Беннинге  и  Брэгге  ваши  спецназовские  командиры  давали
блестящие  отзывы  о  вашем  боевом  искусстве.  Учитывая   вашу  уникальную
наклонность, для  завершения вашей подготовки оставалось  только  пройти еще
более специальное обучение на Ферме.
     -- Не хочу больше ничего слушать, -- отрезал Бьюкенен.
     -- Вы идеальный секретный агент.  Неудивительно, что вы могли за восемь
лет сыграть столько ролей и что ваши начальники считали вас способным делать
это  без риска сломаться. Да, черт побери, вы уже сломались  раньше.  Работа
секретного  агента  была  для  вас  способом  лечения.  Вы так  сильно  себя
ненавидели, что были готовы на все,  на любые  страдания ради возможности не
быть самим собой.
     Бьюкенен невозмутимо протянул руку и схватил Алана за правый локоть.
     -- Эй, вы что? -- воскликнул тот.
     Средним пальцем Бьюкенен нащупал нужный нерв.
     -- Эй, -- повторил Алан. Бьюкенен надавил.
     Алан  закричал.  Он  дернулся  от боли, машина  вильнула, задние колеса
занесло на мокром скользком асфальте сначала в одну сторону, потом в другую.
Позади них и на полосе обгона другие  водители с перепугу тоже начали вилять
и сигналить.
     -- А теперь вот что, -- произнес Бьюкенен. --  Вы либо заткнетесь, либо
узнаете на  собственной шкуре,  каково  потерять  управление автомобилем при
скорости пятьдесят пять миль в час.
     Лицо Алана приобрело цвет бетона. От страшной боли челюсть его отвисла.
Лоб покрылся бисеринками пота от усилий выровнять машину.
     Он кивнул.
     --   Прекрасно,  --  сказал  Бьюкенен.  --   Я  знал,   что  мы  сможем
договориться. -- Отпустив локоть Алана, он сел прямо и стал смотреть вперед.
     Алан что-то пробормотал.
     -- Что? -- спросил Бьюкенен.
     -- Ничего.
     -- Я так и думал.
     Но Бьюкенен понял, что сказал Алан. Это из-за брата.

11
     -- Что он делает  сейчас?  -- спросил человек, называющий себя  Аланом,
когда вошел в квартиру, которая находилась над квартирой Бьюкенена.
     -- Ничего, -- ответил майор Патнэм. -- Он пил кофе из пластиковой чашки
и следил за телемониторами. Он опять был в штатском.
     -- Ну  он же должен что-то  делать. --  Алан  окинул взглядом квартиру.
Полковник и капитан Уэллер отсутствовали.
     -- Нет, -- сказал майор Патнэм. -- Он не делает ничего. Когда он вошел,
я  думал, что он нальет себе  чего-нибудь выпить,  сходит в туалет, почитает
журнал, посмотрит телевизор, займется гимнастикой или  еще чем-нибудь. Но он
только дошел  до дивана. Вон он сидит.  Именно это он и делает после  вашего
ухода. То есть ничего.
     Алан подошел к мониторам.  Потирая правый локоть в  том  месте, где все
еще  болел  защемленный  Бьюкененом  нерв,  он  хмуро смотрел на черно-белое
изображение сидящего на диване Бьюкенена.
     -- Ч-черт.
     Бьюкенен  сидел,  вытянувшись   совершенно   неподвижно,   с  застывшим
выражением лица, пристально глядя на стоявший напротив стул.
     --  Черт, -- повторил  Алан. --  Он в кататоническом ступоре. Полковник
знает об этом?
     -- Я звонил ему.
     -- И что же?
     -- Мне приказано продолжать наблюдение. О чем вы  с ним говорили? Когда
он вошел, вид у него был какой-то странный.
     -- Это от того, о чем мы не говорили.
     -- Не понимаю.
     -- О его брате.
     -- Черт побери, вы же знаете, что это запрещенная тема!
     -- Я хотел его испытать.
     -- Ну, реакции от него вы определенно добились.
     -- Да, но это не та реакция, какую я хотел получить.

12
     Бьюкенену  пришла на память притча об  осле между двумя охапками  сена.
Осел  стоял точно  посередине  между  ними. И та  и  другая  были одинаковой
величины и  пахли одинаково чудесно. Лишенный какого бы то ни было основания
предпочесть одну охапку другой, осел сдох от голода.
     В реальном  мире  подобная ситуация была  бы просто невозможной, потому
что охапки  никогда не могли бы быть в точности одинаковыми, а осел  никогда
не мог бы находиться точно посередине  между ними,  так что притча была лишь
теоретической иллюстрацией  к проблеме свободной воли. Способность выбирать,
которую  большинство   людей  принимали   как  нечто   данное,  зависела  от
определенных условий, отсутствие которых могло лишить человека мотивации, --
и Бьюкенен чувствовал, что оказался сейчас именно в такой ситуации.
     Его брат.
     Бьюкенен настолько  основательно работал над тем,  чтобы стереть это из
памяти, что последние восемь  лет ему удалось совершенно отключиться от того
поворотного события, которое определяло  его поведение. За  все это время он
не подумал о нем ни разу. В редкие моменты слабости ему, вконец измученному,
случалось среди ночи вдруг ощутить, как  этот  притаившийся в темной глубине
его  подсознания кошмар начинает подкрадываться, готовиться к  прыжку. Тогда
он собирал всю свою  силу воли и ставил  мысленный заслон  отрицания, отказа
принять неприемлемое.
     Даже  сейчас,  лишенный  своих  оборонительных средств,  засвеченный  и
неохраняемый, он еще сберег достаточную степень  отторжения, так что  память
могла поймать его в ловушку лишь частично, лишь в принципе, но не в деталях.
     Его брат.
     Его чудесный брат.
     Двенадцати лет.
     Милый Томми.
     Он умер.
     И убил его он.
     Бьюкенен почувствовал себя так,  будто его  сковало  льдом.  Он не  мог
пошевельнуться. Он  сидел  на диване,  а его  ноги, спина, руки онемели, все
тело его окоченело, словно парализованное. Он все  так же смотрел на стоящий
перед ним стул, не видя его и лишь едва сознавая ход времени.
     Пять часов.
     Шесть часов.
     Семь часов.
     В комнате было темно.  Бьюкенен  продолжал смотреть в  никуда,  не видя
ничего.
     Томми был мертв.
     И убил его он.
     Кровь.
     Он вцепился в пронзенное железным прутом тело Томми, пытаясь освободить
его.
     Щеки  Томми  были ужасно  бледные. Его  дыхание походило  на бульканье.
Когда он стонал, то звук получался такой, будто он при этом полоскал  горло.
Но полосканием была не соленая вода. Это была...
     Кровь.
     -- Больно. Очень больно.
     -- Господи, Томми, прости меня. Я не хотел. Толкать его.
     Мы просто валяли дурака. Я не думал, что Томми оступится и упадет. Я не
знал, что на дне ямы что-то  есть. Строительная площадка. Летний вечер.  Два
брата пришли сюда поиграть.
     -- Очень больно.
     -- Томми!
     -- Уже совсем не больно.
     -- Томми! Столько крови.
     Бьюкенену было тогда пятнадцать лет.
     Все еще  находясь в  кататоническом трансе, неподвижно  и прямо сидя на
диване  и  глядя  в темноту, Бьюкенен чувствовал, будто часть  его  сознания
поднимает руки, пытаясь отогнать это ужасное воспоминание. Ему было холодно,
но  на  лбу  выступили  бусинки  пота.  Это  уж слишком, подумал  он. Он  не
вспоминал таких  подробностей с  тех  самых дней  и  ночей  перед похоронами
Томми,  с того  невыносимого  лета, которое  за  этим  последовало,  с  того
омраченного чувством вины  и  казавшегося бесконечным  времени года, времени
печали, которое все-таки кончилось, когда...
     Сознание  Бьюкенена  заметалось  в поисках  убежища, где  оно могло  бы
спастись от обжигающих болью воспоминаний о крови Томми у  него на одежде, о
железном пруте, торчащем у Томми из груди.
     -- Во всем виноват я.
     -- Нет, ведь ты не нарочно, -- возражала мать Бьюкенена.
     -- Я убил его.
     -- Это был несчастный случай, -- сказала мать.
     Но  Бьюкенен не поверил ей. Он был убежден, что сошел бы с ума, если бы
не нашел средства оградить себя от собственного сознания.  Ответ оказался на
удивление простым и потрясающе очевидным. Нужно стать кем-то другим.
     Диссоциативный тип личности. Он стал воображать себя в  роли спортивных
кумиров и звезд рок-музыки, представлять  себя в образе  тех  актеров кино и
телевидения, которых обожал. Он  вдруг пристрастился к чтению романов, в мир
которых он мог  сбежать от действительности  и стать  тем героем,  с которым
жаждал  отождествить  себя.   В  школе   той  осенью  он   открыл  для  себя
драматический клуб,  подсознательно  стремясь  совершенствоваться в навыках,
необходимых ему для  поддержания тех  охранительных личин,  под  которыми он
собирался  прятаться, тех персонажей, которые позволят ему убежать от самого
себя.
     Потом,  после  окончания  школы,  желая то  ли  самоутвердиться, то  ли
наказать себя, то  ли поиграть со смертью, он поступил на военную службу, но
не куда попало, а в войска особого назначения.
     Этим  названием  было  все  сказано. Он  хотел  быть  особым. Он  хотел
пожертвовать  собой, искупить вину. И еще одно: если  он  увидит  достаточно
много смертей, то, может быть, та одна смерть перестанет преследовать его.
     Как  сказал  тогда  человек, называвший  себя  Аланом, в  подразделении
специальных операций  обучавшие  Бьюкенена  инструкторы  быстро  сообразили,
какое сокровище приплыло к ним в  руки, когда компьютер при поиске остановил
свой выбор на  Бьюкенене.  Они  получали  человека, который неистово  жаждал
носить личину, быть кем-то  другим. Агента, который не только не  устанет, а
напротив,  будет чувствовать себя распрекрасно, работая  в условиях глубокой
секретности в течение долгого времени.
     А теперь с него срывают его спасительные доспехи, отбирают у него щиты,
обнажают его вину, из-за которой он был вынужден стать агентом и которую ему
удалось подавить.
     Бьюкенен? Кто  такой,  черт  возьми, этот Бьюкенен? Он понимал,  что за
человек был  Джим Кроуфорд.  Или  Эд  Поттер. Или  Виктор  Грант. Да  и  все
остальные. Для каждого из них он  сочинил подробную прошлую жизнь. Некоторые
из  его персонажей были благословенны и счастливы (в случае Ричарда Даны это
следовало понимать буквально,  так  как Дана верил, что на него,  рожденного
вновь христианином, снизошла Божья благодать). Другие были чем-то обременены
(жена Эда  Поттера развелась с ним, чтобы выйти  замуж за человека,  который
зарабатывал больше денег). Бьюкенен знал, как каждый из них одевался (Роберт
Чемберс предпочитал официальность и всегда был в костюме и при галстуке). Он
знал,   какая   музыка   нравилась   каждому  из  них  (Питер  Слоун  обожал
кантри-вестерн), и какая еда  (Джим Кроуфорд  ненавидел цветную  капусту), и
какой  тип женщин (Виктору Гранту  нравились  брюнетки), и  какие кинофильмы
(Брайан  Макдоналд мог бы  смотреть "Песни  под  дождем"  хоть  каждый
вечер, всю неделю), и...
     Кто  такой,  черт  побери,  этот  Бьюкенен?  Примечательно,  что и  сам
Бьюкенен,  и  его  кураторы  даже  мысленно  всегда  пользовались  лишь  его
фамилией. Это звучало беспристрастно. Объективно. За восемь лет, сыграв роли
сотен  человек -- нет,  правильно  будет сказать,  побыв сотнями человек, --
Бьюкенен абсолютно не знал, как сыграть роль самого себя. Каковы особенности
его  речи?  Есть ли отличная от других походка?  Какую одежду, еду, музыку и
так далее  он предпочитает? Исповедует  ли какую-нибудь религию?  Есть ли  у
него хобби? Любимые города? Что для него естественно?
     Черт, он  так  давно  не  был Бьюкененом, что просто  забыл, кто  такой
Бьюкенен. Он не хотел знать, кто такой Бьюкенен. Притча об  осле между двумя
охапками  сена  точно  описывала его  ситуацию. Он попал  в промежуток между
личностью  Виктора  Гранта, который  был  мертв,  и  личностью Дона Колтона,
которая не  была  сформирована. Лишившись всех  точек опоры,  оставшись  без
малейшей  зацепки, способной облегчить ему выбор -- кем быть,  он был просто
парализован.
     Но  охранительные  инстинкты  все-таки   привели   в  действие  систему
самообороны.  Сидя  неподвижно  в  тихой темной  комнате,  он  услышал  шум,
царапанье  ключа в  замке входной  двери.  Одна часть его сознания дала  ему
толчок. Его тело  уже не было холодным и онемевшим.  Ступор покинул его  под
напором адреналина.
     Скрипнула дверная ручка.  Когда кто-то находившийся в наружном коридоре
медленно  открыл дверь и резкий свет оттуда проник  в квартиру, Бьюкенена на
диване уже  не  было.  Он  быстро проскользнул налево  и  скрылся  в темноте
спальни. Он  услышал  щелчок выключателя и  отступил  еще дальше в  спальню,
когда  в жилой комнате вспыхнул  свет. Он услышал мягкий, глухой стук, когда
тихо закрыли дверь. Послышалось легкое шуршание чьих-то  осторожных шагов по
ковру.
     Он напрягся.
     --  Бьюкенен?  --  Голос  был  ему  знаком.  Он  принадлежал  человеку,
называвшему  себя  Аланом.   Но  голос  звучал  настороженно,  тревожно.  --
Бьюкенен?
     Испытывая беспокойство, Бьюкенен не хотел  отзываться  на  это имя.  Но
все-таки вышел немного вперед, чтобы его могли увидеть в полутьме спальни.
     Алан  обернулся.   Выражение   его   лица  представляло   собой   смесь
озабоченности и удивления.
     -- Вы принципиально против того, чтобы стучать? -- спросил Бьюкенен.
     -- Ну...  -- Алан  неловко потер правую руку  о свой пиджак спортивного
покроя в коричневую клетку. -- Я подумал, что вы, может быть, спите, и...
     -- И поэтому решили здесь тихонько посидеть, пока я не проснусь?
     -- Нет, -- ответил Алан. -- Г-м-м, не совсем так.
     -- А что же будет совсем так?
     Обычно  этот  человек  был  настолько  уверен в себе,  что  его  манера
поведения граничила с  бесцеремонностью. Сейчас же  он  вел  себя совершенно
необычно. Что происходит?
     --  Я просто  подумал, что надо заглянуть к вам и  проверить,  все ли с
вами в порядке.
     -- Ну а почему со мной не должно быть все в порядке?
     -- Видите ли, тогда в машине вы были расстроены, и...
     -- И что же?
     --  Ничего.  Я  просто... Наверно, я ошибся. Бьюкенен вышел  из  темной
спальни. Подходя к Алану,
     он  заметил,  что тот украдкой бросил  опасливый взгляд  на  потолок  в
дальнем правом углу комнаты.
     Вот  оно  что, подумал Бьюкенен. Значит, он здесь под  колпаком, причем
его не только подслушивают.
     За   ним  еще  и   подсматривают  скрытыми   камерами.  С   игольчатыми
объективами.
     Вчера,  приехав  сюда,  Бьюкенен почувствовал  облегчение от того,  что
достиг наконец спокойной гавани. У  него не было оснований подозревать своих
кураторов в  каких-либо  нехороших замыслах,  а  значит,  не было и  причины
проверять квартиру на присутствие "жучков". Позднее, после разговора с
Аланом,  он был взволнован, поглощен мыслями об открытке, дошедшей до  него,
словно  неожиданный отголосок одной  из  его прежних  жизней, хотя с тех пор
прошло  уже шесть  лет.  Ему и  в голову не пришло проверять квартиру. Да  и
какой смысл был бы делать это? Кроме человека, называвшего себя Аланом,  ему
не  с  кем  было  говорить, а значит, и спрятанным  микрофонам  нечего  было
подслушивать.
     Но видеонаблюдение  --  это уже  другое  дело. Намного более серьезное,
думал Бьюкенен. Что-то во мне пугает их,  причем  в  такой степени, что  они
хотят следить за мной не спуская глаз.
     Но что это может быть? Что может их пугать?
     Для начала это может быть мое пребывание в  катато-ническом  трансе всю
вторую  половину дня и часть  вечера.  Должно быть, я до смерти напугал тех,
кто ведет наблюдение. Они  послали Алана узнать, не поехала ли у меня крыша.
Чего стоит одно то, как Алан все время щупает свой пиджак.  После того как я
утром прижал ему  руку, он, должно  быть,  пытается  определить, сильно ли я
возбужден и не придется ли ему пригрозить мне оружием.
     А в это время камеры передают каждое мое движение.
     Но Алан не хочет, чтобы я об этом знал.
     Бьюкенен почувствовал себя раскованным. Пришло ощущение того, что он на
сцене, а  с ним и стимул, который был ему нужен, чтобы  сыграть роль  самого
себя.
     -- Я  постучал,  -- продолжал свои  объяснения  Алан. -- Наверно, вы не
слышали.  А так как  вы  не должны  были уходить из квартиры, я подумал,  не
случилось ли  чего  с вами.  --  Сейчас,  когда Алан придумал правдоподобную
версию, он уже не так сильно нервничал. К нему явно возвращалась его обычная
уверенность в себе.  -- И  эта  рана  у  вас  на  голове. Вдруг вы  еще  раз
ударились? Вдруг поскользнулись, когда мылись под душем, да мало ли что? Вот
я и решил войти и проверить. Я часто принимаю здесь доклады агентов, поэтому
у меня всегда при себе ключ.
     --  Наверно,  я  должен  чувствовать себя польщенным,  что  вы так меня
опекаете.
     --  А  с вами не так-то легко найти общий  язык.  -- Алан  потер правый
локоть. -- Но я делаю свое дело и забочусь о вверенных мне людях.
     -- Послушайте,  -- сказал Бьюкенен. -- За  то,  что случилось  в машине
сегодня утром... простите меня.
     Алан пожал плечами.
     -- Столько всего происходит. Наверно, мне нелегко будет научиться жить,
ни испытывая больше давления.
     Алан снова пожал плечами.
     -- Это можно  понять. Иногда агент продолжает чувствовать давление даже
тогда, когда его уже нет.
     -- Кстати, о давлении...
     -- Что?
     -- О давлении.
     Бьюкенен ощутил его в  низу живота. Он показал на ванную, вошел внутрь,
закрыл дверь и опорожнил свой мочевой пузырь.
     Он  полагал,  что в  ванной,  как и  в  других  комнатах квартиры, тоже
запрятана куда-нибудь в стену  камера. Но ему было безразлично, следит ли за
ним  кто-нибудь, пока он отправляет свою естественную надобность.  Даже если
бы он действительно стеснялся, то ни за что на свете не подал бы виду.
     И даже если бы его мочевой пузырь того не требовал, он все равно  пошел
бы в туалет.
     В качестве отвлекающего маневра.
     Потому что  ему надо было побыть  какое-то время не на глазах  у Алана.
Ему нужно было время, чтобы подумать.

13
     Вот  та самая  открытка,  которую  я никогда  не  собиралась  посылать.
Надеюсь,  то, что ты  обещал, --  это  всерьез. Тогда  же и там  же,  где  в
последний раз. Рассчитываю па тебя. ПОЖАЛУЙСТА.
     Бьюкенен  вышел из  ванной, сопровождаемый  шумом  спущенной в  унитазе
воды.
     -- Вчера вечером вы что-то говорили об отпуске и отдыхе.
     Алан настороженно прищурился.
     -- Да, говорил.
     -- Так вы это называете отпуском? Сидеть здесь, как в клетке?
     -- Я же сказал вам, что Дона Колтона здесь никто не должен видеть. Если
вы  начнете  входить  и выходить, то  соседи  примут вас  за него,  а  когда
появится следующий Дон Колтон, это вызовет у них подозрения.
     -- А что, если мне вообще уехать отсюда? Мне. Бьюкенену. В отпуск. Я не
был в отпуске восемь лет. Кто это заметит? Кому до этого будет дело?
     -- В отпуск?
     -- Под своим собственным именем. Возможно, мне пойдет на пользу  побыть
самим собой для разнообразия.
     Алан  наклонил  голову  набок,  все  так  же  щурясь,   но   был   явно
заинтересован.
     -- На будущей неделе  я  должен  буду снова явиться  к этому  врачу, --
продолжал Бьюкенен. -- К тому времени и ваши люди, и полковник уже, наверно,
решат, что со мной делать.
     -- У меня нет полномочий принимать такое решение.
     -- Поговорите с  полковником, -- предложил  Бьюкенен. Алана,  казалось,
все еще интересовал этот вопрос.
     -- Куда же вы хотели бы поехать? За границу не получится, так как у вас
нет паспорта.
     -- А я за границу и не  собираюсь.  Мне бы куда поближе. На Юг. В Новый
Орлеан. Через два  дня  Хэллоуин --  канун праздника  Всех  Святых. В  Новом
Орлеане в этот день можно чертовски здорово провести время.
     -- Я  слышал об этом, --  сказал Алан. --  Собственно говоря, я слышал,
что в Новом Орлеане можно чертовски здорово провести время в любой день.
     Бьюкенен кивнул. Его просьбу удовлетворят.
     Но поедет он не в качестве самого себя.
     Ни в коем случае, подумал он.
     Он вернется на шесть лет назад.
     Он  снова превратит себя в  того,  кем он был тогда.  Сто  жизней  тому
назад.
     В  некогда счастливого человека, который любил джаз,  мятный коктейль и
красную фасоль с рисом.
     В работавшего на чартерных рейсах пилота Питера Лонга с его трагической
любовной историей.

14
     Вот та самая откр