Михаил Хейфец. 


                     Путешествие из Дубровлага в Ермак


     c Copyright Михаил Хейфец
     From: antero@netvision.net.il
     Date: 07 Jul 2000


1979-1987

                   Цемаху Вайнеру и Наталье. Гессе, переправлявшим рукопись

     Напрашивается  то, что, чтобы  писать без всякой формы: не как  статьи,
рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать как можешь, то,
что сильно чувствуешь.
                                                        (Л. Н. Толстой)

Почему я пишу лагерные книги?

     Чистый   националист  -   человек  пылкой   страсти,   причем   cтрасти
несправедливой. Он напоминает влюбленного,  которому немилый муж  "предмета"
cразу воображается вместилищем всех пороков. А зачем  ему узнавать подлинные
достоинства ее супруга? Какая объективность у нормального человека,  если он
преисполнен любовью к некоему объекту, которым, увы, обладает другой !
     ...Мы ходим по лагерному кругу с Борисом Пэнсоном, художником-сионистом
из "группы угонщиков самолета"  1970 года. Мой  Боря  отрицает в ненавистной
ему России абсолютно все -  даже  ее несомненные  для мира достоинства. Даже
литературу.
     Это вообще не настоящая  литература, в  ней одна проблема -  "человек и
общество". А истинная проблема искусства - "человек и человек".
     Что ж,  верно, "литература  в России  подготовляла политику  и заменяла
ее", - писал некогда нелюбимый мною  политик Лев Троцкий. Вот только неясно,
сумеет  ли  Борис  доказать мне,  что  проблема  "человек  и  человек"  есть
единственная, что истинно достойна всякого литератора...
     Доминанта  русской  литературы  - в ее прямом общественном  служении. И
потому  Пэнсон  прав:  она  многое теряет  в изяществе  форм, в разнообразии
методов обработки материала.  Зато  этот  же фундамент прямого общественного
служения делал русскую  литературу "ЭТОЙ", как выразился бы старик Гегель  -
способной  выразить  специфику  национальной  души  в  потоке   национальной
истории. И именно поэтому интересной остальному человечеству.
     Органы, созданные Творцом для постижения диалектики души и ритмов эпох,
-  Гоголь  и  Толстой,  Маяковский  и  Пастернак -  либо  губили  себя, либо
отрекались от  литературы,  если из-за артистичности своей природы  не могли
стать  Учителями. Народа  ли ,  человечества - вот  это едино...  Литература
служила   инструментом  пересоздания   мира,   а  не   одним  лишь   орудием
самовыражения личности. Даже великой личности.
     Как  ни  парадоксально, но  русскую  литературу мир  отметил и запомнил
прежде всего именно поэтому...
     В камере No204 следизолятора ЛенУКГБ я прочел "Анну Каренину". Я  почти
физически ощутил муку Льва Толстого  от бремени, избытка его художественного
таланта. Он описать мог ВСЕ -  но зачем,  ради какой цели писать? Ибо только
поняв эту конечную цель, можешь решить,  наконец неизбежную профессиональную
задачу:  что  именно  отобрать  в текст  из  фонтанов  возникающих  в  твоем
воображении сюжетов?
     Но! Если автором выбрана цель внелитературная, общественная - перед ним
неизбежно  возникнет  иная  проблема:  а  зачем облекать эту систему идей  в
художественные образы? Зачем нужен театр из  придуманных автором ролей? И  -
возникает  ощущение, что лжешь и фиглярничаешь, что некоей  ужимкой  вымысла
играешь, чтобы привлечь читателя к правде - по сути-то немудрой и не имеющей
отношения к этой игре  художеств. С  напряженной резью наблюдал я  в камере,
как  вваливаются в "Анну Каренину" новые  персонажи  - ненужные для  главной
мысли художника, размазывающие  тугую пружину задуманной композиции... После
такого романа, понимал я, Толстой  неизбежно и должен был попытаться уйти из
литературы.  Он должен бы ощутить глубокое  неудовлетворение  художественным
качеством того, что рождалось на бумаге.
     А рождался, вопреки разочарованиям - великий роман.
     Так  вот,  возвратясь  к заглавному  вопросу - "Почему я пишу  лагерные
книги?"  -  то,  вопреки  скромным  размерам  дарования  (это  -  отнюдь  не
самоуничижение,  возможно,  напротив  -  излишняя   самоуверенность  в  иных
собственных достоинствах) я являюсь  русским по  типу  творчества писателем.
Так  сложилась  судьба:  "на   Гоголе  замешали,  на   Толстом  испекли,  на
Солженицыне подрумянили"...
     И  раз возникло в душе ощущение, что "про мой  лагерь" надо написать во
имя  некоей  сегодняшней  общественной  пользы  -  я  такой  опус  все равно
сработаю.  Независимо, люблю я сам про лагеря читать (определенно скажу  -не
люблю!),  хочу ли про это писать (надоело! Ну, сколько можно!). "Надо, Федя,
надо..."
     Не для  успеха у  рыжих девушек, не для славы (какая уж слава, замечу в
скобках,  я  ведь пишу  этот текст в ссылке, где  он обещает лишь новые годы
заключения) и тем более не для заработка. Какой заработок, Боже мой!
     Просто -  неизбежно надо. В  18 веке старина Кант  называл это  чувство
категорическим   императивом.   Кстати,   он   был  современником   Радищева
подарившего мне заглавие моего сочинения...
     Знаете,  здорово хорошо  работается, когда чувствуешь, что  повинуешься
категорическому императиву....

 * ЧАСТЬ 1. Мордовия - Россия * 


Глава 1. 18 апреля 1978 года. Лагерь ЖХ 385-19


Партия игры с капитаном Зиненко. Гамбит Хейфеца

     Сегодня на  заводе получен  полный расчет:  я  больше  не  сверлильщик.
Значит, завтра, за три дня до окончания лагерного четырехлетнего срока, меня
отправят на этап- на ссылку.
     Вызвали  в  штаб  лагеря  к  низенькому  широкозадому  майору  с  лицом
ушибленного   дебила   -   начальнику   спецчасти   (лагерной   канцелярии).
Расписываюсь  в "Деле". Дело приличное - пальца в четыре толщиной: выговоры,
лишение  закупки в  ларьке, лишение  посылок, лишение свиданий с родными и -
карцера, карцера, карцера (83  суток карцера)... Обложка не  была рассчитана
на такое  пухлое "Дело", сползла с  края,  и мне - несказанно повезло: успел
искоса  прочитать  на   полях   секретного   "Направления"   адрес  будущего
получателя: "Павлодарское областное управление МВД".
     Итак, я знаю пункт своей ссылки - Павлодарская область Казахстана.
     Ходим  за  пустым  бараком  по  дорожке  с  лагерным  товарищем Сергеем
Солдатовым  ("Демократическое  движение   Эстонии",   шесть   лет   строгого
режима...).  Он вычисляет  "политику  ссылок". Для  самых  опасных  отведена
дальняя  округа   -  Колыма   и   Якутия   (там  находятся  наши  украинские
друзья-солагерники Василь  Стус и  Вячеслав Чорновил).  "Норма"  - Восточная
Сибирь, регион вокруг  Байкала: демократы А. Болонкин, Г. Давыдов, М. Ланда,
сионист И. Глезер, из литовцев - Ниеле  Садунайте...Самая  "гуманная" полоса
пролегла  по  Западной  Сибири  и Казахстану:  из знакомых  мне-  украинская
художница Стефа Шабатура, а теперь на два года последую я.
     Мы с Сергеем давно высчитали, что я попаду в "мягкую" полосу...
     Для  себя,  по  гамбургскому  счету,  они  числят  Хейфеца  по  разряду
залетевших  случайно.  По   их  выкладкам  на  зоне  ты  "озлоблен",  потому
участвуешь в акциях, но выйдешь на ссылку  - пожалуй, разумно  испытать тебя
жизненными соблазнами: встретишь жену, повидаешь детей, вкусная еда, сладкое
вино... Постепенно  выпустишь  пар,  постепенно  успокоишься,  впряжешься  в
службу... У них большой  опыт,  неплохо  изучена психология на уровне низших
отделов мозга. Вот  высшие отделы  им  вовсе  недоступны,  - и здесь  Сергей
удовлетворенно хихикнул.
     Контактируя с  представителями власти, зэки  теряют объективность - они
постепенно  воспринимают  "начальников"   как   "унтерменшей",  как   этаких
недочеловеков.  Мне любопытно наблюдать эволюцию  этого феномена  как бы  со
стороны.  Вот  в  начале  следственного   процесса  политзэк   относится   к
противникам как к  достойным  представителям иной системы  идей.  Чем дольше
длится контакт, тем сильнее охватывает подследственного чувство презрения  к
"служивым" - и, честно признаюсь, часто несправедливое...
     ...Иду сдавать вещи на  предэтапный обыск. В моих тетрадях есть записи,
которые  желательно сохранить:  естественно, замаскированы, но при небольшом
напряжении начальственной подозрительности отнимут  безо всяких  объяснений.
Однако  у меня выработан свой способ иммунитета -  я подозрительность  люблю
"закармливать". Варианты обычно такие. Начальству в принципе наплевать, есть
ли у  меня  в вещах  нечто действительно  опасное  или нет  - ему ведь важно
отчитаться перед гебухой, мол, МВД успешно провело  операцию изъятия. Потому
стоит  самому подготовить сравнительно большой кусок для их добычи, чтоб они
его заглотали, утолили служебный аппетит, отчитались - и больше не старались
искать то, что находить им вовсе и не следует.
     Соображение дополнительное:  обыск  у  меня  будет, конечно,  проводить
капитан МВД Зиненко, наш начальник режима.  Мы знакомы давно,  с  17-А зоны,
где "старички"  прозвали  гражданина капитана, прошу  прощения за  грубость,
"блядиной".  Происхождением капитан-  из бедной семьи ("Я с детства  ходил в
сапогах хуже, чем  ваши,  Михаил Рувимович"), был красивым хлопцем, но, став
начальником,  разжирел,  особливо  в  щеках,  и обнаглел.  Лагерная  власть,
видимо,  воспринимается  компенсацией за  бедное детство...  Внешне похож на
помолодевшего  гоголевского  городничего  и  внутренне  -  тоже...  Те,  кто
воспринимает образ  городничего как "сатиру", как "типическое  обобщение"  и
пр. - просто не видели  российскую  глубинку. Впрочем,  какая  там глубинка!
Никита Сергеевич Хрущев на правительственном приеме вырвал  сигару изо рта у
президента Египта  Садата,  приговаривая:  "Вы  не  капиталист, чтоб  курить
сигары"...  Такое Гоголь  не посмел бы  сочинить, постеснялся!  Наблюдая  за
Зиненко,  я как  раз  оценил  фигуру  гоголевского  Сквозника-Дмухановского:
абсолютно  натуральное   соединение  угодливости  перед  высшими  Силами   с
нагловатым  хамством  по  отношению  к   низшим;   это   власть,  понимаемая
исключительно  как   право  разнуздать  на  людях  дикую   душонку.  Зиненко
энергичен, как городничий (являлся к подъему, к шести утра), наивно-циничен,
как городничий  ("Айрикян  ищет  в зоне  законы,  а  их  и на воле-то  нигде
нету"...  "Советская  власть   -  это   и  есть  лагерная  администрация"  -
запомнившиеся афоризмы "воспитателя").
     Мне капитан не опасен, потому что главным  объектом его охоты  и травли
всегда были не евреи,  а украинцы. Во Владимирскую крытую тюрьму отправил он
страдавшего  пороком  сердца  юного  Зоряна  Попадюка. После операции, после
резекции желудка, бросил в карцер на предельный по уставу срок, на 15 суток,
инвалида 2-ой группы поэта Василя Стуса. Евреев Зиненко нормально  не любит,
но как любой нормальный юдофоб из их рук, похоже, кормился. Боюсь оклеветать
-  меня земляки  от коммерческих дел  всегда держали  в  стороне,  но  такое
ощущение возникало...
     Так что ж сделать с  моими бумагами,  которые отправят пану капитану на
досмотр?
     А  вот что, вот что,  пожалуй...  Два года  назад меня кинули на этап с
шедшим  на  освобождение  румынским  националистом Валерием  Грауром. Помню,
Граур  ругался на вахте, просматривая вещи  - капитан перепутал его  письма,
рассовал их по неправильным конвертам. Только на первой пересылке (в Потьме)
Граур вдруг обнаружил, что как раз с письмами-то у него все  в относительном
порядке,  а  что  пропало  -  так  это  комплект  открыток  "Виды  Армении",
подаренный  на  память  другом,  лидером  армянских  националистов  Паруйром
Айрикяном. То  есть,  перепутав  ему  письма,  Зиненко просто задурил Грауру
мозги, чтобы  зэк не  успел сразу  обнаружить  кражу открыток.  О, гражданин
капитан у нас, оказывается, любит открытки с "видиками"?
     ...Закладываю в вещи дубли из коллекции ландшафтов  Израиля,  собранной
Борей  Пэнсоном.  Что-то Зиненко утащит -  верю. Зато думать он будет о том,
как  лучше  и  дольше скрыть  от меня кражу,  а не как  раскрыть  мои  малые
секреты. В шахматах начало с умышленной жертвой называют - гамбитом...


Бегство от Зиненко

     В  этом  месте  рукопись  не  двигалась  с  места  больше  недели.  Мой
"категорический императив" иссяк -  я больше  не хотел писать. Понукал себя,
стыдил -  не  помогало.  И  сдался: вместо насильственного  следования плану
решил заняться разбором своих внутренних причин - почему мне не пишется?..
     И  понял.  Пустота  объекта - причина  моей  импотенции.  Бездуховность
зиненкообразных... Какого черта положил я столько сил и  времени в  зоне  на
то, чтоб осмыслять эту,  прежде недоступную мне сферу  жизни - привычки этих
типов, их хитрости, их  нравы... Все запомнил: и первый внимательный взгляд,
каким  Зиненко  встретил  меня  на  вахте;  и  горделивую  позу  "гражданина
начальника"  на  крыльце  штаба,  когда  вокруг  него  роем спутников  возле
кассетной  боеголовки  вилась  лагерная  сучня;  и  манеру  вербовки меня  в
стукачи, в которой  чувствовалась этакая нахрапистость танкиста,  атакующего
пехотный окоп. Помню его  неуклюжие оправдания: я,  мол, в репрессиях против
украинцев  я  не  причем,  все  "органы  надзора"...   Когда-то  накопленные
наблюдения  казались  мне   материалом  для  рукописей.  А  коснулся  его  в
конкретной  писательской работе  впервые  - и скучно-прескучно  стало. Будто
пишу про заготовку корма для бурой свиньи.
     Вот  Лев  Толстой полагал,  что "вся русская история есть борьба  между
похотью и совестью отдельных лиц  и всего народа  русского". Возможно, так и
есть, но, узнав Зиненко, я подумал, что великий писатель недооценил огромную
массу в глыбе народа (любого народа!), ту, у которой такой борьбы вовсе нет.
Потому что совесть как  бы изначально  ампутирована!  Причем  они  оказывают
огромное  влияние  на  историю,  в  ХХ  веке  иногда  играют  решающую  роль
("массовидные оплоты" Гитлера  и Сталина). А вот людям  искусства такой  тип
объектов принципиально неинтересен, ибо для наших инструментов - неподатлив.
Лишенные  конфликта  между похотью  и  совестью в  силу  полного  отсутствия
последней, типы становятся мелкодонными, они плоские: даже Солженицын не мог
интересно написать Русакова и его дочь  в "Раковом  корпусе". Писать про них
требуется - они определяют судьбы народов. Но скучно-то, скучно как...
     И потому, раз уж я начал  хитро убегать от "образа Зиненко",  убегу еще
далее - в историю.
     В  камере   под  следствием   я  много  размышлял  над  отношениями   и
взаимовлиянием  предшественников Зиненко  и моих -  не только в СССР, но и в
глубинах истории, в Российской империи.


Продолжение побега от образа Зиненко: мысли долбанутого

     Все   сказанное  может  казаться   практикам   тюремных  отсидок   либо
придуманным  "фальшаком",  либо,  если  правда,  мыслями не  от  мира  сего,
долбанутого господина. Его, видите ли,  взяли в  следизолятор  ГБ, следствие
шло  по  "семидесятке" (до  12  лет!), а он в камере размышлял об отношениях
администрации и интеллигенции в России....
     Для нейтрализации подобного впечатления оговорю два важных пункта.
     Первый: я не был виновен. Не вообще (вообще-то, честно если признаться,
то  виновен против законов советской власти я как раз был), а конкретно - по
предъявленному обвинению. Конечно, понимал, что не  юриспруденция  определит
мой приговор, а политические  интересы властей.  Все ж таки я не был  полным
идиотом... Но тут меня и ожидала жизненная, противоречащая логике и расчетам
великая ошибка. Я знал про политический урон, что ощутила  "Софья Власьевна"
(диссидентский псевдоним Советской власти), предав суду писателей, формально
нарушавших советские  обычаи  и правила.  И потому не  видел для нее  смысла
предавать суду писателя, который хотя бы формально советский закон все же не
нарушал (до подлинных моих  правонарушений КГБ, напоминаю, не  добрался,  не
выследил).  Сознавая  себя  юридически  невиновным,  я  и  был  относительно
спокоен,  потому и  мог размышлять в камере о  вроде  посторонних предметах,
занимавших  меня  обычно. Я  был  тогда не  прав, признаю. Был наивен - тоже
признаю. Но в своем уме я оставался...
     В упомянутом выше словце "обычно" скрыто  вот что: меня арестовали  как
раз в то время, когда я писал роман - "Дорога на эшафот", посвященный судьбе
и казни руководителя террористической группы 1887 года  Александра Ульянова.
И  когда я оказался, возможно, в той же  самой камере, где некогда сидел мой
персонаж (даже надписи сохранились с "ятями"),  а в пяти камерах по коридору
от  моего  узилища  была камера, отведенная  тюремной администрацией для его
брата Владимира  (Ленина),  ну не мог же  я вовсе прервать мысленный процесс
над созданием неоконченного романа...
     Сюжет строился  вокруг  незримого  столкновения двух  персонажей,  двух
Александров - террориста Ульянова самодержца Романова.
     Помню,  Александр III был представлен мною  хорошим человеком -  верным
слову, добросердечным, исполненным чувства долга  перед руководимой державой
и, что крайне редко у Больших Господ, осознанием собственной неполноценности
и  ограниченности. Вот три эпизода, объясняющие читателю, что меня привлекло
в герое недописанного романа:
     - когда родился сын,  будущий Николай II, царь записал в дневнике: "Это
самый святой момент в жизни человека"
     -  в миг коронации  Александр III заплакал  перед народом - от сознания
ответственности, которую Бог возложил на него за этот народ.
     -  бывало,  что  обер-прокурор  А.  Кони  кассировал   (опротестовывал)
приговоры, что  суды  выносили, согласно высказанному  высочайшему мнению. В
эти дни министр юстиции трепетал накануне  доклада у царя. Но, выслушав его,
Александр  III говорил: "Что ж,  я законов не знаю, а  прокурор знает. Пусть
будет так, как он говорит".
     В  1887  году  Александр  III, человек мало  образованный и  неумный  в
обычном  смысле этого  слова,  но  "умный сердцем" (С. Витте),  столкнулся с
одним  из  самых  благородных  и  необычайно  талантливых  юношей  России- с
Александром  Ульяновым.  Ценой  жизни тот  завоевал право,  столь  редкое  и
ценимое в России, - быть услышанным на высотах трона.
     ...Посылая  бомбистов к царской карете,  Ульянов,  оказывается,  ощущал
себя  в чем-то даже защитником монархии: предрекал в послании на "Высочайшее
имя" будущую  пугачевщину и кровавый  разбой, жертвами  которого падут самые
дорогие люди другого Александра, дети его и внуки. В такой же камере (может,
в  той же, в  моей?  Почему  не запомнил  - или не  узнал  - ее  номера)  он
обращался к царю:  "Остановитесь!  Измените  путь! Я вижу на нынешней дороге
погибель вас и детей ваших..."
     Император наложил резолюцию: "Фантазия больного воображения..."
     Это  историческое непонимание друг друга - с одной  стороны,  практиков
власти,  с  другой  - интеллигентов,  казалось мне  судьбоносным явлением  в
России. В переломный день  14 декабря 1825 года  власть вдруг поняла, как ей
справляться  с мыслящей оппозицией:  надо расстрелять ее из пушек (мысль  А.
Белинкова).  С  того дня  преимущества физической силы казались ей настолько
очевидными,  что  российские  правительства  как  правило пренебрегали всеми
предостережениями  и размышлениями интеллигентов (любых! К братьям Аксаковым
или  к  Достоевскому  на  высотах  трона  прислушивались  не  более,  чем  к
Добролюбову или Салтыкову-Щедрину).
     Итак, власть уповала на  возможности,  как  теперь выражаются, "силовых
структур".  А  что  интеллигенция?  Она  составляла  проекты,  подвергая  их
испытаниям и проверкам лишь мысленно, на бумаге. В романе о двух Александрах
мне хотелось показать  пагубность  этого параллельного развития  - для всех.
Лишенная  практики государственного строительства, интеллигенция предавалась
утопизму,  и  любой красиво составленный  отечественный и особливо иноземный
прожект  казался  ей руководством к  немедленному  действию. Запа