надзорной жалобе,  то Дорджи Эббеев просто  отрицал, что  "такой факт вообще
имел место". Он просил суд поверить, что  свидетели заранее  сговорились его
оклеветать в  отместку  за показания  против  них и  просил приобщить к делу
документ, письмо из зоны,  переданный им в УКГБ. А вот тут начались странные
штуки нашего Кота-Бегемота:  это  письмо не нашли зарегистрированным в делах
Комитета.  Правда,  Эббеев запомнил фамилию офицера, которому он передал это
письмо,  но он, по справке из  органов, уволился со службы и отыскать его не
имелось  никакой   возможности.   Тогда   Эббеев  попросил   разыскать  того
следователя, которому он  помогал в 45-м году,  но и  того  наши  доблестные
органы ну никак не могли разыскать...
     Запомнились  пикантные  эпизоды. Например, на  суде  Эббеев  в качестве
аргумента защиты указал,  что спас жизнь  одному партизану, и просил вызвать
того свидетелем. Судья дал свидетелю отвод: "Вы его спасли не потому, что он
был партизаном, а потому, что он родственник вашей жены".- "А что, партизана
не  надо спасать, если  он  родственник  жены?" -  спросил  Эббеев,  явно не
добавляя этой репликой симпатий в глазах судьи.
     Наконец, подсудимый напомнил про свои ордена  "за труд под  землей", на
воспитанных детей и  внуков ("у  всех  образование")  и даже на...  активную
работу в родительском комитете школы.
     -  Хитрый  и  опасный враг Эббеев,- подвел черту судья. - Сколько лет и
как хитро маскировался!
     Вскоре после подачи  жалобы его  куда-то  увезли  от нас... А через два
года я услышал о  калмыке от Петра Саранчука, прибывшего к нам со  "спеца" -
лагеря особого режима. Там обычно держат помилованных смертников.
     -  Эббеев на спецу". Гебисты его вербовали  в  стукачи: мол, мы тебя от
спеца  спасли, так поработай на нас... Он скинул  черный бушлат, попросил  -
дайте  мне полосатую робу, положенную по закону. Да  его потому  и  взяли по
второму заходу: думали, прошлое подходящее, снова на  них поработает.  А  он
ничего, держится честно, - закончил рассказ о "свидетеле ГБ" Саранчук.
     "Я - украинская художница Стефания Шабатура"
     За окном вагона вывеска на остановке: "Станция Макушино".
     Вводят  зэчку  удивительного  обаяния.  Одета в  гражданское  платье  -
значит, только что из-под следствия.
     - За что? - спрашивает солдат. Она называет номер статьи.
     - Хату держала?
     "Хатой" или "блатхатой" называют блатной притон. Кивнула.
     - Замужем?
     - Да.
     - Муж будет ждать?
     - Будет. Он у меня замечательный парень.
     Потому  ее   и  запомнил:  неожиданно   прозвучала  высокая   лирика  в
проституированной  блатной команде,  странным - сам  набор  слов. Весь  этап
солдаты относились к ней с подчеркнутым уважением  - на них  тоже  произвело
впечатление.
     А я смотрю на макушинский перрон, где стоит наш вагон довольно долго, и
мечтаю:  а  вдруг  произойдет чудо! Вдруг  случайно  на перрон почему  -либо
выйдет сосланная на эту станцию Стефа Шабатура.
     Я видел ее один раз в жизни - 24 марта 1976 года. Возвращался в зону из
Саранской  тюрьмы, со своего первого "внутрилагерного" следствия.  Выгрузили
меня  из  "столыпина",   а  автозак-"раковая   шейка"   из-за   оттепели   и
сопровождавшей ее жуткой грязи остановился вдалеке от  подножки  вагона. И я
пошел туда один -конвой  поленился  сопровождать  меня до машины.  Никуда не
денусь, сам дойду.
     Посреди пути, на изгибе дороги, стоит толпа зэков, ожидающих погрузки в
поезд.  Впереди и  отдельно от  всех  -  двое:  женщина, с исхудалым  лицом,
светлыми  глазами, на вид молодая, но с седой прядью,  пересекающей  голову;
рядом  -   молодой   парень,   пламенно  восточного   типа,   черноглазый  и
черноволосый,  будто  его  нарочно  наваксили  до блеска маршальских  сапог!
Худой, череп  будто обтянут кожей, и  выделяется орлиный  нос. Через  год  с
лишним  он  станет  моим  близким  другом -  Размик Маркосян из Национальной
объединенной партии  Армении. А  тогда он знал уже обо мне -  из посланий по
зонам Паруйра  Айрикяна -,  а  я  его  - нет. Он  наклоняется к женщине, она
окликает меня:
     - Вы - Хейфец?
     Я встал, будто отдыхаю по дороге, меняю  руку,  державшую фанерный  мой
чемодан...
     - Да.
     - Стус на семнадцатой?
     - Да.
     - Как он после больницы?
     - Неплохо. Мы приняли его, как брата.
     -  Передайте  Василю: у меня отобрали все рисунки, все  сделанное.  Я -
украинская художница Стефания Шабатура. Сегодня девятый день моей  голодовки
протеста. Меня наказали - на шесть месяцев везут в ПКТ...
     В этот момент солдаты  закричали, краем глаза я  заметил, что они бегут
ко мне...  Кивнул Стефе на прощанье,  поднял  чемодан,  якобы с трудом,  - и
потащился к автозаку.
     Когда  появился на  зоне,  надзиратель  Чекмарев,  похожий  на голодную
уличную кошку, начал обыскивать меня с неслыханным сладострастием. Например,
разломал  пополам календарик-стереоткрытку (на них  мы выменивали продукты у
"сучни") - не спрятал ли я что-то внутри?
     - Чекмарев, что вы делаете? - обычно я никогда не  спорю с "ментовней",
не унижаю себя  до  этого, но  тут он явно вышел за пределы принятых норм. -
Что вы ищете? Я приехал в зону  из следственной тюрьмы КГБ, что я мог оттуда
привезти запрещенного в зону?
     - Мало ли какие контакты были в дороге, - промурлыкала кошка в ответ. -
Сами знаете, какой вы человек.
     Эта лесть так меня купила, что я заткнулся и позволил ему доводить шмон
до лакового покрытия.
     А информация о  Стефе Шабатуре уже через  десять  дней ушла  из зоны  в
Москву.
     * * *
     Вот и Россия, наконец, позади. Начинается край моей ссылки - Казахстан.
Первая  тюрьма по дороге в  Петропавловске-Казахстанском. Что ж,  посмотрим,
каковы республиканские тюрьмы.
     ...Ночью меня вводят в какую-то трубообразную камеру без окна - высотой
она  метра  три с половиной- четыре, в ширину два  с  половиной на  два. Все
нормально - грязно и вонюче, стены под "шубу". Но клопов не вижу.
     Голоса соседей:
     - Кто?
     - Политический, статья семидесятая.
     Чей-то  хохот  из-за  стены:  "Разве вы  не  знаете,  что  в  СССР  нет
политических заключенных".
     - Как слышите, есть.
     - Да я и сам такой,  - поясняет хохочущий. - Три года  в Душанбе по сто
девяностой прим.
     (Это сама  мягкая из  наших  статей - "за клеветнические измышления" до
трех лет общего режима).
     - Что сделали?
     - Листовки по городу распространили. Пять человек.
     - Куда этапируют?
     - В Коми.
     ... Начинает расспрашивать про моей дело.
     - Мужики, я с этапа, здорово устал. Обговорим утром, ладно?
     -  Ништяк! -  так впервые услышал  я это слово,  означающее на  блатном
жаргоне "ничего, сойдет".  - Этапа не будет до двадцатого мая.  За неделю-то
про все потолкуем.
     Я тут  же быстро  соображаю  в уме: если продержат здесь до  двадцатого
мая, я уеду со ссылки уже не в марте, а в феврале 1980 года. Хорошо!
     Утро. Подъем.
     - Политический? - окликаю вчерашнего собеседника.
     -  Убыл  в  шесть  утра  на  этап,  -  это  отозвалась  соседняя камера
мелодичным баритоном.
     Потом из той же камеры доносится песенка о неверной возлюбленной:
     "Ты назвала меня своим ласковы мальчиком,
     Ну, а себя непоседливым солнечным зайчиком"...
     - Новенький, а как тебя зовут?
     - Михаилом.
     - Михаил, ты знаешь, кто рядом с тобой сидит?
     - Ну?
     - Смертник. Михаил. Сме-е-ертник!



     Г. Ермак, Павлодарской области, Казахстан, лето 1978 года.
     Конец первой части.