всякая  тварь в своей отдель­ности  --  человек, ангел,
мир  животный и  мир  растительный  --  подчиняется  общему  архи­тектурному
замыслу: мы имеем здесь тварь соборную или храмовую. Но во храме объе­диняют
не стены  и не  архитектурные линии:  храм не  есть  внешнее единство общего
по­рядка, а живое целое, собранное воедино Духом  любви. Единство всей  этой
храмовой  архитектуре  дается  новым  жизненным  цен­тром,  вокруг  которого
собирается вся тварь. Тварь становится здесь сама храмом Божи-им, потому что
она  собирается вокруг Хрис­та и Богородицы,  становясь  тем  самым жи­лищем
Святого Духа. Образ Христа и есть то самое, что сообщает  всей этой живописи
и архитектуре  ее жизненный смысл, потому что собор всей твари собирается во
имя Христа  и  представляет  собою  именно внутрен­не  объединенное  Царство
Христово в про  тивоположность разделившемуся и распавшемуся изнутри царству
"царя космоса" Царство это собрано в одно живым общением тела и крови. И вот
почему олицетворение этого общения --  изображение Евхарис тии --  так часто
занимает центральное место в алтарях древних храмов.
     Но если  во Христе-Богочеловеке  наша  иконопись  чтит и изображает тот
новый жизненный смысл, который должен наполнить все, то во образе Богоматери
-- Царицы  Небесной,  скорой  Помощницы и  Заступницы, она  олицетворяет  то
любящее  материнское  сердце,  которое  чрез   внутреннее  горение  в   Боге
становится  в акте  богорождения Сердцем вселенной. Именно в тех иконах, где
вокруг  Богоматери  собирается   весь   мир,   религиозное   вдохновение   и
художественное творчество древнерусской иконописи достигает высшего предела.
В особенности замечательна  в древней новгородской  живописи разработка двух
мотивов -- "О  Тебе  радуется,  Обрадованная, всякая тварь" и "Покров Божией
Матери".
     Как  видно  из  самого  названия  первого мо­тива --  образ  Богоматери
утверждается здесь в его космическом значении, как "радость всей  твари". Во
всю ширину иконы на вто­ром плане красуется собор с горящими лу­ковицами или
с темно-синими звездными ку­полами. Купола эти  упираются  в свод небес­ный:
словно за ними  в  этой синеве  нет ниче­го, кроме Престола Всевышнего. А на
первом плане  на  престоле  царит  радость  всей тва­ри  --  Божия Матерь  с
Предвечным  Младен­цем.   Радость  твари  небесной  изображается  ангельским
собором, который образует со­бою как  бы  многоцветную гирлянду над го­ловою
Пречистой.  А снизу стремятся  к Ней со всех сторон человеческие  фигуры  --
свя­тые, пророки,  апостолы и девы -- представи­тельницы целомудрия.  Вокруг
храма вьется  райская растительность. В некоторых иконах соучаствуют в общей
радости  и животные.  Одним словом,  именно  тут идея мирообъемлющего  храма
раскрывается во  всей полноте своего жизненного смысла; мы видим перед собою
не  холодные и безразличные стены, не внешнюю  архитектурную форму,  которая
все  в себе объемлет,  а  храм одухотворенный,  собранный  любовью.  В  этом
заключается подлинный и полный ответ нашей иконописи на вековечное искушение
звериного царства. Мир не есть хаос, и мировое порядок не  есть нескончаемая
кровавая смута. Есть любящее сердце матери,  которое  должно  собрать вокруг
себя вселенную.
     Иконы "Покрова" Пресвятой Богородицы представляют собой развитие той же
самой темы. И тут мы  видим Богоматерь в центре которая царит  на облаках на
фоне храма. Об лака  эти на некоторых иконах заканчивают ся орлиным  клювом,
что указывает на то,  что они представляются одухотворенными; точно так же к
Богоматери  с разных сторон cтремятся ангелы, расстилающие  покров над Ней и
над  собором святых,  собранным  вокруг Нее  и  у  Ее  ног.  Только  покров,
осеняющий  все и всех и потому как бы  мирообъемлющий, при дает  этой  иконе
особый  смысловой  оттенок. В  музее императора Александра III  в Петрограде
имеется икона Покрова новгородского письма XV века, где как  раз  разработка
этой  темы  достигает высшего предела художественного  совершенства. Там  мы
имеем не что большее,  чем человечество, собранное под покровом  Богоматери:
происходит ка­кое-то  духовное слияние между покровом и собранным  под  ними
святыми, точно весь этот собор  святых в многоцветных одеждах образует собою
одухотворенный  покров   Бо­гоматери,  освященный   многочисленными  изнутри
горящими глазами,  которые светят­ся, словно  огневые точки. Именно  в таких
бо­городичных  иконах   обнаруживается  радос­тный   смысл   их   живописной
архитектуры и симметрии. Тут  мы имеем  не только симмет­рию в  расположении
отдельных   фигур,  но   и  симметрию  в  духовном  их  движении,   кото­рое
просвечивает  сквозь   кажущуюся  их  не­подвижность.   К  Богоматери,   как
недвижно­му  центру  вселенной,  направляются с обеих сторон  симметрические
взмахи ангельских крыльев. К Ней же симметрически устрем­лено со всех концов
движение человеческих очей, причем именно благодаря неподвижно­сти фигур это
скрещивание  взоров в  одной  точке  производит  впечатление  неудержимо­го,
всеобщего поворота к грядущему Солнцу вселенной. Это уже -- не  аскетическое
под­чинение симметрии архитектурных линий,  а Центростремительное движение к
общей  радости.  Это  --  симметрия  одухотворенной   радуги  вокруг  Царицы
Небесной.  Словно  исходящий  от  Нее  свет,  проходя  через  ангельскую   и
человеческую среду, является здесь во множестве многоцветных преломлений.
     В том же значении архитектурного центра и центрального светила является
на множестве древних икон -- новгородских, московских и ярославских -- София
Премудрость Божия. Здесь  вокруг Софии,  царящей на престоле,  собираются  и
силы  небесные  ангелы,  образующие  словно  венец над  ней  и человечество,
олицетворяемое Богоматерью  и  Иоанном Предтечей. В  настоящем докладе  я не
стану распространяться о религиозно-философской идее  этих икон, о которой я
уже  говорил в другом  месте; здесь будет достаточно сказать, что  по своему
духовному смыслу  они очень  близки к иконам богородичным. Но в смысле чисто
иконописном,   художественном  иконы  богородичные  только  что  упомянутые,
гораздо  полнее  красочнее  и  совершеннее.  Оно  и  понятно:  икона  Святой
Софии-Премудрости Божией выражает собою еще не раскрытую тайну замысла Божия
о  твари.  А   Богоматерь,   собравшая  мир   вокруг  предвечного  Младенца,
олицетворяет Собою осуществление и рас­крытие того же самого замысла. Именно
эту соборную, собранную воедино  вселенную замыслил Бог в Своей Премудрости:
имен­но  ее Он хотел; и именно  ею должно быть побеждено хаотическое царство
смерти.
     V
     В заключение позвольте  вернуться к тому, с  чего мы  начали. В  начале
этой беседы я ска­зал, что вопрос о смысле жизни, будучи по существу одним и
тем  же во все века, с осо­бою  резкостью ставится  именно  в  те дни, когда
обнажается до дна бессмысленная суета и нестерпимая мука нашей жизни.
     Вся русская  иконопись представляет со­бой отклик  на эту беспредельную
скорбь  су­ществования  --  ту  самую, которая  вырази­лась  в  Евангельских
словах:  душа  Моя  скор­бит смертельно.9* Только теперь,  в  дни
ми­ровой  войны,  мы почувствовали весь ужас этой скорби; но по этому самому
именно те­перь более  чем когда-либо  мы  в  состоянии понять  захватывающую
жизненную драму иконы. Только теперь нам начинает открываться и  ее радость,
потому что теперь, после всего того, что мы перетерпели, -- мы жить не можем
без  этой радости. Мы  почувствовали,  наконец, как она  глубоко выстрадана,
сколько видела икона многовековых терзаний души народной, сколько слез пepeд
нею пролито и как властно звучит ее ответ на эти слезы.
     В  начале этой осени у нас творилось что  то  вроде  светопреставления.
Вражеское на шествие  надвигалось  с  быстротой  грозово  тучи,  и  миллионы
голодных   беженцев,  переселившихся   на   восток,  заставляли   вспоминать
евангельские изречения  о  последних днях.  Горе  же  беременным  и питающим
сосцами в те дни;  молитесь,  чтобы не случилось бегство  ваше зимою...  ибо
тогда 6yдeт великая скорбь, какой не было от начала мира и не будет (Мф. 24:
19-21). Тогда, как теперь,  в дни зимней нашей скорби, мы  испытываем что-то
близкое  к тому, что  переживала древняя Русь в дни татарского  нашествия. И
что же мы видим в результате! Немая  в течение многих веков икона заговорила
с нами снова тем самым языком, каким oна говорила с отдаленными предками.
     В конце августа у  нас  совершались всена­родные моления о победоносном
окончании войны.  Под влиянием тревоги,  охватившей  • нашу  деревню, приток
молящихся  был  ис­ключительно  велик   и   настроение  их  было  необычайно
приподнято. В Калужской гу­бернии,10* где я в то время находился,
ходи­ли среди крестьян слухи, будто сам Тихон Преподобный -- наиболее чтимый
местный святой, ушел из  своей раки и беженцем странствует по русской земле.
И вот я по­мню, как в то время на моих  глазах целая  церковь, переполненная
молящимися,  хором  пела  богородичный молебен. При  словах  "не имамы  иные
помощи, не имамы иные надеж­ды" многие плакали. Вся толпа  разом руши­лась к
ногам  Богоматери.  Мне  никогда  не   приходилось   ощущать  в  многолюдных
мо­литвенных  собраниях  той напряженной силы чувства, которая  вкладывалась
тогда  в эти слова. Все  эти  крестьяне,  которые  виде­ли  беженцев  и сами
помышляли о возмож­ности нищеты, голодной смерти и об ужасе зимнего бегства,
несомненно, так и чувство­вав, что без заступления Владычицы не ми­новать им
гибели.
     Это и  есть то  настроение, которым созда­вался древнерусский храм.  Им
жила и  ему  отвечала  икона. Ее символический язык не­понятен сытой  плоти,
недоступен  сердцу, полному  мечтой  о  материальном  благополу­чии.  Но  он
становиться жизнью,  когда ру­шится эта мечта и у людей разверзается без­дна
под ногами. Тогда нам нужно чувствовать незыблемую точку опоры  над бездной:
нам  необходимо  ощущать  это  недвижное  спо­койствие  святыни  над  нашими
страданием и скорбью; а радостное видение  собора  всей  твари  над кровавым
хаосом нашего суще­ствования  становится  нашим хлебом насущ­ным.  Нам нужно
достоверно знать, что зверь не есть все во всем мире, что над  его цар ством
есть иной закон жизни, который восторжествует.
     Вот почему  в эти скорбные  дни оживают  те  древние  краски, в которых
когда-то наши предки  воплотили вечное содержание. Мы снова чувствуем в себе
ту  силу, которая в старину  выпирала из земли златоверхие  храмы и зажигала
огненные языки над пленным космосом. Действенность  этой силы в древней Руси
объясняется  именно  тем, что у нас в  старину  "дни тяжких  испытаний" были
общим правилом, а дни благополучия -- сравнительно редким исключением. Тогда
опасность "раствориться в  хаосе", то есть,  попросту говоря, быть съеденным
живьем соседями, была для русского народа повсед­невной и ежечасной.
     И вот теперь, после  многих веков, хаос  опять  стучится  в наши двери.
Опасность для  России  и для всего мира -- тем больше, что современный  хаос
осложнен  и даже как  бы  освящен  культурой.  Дикие орды, терзавшие Древнюю
Русь, --  печенеги, половцы и тата­ры -- не  думали о  "культуре",  а потому
руко­водствовались не  принципами, а  инстинкта­ми.  Они убивали, грабили  и
истребляли дру­гие народы, чтобы  добыть себе пищу  совер­шенно так  же, как
коршун истребляет свою добычу: они  осуществляли биологический закон наивно,
непосредственно, даже не  по­дозревая, что над этим  законом  звериной жизни
есть  какая-либо  другая, высшая  нор­ма. Совершенно иное  мы видим теперь в
ста­не  наших  врагов. Здесь биологизм  сознатель­но возводится  в  принцип,
утверждается  как то, что  должно господствовать  в мире. Всякое ограничение
права кровавой  расправы  с  дру­гими  народами во имя  какого-либо  высшего
начала сознательно  отметается  как сентимен­тальность  и ложь.  Это --  уже
нечто  большее,  чем  жизнь  по  образу  звериному:  здесь  мы  имеем прямое
поклонение этому  образу, принципиальное подавление в  себе челове­колюбия и
жалости   ради   него.  Торжество   та­кого  образа  мыслей  в   мире  сулит
человече­ству нечто  гораздо  худшее,  чем татарщина Это  --  неслыханное от
начала мира порабо­щение  духа  --  озверение, возведенное  в  принцип  и  в
систему,  отречение от всего  того человечного, что  доселе  было  и есть  в
чело­веческой культуре. Окончательное торже­ство этого начала  может повести
к  поголов­ному  истреблению  целых  народов,  потому  что  другим   народам
понадобятся их жизни.  Этим измеряется значение той великой  борьбы, которую
мы ведем. Речь идет не только о сохранении нашей целости и неза­висимости, а
о спасении всего человеческо­го,  что есть в человеке, о сохранении  само­го
смысла  человеческой  жизни  против  надвигающегося  хаоса и бессмыслицы. Та
духовная  борьба, которую  нам придется  еще  выдержать, неизмеримо важнее и
труднее  той вооруженной  борьбы,  которая  теперь  заставляет нас  истекать
кровью.  Человек  не  может  оставаться только  человеком:  он  дол­жен  или
подняться над собой, или