думал, в ГБ-то уж
насмерть забьют...  Если, думаю,  выйду живым -  все  расскажу, про  нас  уж
наслушался в Финляндии по радио: "Скандал вокруг  учебной гранаты"... Только
б  выжить!  Следователь сразу спрашивает:  "Вы чего такой  напряженный?" Как
понял - захохотал: мы, говорит,  не ваша е....я милиция, в ГБ  правду  и без
побоев узнают.
     Второй "беглец за  границу"  за "отвальным" столом -  Майгонис Равиньш.
Ему примерно 23 года...  Рассеянный, полуглухой,  с большим  прямым носом  и
мечтательными серыми  глазами,  упрятанными за  большими очками,  этот латыш
похож  на  интеллигента  из старинного водевиля. На  самом  деле, он  вполне
пролетарского  происхождения,  к тому ж  -  увы!  -  предки Майга  воевали в
печально известных полках красных  латышских стрелков, лейб-гвардии Ленина и
Троцкого. Но Майг по  секрету делится, что его  бабушка согрешила с хозяином
имения,  бароном  Корфом,  и, возможно,  крестьянин Равиньш  только  прикрыл
баронские  шалости.  С   одной  стороны,   Майг   огорчен,  ибо  в  качестве
правоверного латышского националиста он - пылкий германофоб. С другой, иметь
Корфов в родословной - тоже  не  баран  чихнул.  Юношей, работая на  заводе,
прикрепил  к  заводскому  стенду  "Наши  лучшие  люди" портрет  погибшего  в
заключении  президента  независимой Литвы  Ульманиса (это рассказывал Бабуру
гебист).  Возможно, но все  равно  этот  поступок  был типично  мальчишеским
озорством:  до посадки не  было у него  политических взглядов.  Никаких.  За
границу решил  сбежать не  из-за политики,  а  "чтобы мир посмотреть и  себя
показать". Планом поделился с дневником, забросил его в сумку и отправился в
Карелию.  Идея была - завербоваться  на  лесозаготовки  и заодно присмотреть
дыру  в границе.  В  вагоне  к  нему  подошел погранпост: "Погранзона -  ваш
пропуск". Майг не слышал никогда  о  существовании погранзоны! Отвели его на
заставу,  изъяли  дневник,  прочитали  "задумки" и отправили в  Ленинград. А
здесь, естественно, предпочли пустить  по  статье не "за  незаконный переход
границы" (до 3 лет), а по "измене Родине"  (до  расстрела включительно) - т.
е. припаяв Равиньшу "политику".
     -  У меня  голова ломалась. Спрашивают, а я не понимаю - о  чем? Думаю,
думаю. Все ночи в камере  над политикой думал. Чтоб умное им ответить. Книги
стал читать, чтоб понять, о чем они говорят...
     Неполитическая   суть   мышления  Майга  была   настолько  ясной   даже
Ленгорсуду,  что  дело  окончилось  невероятным  парадоксом:  судьи оставили
квалификацию дела  по "измене",  но  приговорили  всего к 5  годам лагерного
срока (вдвое "меньше наименьшего" по этой  статье и  всего вдвое больше, чем
по правильной квалификации - "незаконный переход границы через покушение").
     Для  Равиньша заключение  стало  в  какой-то  степени  благом:  многому
научился. Но кое-чему этот молодой и наивный латыш научил меня самого.
     Вот пример.  Как-то  я рассказал В. Осипову, как после  убийства  летом
1918  года  в  Петрограде комиссара по делам печати  Володарского плебейские
массы  возжелали  по "парижскому  образцу  1792 года"  на  улицах  линчевать
"всякую  контру". Петроградские лидеры  большевиков остановили  преступников
(решающую  роль, видимо, сыграл руководитель  ПетроЧК Урицкий,  сам, кстати,
скоро  убитый террористом).  И тогда  в город на  Неве пришла  телеграмма из
Кремля,  от   великого  гуманиста:   "Это   невозможно!  Инициатива  рабочих
совершенно  правильная..." и  далее  нечто  насчет  необходимости  развязать
массовидный  террор (так  и сказано!  Новое в словаре живого  великорусского
языка!)
     ...Майгонис, оказывается, услышал наш разговор  с Осиповым и решил меня
проверить. Достал в библиотеке томик Ленина, нашел цитату...
     - Миша, мы  осуждаем:  на  спецу Валентин  Мороз ругается с товарищами!
Мороз, однако, сидит второй срок, с администрацией  вел себя  прынципиально.
Но  за  резкие  слова к товарищам мы  его осуждаем.  Но  кто  такой Мороз по
сравнению  с этим  эвропейцем!  - он ткнул крепким  пальцем в  текст.  -  Вы
читали?
     Я-то, конечно, читал... Про "иудушку" Троцкого и  "интригана и подлеца"
Радека,  про "старую  бабу" Позерна и "дуру петую,  махровую"  Чужака  и  уж
конечно - про "штрейкбрехеров революции" Зиновьева и Каменева. И, признаюсь,
нисколько это меня не задевало. Во-1-х, наверно,  жуткие прохвосты собрались
возле т. Ленина, и радовало, что хотя бы он сам знал  им цену. А, во-2-х, по
сталинским меркам  уже и то  казалось  гуманным, что за руганью  не следовал
немедленный застенок...
     ...В романе  дю  Гара "Семья Тибо" кто-то говорит: "Ленин - диссидент".
Так  вот,  поварившись  в  диссидентском  котле,  уверенно могу  сказать:  о
товарищах так выражаются в этой среде уж самые последние прохвосты. Майгонис
Равиньш, не окончивший среднюю школу, учил меня чувствовать  новые оттенки в
истории революции.


"Отвальный пир"

     Напряженно радостен был тот вечер.  Даже надзиратели, подойдя  к нашему
столу, улыбались. Для порядка буркнули:  "Не задерживайтесь"  - и ушли. Тоже
люди, да  и наряд хороший.  Днем вот  дежурили другие,  и верзила  Лоскутов,
дебил,  алкаш и мечтательный  сладострастник, конвоируя меня в ларек (купить
продукты на дорогу), интересовался:
     - Вернешься к нам, Хейфец?
     - Нет, мне сюда дороги больше нет. Только на особый режим...
     (Рецидивистов-"политиков" сажают на особый, на "спец").
     Лоскутов медленно переварил сказанное и одобрительно гыкнул:
     - Я же говорю: вернешься. У тебя морда такая.
     Какой комплимент, а?!
     Как  говорится в  анекдоте - еще один пустячок,  а  приятно...  Зиненко
распорядился продать  мне продуктов на дорогу вдвое  меньше, чем  принято по
норме (в общем итоге вышло потом по 10 копеек на день!). Я кайфовал: видать,
в печенках засел у  гражданина  капитана! А  ведь  личных  конфликтов у  нас
никогда не было - "даже совсем наоборот", как выражались  в таких казусах В.
Ленин и И. Сталин. Как-то я сунул "в подарок"  пану капитану пачку импортных
лезвий,  изъятых  из  посылки  (зачем они  мне в  зоне-то?) и все  остальное
получил нетронутым. А все ж интуитивно, нутром, не любил меня начальник  - и
за дело, признаю, не любил, за дело!
     Тосты, тосты чаем... Рыдает друг, старый бандеровец  Алексей Свиридович
Степанюк:  "Зовсим  я один остався.  Хведю  Дроня  увэзли,  Артэма  Юскевича
проводил,  теперь  вот  Михася...   Мы  сусиди  вже  десять  роцив".  Ребята
улыбаются: я в  этой зоне меньше двух  лет, совсем потерял дед память  за 23
лагерных года. Степанюк тихо рыдает. Передаю заботу о нем Сергею Солдатову.
     Конкин  произносит старый грузинский тост:  "Чтоб ты умер в  150 лет, и
чтоб ты не  умер,  а  чтоб  тебя  зарезали,  и  чтоб зарезали из  ревности".
Серьезен Пэнсон: "Чтобы ты уехал в Израиль!" Тревожится друг-сионист, как бы
я не свернул в Штаты... Не боись, Боря!
     Вдруг лагерное радио гремит:
     - Осужденный (ударение - на первом слоге!) Хейфец - срочно в штаб.
     На  всякий случай до штаба меня провожает новичок, необычный  гость  за
нашим лагерным столом -"бытовик-политик" Борис Цимбал. Он-то и заменил  меня
за станком  в  цеху. В  лагерный  верх его  допустили благодаря рекомендации
Саранчука: "Пан Эдик Кузнецов держал его на спецу среди своих". Но все ж...
     Сложность в  том,  что  в  кармане  у  меня  записка, тайно  вытащенная
Равиньшем из карцера (он только что кончил "сутки" и угодил за стол прямо из
карцерного  барака).  А  вдруг  меня зовут  на  внезапный  обыск,  а  Цимбал
провожает, чтоб я по дороге ничего не спрятал?
     Все-таки при входе в здание  штаба я  сумел незаметно  для  провожатого
опустить  эту  записку  в  урну  для мусора.  Вызвали,  оказывается,  чтоб я
присутствовал  при  обыске моего тряпья.  Я отказался  -  "смотрите сами..."
Ничего они смотреть не будут:  начальство ихнее уже ушло.  Выходя, незаметно
извлек   записку   обратно.   Полезный,  не  раз  испытанный   мною  в  зоне
краткосрочный тайник - стоящая на виду у всех мусорная урна.


Отступление о бытовике-политике

     В тот вечер рассказал мне  Боря Цимбал свою  историю - весьма типичную,
как я понял потом, потолкавшись по бытовым тюрьмам и этапам.
     -  Рано пошел работать: мама парализованная, денег всегда не хватало. А
тут вызывают в военкомат, предлагают идти  учиться на шофера  III  класса. Я
уперся:  работаю  подсобником  на  стройке, помогаю семье кормиться,  деньги
очень  нужны... Военком  объясняет: курсы эти  -  не по твоему выбору, а  по
нашему  направлению,  армии  это нужно,  значит, прежняя  работа будет  тебе
платить  75% заработка. Это  другой коленкор:  конечно,  на самом-то  деле я
хотел получить  специальность. Пошел учиться.  Прихожу на  прежнюю работу за
получкой  -нет  ничего:  "Бухгалтерия не начислила".  Я  -  к  военкому.  Он
позвонил, выяснил:  помесячных  выплат не будет, бухгалтерия  сразу начислит
зарплату  за  пять месяцев  по окончании курсов.  Ладно... Курсы кончились -
денег опять не  платят.  Иду к  военкому. Он  опять звонит.  Со  стройки ему
отвечают: Цимбал у нас  не работал, направления из военкомата на него мы  не
получали, в  отделе кадров про него ничего  нет. Я обратился в суд.  На суде
все  свидетели  с работы  говорят - такой  не работал. Суд в иске отказал. Я
обиделся и пошел воровать.
     Последний глагол Борис  вытолкнул  из  себя  смущенно. Значит,  вор  не
совсем  натуральный.  Он  высок,  строен,   в  плечах  широк,  лицо  чистое,
симпатичное, карие глаза -  с мыслью. Мало похож на "кадрового вора". А ведь
за воровство сидел на "особом"! Это значит - уже имел как минимум три-четыре
приговора. Мне он понравился еще  тем,  что хорошо работал  у станка, что не
слишком свойственно вору, и главное - что не  матерился (я  скверно переношу
мат, и в этом ракурсе - плохой сокамерник).
     В день, когда его этапировали к нам со спеца, я  как раз вышел с вахты,
с  последнего свидания с женой. Зиненко лично явился понаблюдать, не выпадет
ли чего из  моего заднего  прохода. (Жена в  это время полчаса стояла голая,
пока надзирательница,  толстая Машка,  прощупывала каждый  шов  в ее  белье.
Завершила Машка осмотр, приподняв жене груди, сначала  правую, потом левую -
не  подклеено  ли что-нибудь снизу.)  После  чего начальник режима пригласил
побеседовать, "почему  вы  не  посещаете политзанятия..."  В  принципе  тема
начисто  не должна интересовать  зону,  которую я покидаю через две  недели.
После меня к  Зиненко  завели  только что прибывшего с этапа  новичка, этого
самого Цимбала, потом - Сергея Солдатова, тоже "поговорить о политзанятиях".
Ох,  какой мастер оперативной работы наш  пан капитан! Сразу  ясно:  новичка
позвали вербоваться, а мы с Сергеем - это "прикрытие"...
     Ну, мы тоже проверили новичка...
     - Тебя зачем режимник звал?
     -  -Он у  вас  что, тронутый? Я еще в  барак зайти  не  успел, он  меня
вербует...
     С тех пор Борис пользовался нашим доверием.
     ...- Борис, а зачем прорабу и бригадиру показывать в суде, что ты у них
не работаешь?
     - Комбинация такая: направление из военкомата выкинули, пять месяцев на
меня  шла  зарплата,  ее  делили,  видимо,  с  кадровиком...  Я  разозлился:
подсчитал  примерно,  на  сколько меня  ограбили - и  примерно на эту  сумму
почистил государственный магазин. Рассчитался  как бы... И попался.  На суде
рассказал мою историю. Судья  проверил, узнал, что я говорю  правду и  выдал
минимум по статье- два года. Дальше... Колония малолеток - только  я прибыл,
ребятня  уже в побег готовится.  Все же "на  слабо" идет. Пошел я,  конечно.
Снова попался, а уж мне  восемнадцать  отбило,  за побег добавили положенные
три года - и во взрослую зону.
     (Борис  с увлечением  рассказывал, чем они в той зоне  занимались, но я
подзабыл   этот  рассказ.  По   его  словам,   нормы  установили   настолько
невыполнимые, что сачковали практически все.)
     -... Я решил  - чего барахтаться, надо сразу садиться в ШИЗО, все равно
этим дело  кончится.  Меня  оттуда  в  ПКТ  перевели. Оно  забито -  человек
пятнадцать сидит. И один из них, старый вор, подсказал ход: мужики, бросайте
на зону антисоветские листовки! Явится ГБ, дадут вам новые сроки, кого-то на
строгий, кого-то на  спец, но это будут не наши, а политические лагеря,  а у
политиков в зонах - райская жизнь: не работают, только в шахматы играют. Ну,
изготовили  мы  листовки, кинули на "запретку",  нас оформили как политиков:
кому-то шесть лет добавили, а мне вот семь почему-то. И на спец сразу!..
     (А  что "почему-то": на спецу  начальству здорово нужны  рабочие  руки,
шлифовать хрустальные подвески для люстр.)
     Взяли его из дому в 17 лет, вернется в 29. Вряд ли раньше.
     ...На  память  он подарил  мне красивую кожаную  сумку: "На  воле может
пригодиться". Ее отобрал  на последнем шмоне надзиратель  - как сам признал,
"по личному указанию режимника".


Катынский лесник

     В  последний  вечер в зоне я жадно метался от  человечка  к человечку -
прихватывал информацию, которую не успел  добрать  для своих книг за  четыре
прошедших года. Расскажи, расскажи... Гимпутас, литовец, отбывавший 32-й год
в зоне (за  партизанское  движение  и  постоянные  побеги),  рассказал,  как
написал письмо  Брежневу -  кровью из вены.  Клялся в  нем,  что  никогда не
отречется от независимой Литвы и католической веры! Успел прочитать текст на
собрании  заключенных  в клубе,  пока начальство не  успело сообразить,  что
происходит, и посадить его в карцер. После Гимпутаса отыскал толстомордого и
плечистого экс-полицая Олексу Макогона.
     - Олекса, есть дело. Не помнишь, как была фамилия у лесника из Катыни?
     - Не помню. Надо наших, с Владимира которые, спросить.
     ...Года три назад  мой первый лагерный друг, Дмитро Квецко ("Украинский
национальный   фронт",  Иваново-Франковщина),  рассказал:  когда  сидел   во
Владимирской тюрьме, там был отделенный от всех таинственный  старик. "Никто
из зэков не знал его имени. Бывало, раз в году увидят на прогулке"...
     Информация про "старика" мне запомнилась.  Однажды я рассказал про него
Артему  Юскевичу  (Эстонское  демократическое  движение),  и вдруг  в беседу
вмешался     бригадир,    бывший,    по    его    собственному    признанию,
фельдфебелем-эсэсовцем, Шеститко.
     - Тоже мне тайна. Знаю я этого старика. Его потом не так уж и стерегли,
срок-то  кончался... Нас с ним  один раз вместе в баню запустили. Это лесник
из Катыни...
     (Далее  в  этом  месте рукописи  следовало  изложение различных  версий
"катынского преступления",  и  рассматривались  варианты  убийства  польских
офицеров в 1941  году  - либо  по общей  директиве  об  уничтожении  зэков в
тюрьмах, если их не успевали эвакуировать от наступающего вермахта - старики
рассказывали, что в том году от западной границы до  Москвы лежали в тюрьмах
целые  гетакомбы поспешно расстрелянных зэков,  даже подследственных, т.  е.
формально считавшихся вообще невиновными. Старики видели их своими глазами -
на уничтожение трупов у НКВД не хватало  времени, и немцы,  придя в тот  или
иной город,  устраивали показательные  выставки. "Так что, если  это  было в
41-м, -  писал я, - то история была обычная советская, и вмешиваться в  наши
внутренние дела мы никому не позволим.  Но вот из-за некстати подвернувшихся
поляков начались  неприятности". Все это цитировать в  книге  сегодня, когда
известны  протоколы  Политбюро   ЦК   ВКП  (б)  бессмысленно.   Разбиралась,
естественно, и версия, оказавшаяся позже верной: о расстреле поляков в  1940
году. Вот по этому поводу я сочинил некое рассуждение, которое, пожалуй, все
же стоит процитировать:
     "Существует почти каноническая версия об отличии советских  лагерей  от
гитлеровских. Советские были трудовыми, люди там гибли массам, но не столько
от  казней,  сколько  от  голода  и  страданий.  Поскольку  начальство  было
заинтересовано  в получении  продукции  от  лагерных  предприятий,  у  зэков
оставался  шанс выжить.  А  в  гитлеровских лагерях  смерти  узников  только
убивали - таково было их назначение. Ergo, в ССР было немного, но получше!
     Но  ведь  свидетели  преступлений ГУЛАГа  все вышли только из  трудовых
лагерей! Таких и у Гитлера приходилось по 10-15 на каждый лагерь смерти...
     А из советских  лагпунктов смертников не мог никто вырваться -  так они
были задуманы. Это была тайна высшей категории секретности. Даже в Германии,
даже евреи  не верили, что устроены специальные места, где их умышленно, без
всякого  повода,  уничтожают.  Как сказал  будущий  нобелевский лауреат  Эли
Визель  своему отцу,  когда  им, свежим  этапникам  в  Освенцим,  кто-то  из
надзирателей объяснил назначение  дымящих  на их глазах  крематориев: "Папа,
этого не  может  быть. Мы живем в XX веке". Если бы  Германия  не  проиграла
войну, про существование Майданека,  Треблинки, Штутгофа  никто б  не узнал!
Был бы просто статистика: в концлагерях погибло столько-то миллионов...
     Так вот, по  аналогии  - а  где те  пункты  в СССР,  куда точно  так же
свозили зэков исключительно на истребление?  Те, кто получил "десять лет без
права переписки"... Где те массовые  захоронения, подобные Катыни, в которых
захоронены не поляки,  а свои граждане,  расстрелянные  по  тому  же  самому
стандарту и образцу?")
     ... Катынский  лагерь  был  расположен не слишком удачно:  в населенной
местности.  И  нашелся свидетель,  который  видел,  кто  уничтожал  польских
офицеров,  -  местный лесник. Наверно, рассказал об  увиденном жене - почему
арестовали  ее,  Шеститко не знал. Почему их не расстреляли, тоже непонятно,
их просто изолировали друг от друга,  от детей и от остального мира, включая
в него политзаключенных Владимирской крытой тюрьмы.
     -  Старик  жаловался, - рассказывал Шеститко, - хоть  бы  про детей кто
сказал, живые ли. А про жену ему сказали: умерла в камере.
     ...Наутро  я  нашел  Олексу Макогона:  старый  полицай  занимался самым
предосудительным для зэка ремеслом  в зоне  - "боронил запретку", сторожевую
полосу вдоль лагерного забора.  Увидев меня, остановился, подтер пот ладонью
с покатого лба:
     -  Не-е-е, Михаил. Никто не помнит лесниковой фамилии,  Ни  к  чему нам
было. Да и умер он.
     - Точно умер?
     - Ага. За две недели, говорят, до конца срока, - он сделал жест толстым
кривым пальцем книзу и добавил: - Может, его того?
     (Уже в Израиле я прочитал в "Русской мысли"фамилию "катынского лесника"
- Андреев.)

x x x

     Радио объявляет отбой. Последнее - подхожу к Сергею Солдатову.
     - Все запомнил? - спрашивает не без командирской суровости. - Смотри.
     - Все. Меня знаешь.
     - Ну, хоть ты не христианин, а позволь на всякий случай перекрестить на
прощанье.
     Крестит.
     - Это подарок, - протягивает эстонскую авторучку. - Чтоб на  воле лучше
писалось.
     "Лучшие их худших", как сказал Александр II о писателях.
     Рукопись делается  в  ссылке, в  городе Ермаке  на  севере  Казахстана.
Параллельно с  писанием тянется обычная жизнь: служба, чтение, прослушивание
иностранных  и  советских  передач. Лагерное  прошлое и  ссыльное  настоящее
естественно подверстываются и монтируются в голове.
     Как раз в день, когда я писал о судьбе Бори Цимбала, прослушал передачу
"Голоса Америки". Инкор беседовал с каким-то московским судьей и оповестил о
неизвестном феномене  советской  жизни:  "Мы в  Америке  наблюдаем постоянно
нарушение юридического  правопорядка в делах диссидентов.  Но  рядом с  ними
существует  огромная сфера уголовного права, где  в годы правления  Брежнева
происходил прогресс и укреплялось право."
     И мне захотелось поговорить немного как раз не о нас, о диссидентах или
о КГБ, а напротив - об  обычном правопорядке и о работе  простого советского
МВД и нормальном, а не политическом судилище.
     Западным  людям  труднее всего, по-моему, дается понимание  нормального
факта,