а
совершенно   непристойно  и  стыда   не  имела  никакого,  даже  притворного
девичьего.
     -- Ну и дела, -- прошептал Саша.  -- Старики принялись вспоминать  свои
амурные дела!
     -- Я,  бывало, приплетусь вечером к  себе  с одной целью  -- только  бы
поспать,  а она  стоит  в дверях,  я забыл  сказать,  что  в доме ее матушки
квартировал, так вот, стоит, бедром вертит:
     "Ах, Лукьян Петрович, вы давеча обещали мне гулять". -- "Не могу, милая
дева, устал". -- "Да что вы, право. Уж и лошади готовы. Поедем верхами". А я
лошадей с  детства боюсь. Стою перед  ней, отнекиваюсь, как могу, а она меня
подталкивает, глядь, я уже у конюшни. А то щекотать начнет...  Тут не только
на  лошадь,  на  колокольню взберешься. Избавился я от этих  прогулок только
тогда,  когда  упал с проклятой  кобылы и сломал  ногу. Прелестница  моя так
хохотала, что  я думал, помрет в коликах. Привезла она меня домой, уложила в
кровать и  стала за  мной ухаживать. Но как,  господа! Нет бы что поесть или
выпить,  она  таскала  мне огромные букеты цветов и каких-то пахучих,  очень
жестких в стеблях трав. "Что вы мне сено носите?  -- спрашивал я. -- Чай, не
конь? " А она мне: "Ах, кабы мне выпала болезнь, я б желала лежать в зеленых
лугах! " -- и сует мне эту осоку в голова. Шея в царапинах, одеяло в репьях,
в чае плавают сухие  лепестки и что-то,  судя по запаху, совсем непотребное.
Слава  богу,  явились  через неделю  сослуживцы  с  руганью,  что,  мол,  не
являешься в  цейхгауз, и в  тот  же вечер унесли меня на носилках в лазарет.
Так она, негодница, и туда приходила. Как  услышу ее хохот под окном, одеяло
до бровей, потому  что знаю -- сейчас  букетами обстреливать  начнет. Теперь
понимаете,  братцы, почему я  до сих  пор не женат? -- закончил свой рассказ
Лукьян Петрович под  общий  смех. -- Правда,  сейчас  мне  кажется,  что она
просто меня дурила, а если из нас  двоих и был кто-то зело глуп, так то была
не она.
     Гости не  захотели остаться  в долгу,  каждому было,  что вспомнить, за
одной любовной историей следовала другая.
     "Как бы исхитриться и  свернуть их на политику, --думал Саша, --  а там
можно будет  и вопросик ввернуть". Но рассказы шли сплошняком,  как  доски в
хорошо пригнанном заборе, и неожиданно Саша размяк, перед глазами высветился
охотничий  особняк на  болотах,  и  он  увидел  Анастасию: надменную,  потом
веселую, потом нежную...
     Любовные истории, наконец, истощились. Кто-то уже похрапывал над пустой
рюмкой, догорели свечи до плавающего фитилька, и Марфа пришла ставить новые.
     --  А  скажите, господа,  что вы  знаете про  Черкасского,  смоленского
губернатора?  -- Саше  показалось, что  это  не он,  а  кто-то другой  задал
вопрос, и удивился, кому еще мог понадобиться этот загадочный человек.
     Старики очнулись от спячки и заговорили все разом.
     --  В Смоленске губернаторствовал  Войтинов,  если  память моя  еще  не
продырявилась. Нет, не Войтинов, а Воктинов.
     --  Воктинов  никогда  смоленским губернатором не  был и вообще не  был
губернатором,  а  был  капитан-командором  в  Кронштадте,  и  звали  его  не
Воктинов, а Воктинский. Он был поляк и кривой на один глаз.
     -- К чему сии гипотезы? -- величественный Замятин развернулся в кресле,
упер  руку в  бок  и  с  видом  значительности,  ни  дать ни  взять  римский
император,  продолжал:  --  Сиятельный  князь  Иван  Матвеевич   Черкасский,
племянник  покойного  кабинет-министра, действительно  состоял в  смоленских
губернаторах.  Не больно-то он стремился оставить столицу, но  против Бирона
не пойдешь.  Государыня  Анна Иоанновна души в  Черкасском не чаяла, Бирон и
услал  его  подальше. Да и как не заметить такого мужчину? Я его  видел в те
времена.
     Замятин выпрямился, вскинул  голову  и  сложил  губы  сердечком, как бы
давая возможность слушателям представить Черкасского во всей красе.
     --  Горячий  был  человек,  --  продолжал  он,  --  красив,  чернобров,
черноглаз, весь  такой, знаете... как натянутый лук!  Немцев  не любил. Да и
кто их любил? Да молчали... А он не молчал. Говорил безбоязненно, что хотел.
Мол, теперь  в России жить нельзя, мол, кто  получше, тот и  пропадает. А за
такие слова в те времена...
     -- Опять, Иван  Львович, больше других знаешь?  -- заметил Друбарев. --
Язык у тебя прямо бабий -- никакого удержу!
     -- А почему  не рассказать? -- Замятин смущенно посмотрел на приятеля и
сразу  как-то уменьшился  в размерах.  Видно  было, что  подобные  замечания
делаются  частенько  и  что  Замятин признает за Друбаревым  право на  такие
замечания. -- Почему не рассказать? -- повторил он виновато. -- Дело давнее,
а Сашенька интересуется.
     -- Очень, -- искренне заверил Саша. -- Продолжайте, прошу вас.
     -- Плесни-ка мне жженочки холодной,  -- попросил Иван Львович.  -- Нету
уже? Тогда хоть поесть принеси и рюмку водки.
     Когда Саша вернулся со штофом водки  и закуской, гости уже разошлись, и
только Замятин, как захмелевший пан, сидел у стола, свесив голову на грудь и
шумно всхрапывал. Саша тронул его за плечо.
     -- Нет,  милый,  -- вмешался Друбарев, -- тебе его  не разбудить. Скажи
Марфе,  чтоб постелила Ивану  Львовичу в  кабинете. Да  пусть  принесет туда
колпак, войлочные туфли и мой тиковый халат.
     -- А как же его рассказ? -- огорчился Саша.
     --  Поменьше бы  ему  рассказывать  да  побольше слушать,  --  вздохнул
Друбарев.
     "Вот  ведь какая штука --  жизнь, --  думал  он,  -- нет в ней  никакой
логики  и  смысла. И слава Богу.  Потому что будь в ней логика, сидел бы мой
велеречивый друг за решеткой. Что есть в России более секретное, чем "черный
кабинет"?   Человеку,   который  там  служит,  с  собственной  тенью  нельзя
разговаривать, язык надлежит проглотить!  Перлюстрация иностранных  писем --
подумать  страшно!  А  этот  хвастун  с  каждым  норовит  поделиться  своими
знаниями. Как на него, дурня, еще не донесли? "
     Утром Саша  попытался  возобновить вчерашний разговор,  но Замятин  был
скучен и немногословен.
     -- За что Черкасского пытали и на  каторгу сослали? Про то один господь
знает да еще Тайная канцелярия.
     -- Она знает, да молчит, -- вздохнул Саша.
     -- И правильно делает. Если все будут знать, что людей  без всякой вины
по этапу в Сибирь гонят, то какой же в государстве будет порядок?
     -- Иван Львович, -- укоризненно  заметил Друбарев, --  зачем Саше знать
твои дурацкие измышления по поводу порядка в государстве нашем?
     Замятин с тусклой миной жевал томленную в  сметане капусту, потом вдруг
улыбнулся, заговорщицки подмигнул Саше.
     --  Сказывают, что  попал  на дыбу Черкасский  из-за женских чар, -- и,
видя недоверие  на лице Саши, он добавил, -- князя  оклеветали, а виной тому
была ревность к некой красотке-фрейлине, фамилию ее запамятовал.
     -- Не  может  этого быть! -- воскликнул Саша. -- Тут  непременно должно
быть политическое дело. Ведь с Черкасским и другие люди на каторгу пошли.
     --  А  ты откуда знаешь? -- Замятин  звонко ударил ложечкой по  маковке
вареного яйца.  -- А если и  пошли на  каторгу, то все по  вине той же юбки.
Точно так, друзья мои... Это со слов самого Бестужева известно.
     --  Кого?  -- крикнули Саша  и Лукьян Петрович  в  один  голос. Замятин
подавился желтком,  закашлялся, потом долго пытался отдышаться,  ловя воздух
широко раскрытым ртом.
     --  Все,  Саша, -- сказал он, наконец. -- Больше я тебе  ничего не могу
сказать. Но поверь --"шерше", Саша, "ля фам"...
     --  Пусть,  --  согласился  Саша.  -- Женщина  так женщина.  --  Где  в
Петербурге дом Черкасского?
     -- У Синего моста. Ро-оскошный особняк! Только он  там  почти не живет.
Там супруга его хозяйничает, Аглая Назаровна. Горячая женщина! Поговаривают,
кому не лень языком молоть, что она так и не простила князю его измены.
     На этом разговор и кончился.
     "Ладно,  --утешал  себя  Саша,  надевая  перед  зеркалом  великолепную,
подаренную  накануне Друбаревым шляпу. --Эти сведения тоже не лишние. Только
были  бы на  месте  мои  неуловимые  друзья.  Впрочем, в такую рань они  еще
дрыхнут... "
     Шляпа, великолепное сооружение с круглой тульей, загнутыми вверх полями
и  плюмажем из красных перьев, была великовата и при каждом движении  головы
сползала на лоб.  Можно, конечно, и  без шляпы идти к  друзьям, но  перья на
плюмаже чудо как сочетались  с камзолом цвета  давленой вишни, и Саша  решил
для устойчивости чуть взбить на висках волосы.
     -- Сашенька. -- Марфа Ивановна просунулась в комнату. -- Вам
     вчера письмо посыльный принес. Поздно уже было, вы уж спали...
     пожалела будить... А сейчас и вспомнила.
     Посыльный? От кого бы это? Саша поспешно разорвал склейку. "Саша, друг!
Обстоятельства чрезвычайные заставляют нас
     срочно покинуть город. Подробности нашего отъезда знает Лука.
     Он же откроет тебе тайну нашего временного убежища".
     -- Черт подери! Посыльный просил ответ?
     -- Нет, голубчик. Ничего  он  не просил.  Сунул  лист в руку и  бежать.
Торопился, видно, очень. -- Видя Сашину озабоченность, Марфа Ивановна  очень
перепугалась.
     "... тайну нашего временного убежища. Скажешь ему пароль:
     "Hannibal ad portas! "*
     Недеемся увидеть тебя в скором времени. Никита. Алексей".
     Что  еще  за  "Ханнибал ад портас?  "  Ганнибал  --  это Котов,  больше
некому...  Проворонил   я  берейтора!  Пока  я  этим  Зотовым  и  Черкасским
занимался, Котов Алешку и высмотрел.
     Саша бросил шляпу на  стул  и  с  размаху  сел на нервно  вздрагивающие
красные перья плюмажа.
     _________________________
     * Ганнибал у ворот (лит. ).


        -13-

     Евстрат не оправдал надежд Гаврилы. Нельзя сказать, что новый  помощник
был  глуп, соображал он быстро и все объяснения понимал с  первого раза,  но
был невообразимо ленив и труслив.
     Да и  как не испугаться, люди добрые? Окна в горнице завешены войлоком,
ярко, без малейшего чада,  полыхает печь, в медном  котле булькает  какое-то
варево,  испуская  пряный дух.  Лицо  у  камердинера хмурое, руки мелькают с
нечеловеческой  быстротой, перетирают  что-то в порцелиновой посуде,  а губы
шепчут бесовское: "Бене мисцеатур... а теперь бене тритум"*. В таком поганом
месте и шелохнуться опасно, не то что работать.
     Дня не проходило, чтобы Евстрат не кидался в ноги к Луке Аверьяновичу:
     --  Спасайте!  Хоть  опять  под  розги,  но  не  пускайте  к колдуну  в
услужение. Сдохну ведь. Он и минуты посидеть не дает!
     А  как не пускать? Камердинер ходил  по дому барином  и  при встрече  с
Лукой  не кхекал высокомерно,  а показывал  на  пальцах  величину  долга  за
израсходованного на битую дворню лекарства. К чести дворецкого надо сказать,
что долг не увеличивался.
     --  Не  могу  я  тебя  освободить от  этого  мздоимца,  -- увещевал  он
незадачливого  алхимика. -- Время еще не  подошло. Но воли Гавриле не давай.
Своя-то голова  есть на плечах? Колдовские  снадобья  путай... с  молитвой в
душе. И посрамишь сатану!
     День, который вышеупомянутый Ганнибал выбрал для приступа  неких ворот,
поначалу был  самым обычным: трудовым для Гаврилы, горестным  для Евстрата и
томительным для Никиты с Алешей, которые послонялись с утра по дому, а потом
вдруг сорвались с места и умчались в Петергоф.
     Еще  полчаса  дом  жил  тихо,  дремотно, но в этой штилевой  тишине уже
таилась буря. Огромная карета, золоченая и с гербом, влетела вдруг на сонную
Введенскую улицу, грозя сшибить каждого, кто ненароком окажется на  ее пути.
Щелкнул кнут, заржали кони, и парадная дверь затряслась под ударами кулаков.
Крики и вовсе были непонятны.
     --  От  княгини  Черкасской  Аглаи  Назаровны!   Открывайте.  Здесь  ли
местожительство имеет лекарь и парфюмер по имени Гаврила?
     Степан смерил взглядом огромного, одетого в белое гайдука, подбоченился
-- нас  господь тоже ростом не обидел -- и  с важностью сообщил, что это дом
князя Оленева.
     Гайдук так и  зашелся  от  брани,  топоча белыми  сапогами.  Он  громко
выкрикивал адрес и  присовокуплял,  что фамилии парфюмера  не  ведает, но не
возражает,  чтоб  тот  назывался Оленевым, а  что  он  князь,  так это  ему,
гайдуку, без разницы и делу не мешает.
     На  шум  вышел  Лука. Он быстро разобрался  что к чему и с  готовностью
отвел  гайдуков в правое  крыло  дома.  Дверь в  "Гавриловы апартаменты"  по
обыкновению была заперта.

     ________________
     * Хорошо размешать... хорошо перетереть (лат. ).

     --  Гаврила, отпирай, -- сладко  крикнул Лука.  -- Говорят, ты человека
намертво залечил. Зовут тебя. Поезжай с богом. Отпускаю.
     Гаврила,  однако, дверь не отпер  и все дальнейшие разговоры  вел через
замочную  скважину. Гайдук, согнувшись  и краснея  от  натуги,  кричал,  что
барыня  вчера помазала лик свой  румянами  твоей, шельмец,  кухни,  а поутру
проступила красная  сыпь, и к обеду всю рожу вовсе прыщами закидало. Гаврила
в  ответ бубнил,  что  его  румяна  отменные  и никто  никогда на  прыщи  не
жаловался,  что  приехать он  сейчас  не может,  потому  что  идет  реакция,
"ацидум"* вошла  в крепость, и если он,  Гаврила, оставит  оную "ацидум" без
присмотра, то дом взлетит на воздух.
     -- Приеду  вечером! --  кончил он  свою  речь, затем стоящие под дверью
услышали шум падающего предмета и злобный вопль:
     "Я  тебе,  уроду  немытому,  с чем велел кармин  смешивать?  С  крепким
аммиаком! А ты с чем, пентюх, мешал? "  Евстрат заскулил, дверь в тот же миг
распахнулась,  и из нее  прямо на  руки гайдуков  выпал  ошалевший от  ужаса
зловредный конюх. Гайдуки сунулись было посмотреть, что происходит в горнице
и какая по ней  "ходит  реакция", но увидели  только  клубы  дыма и поспешно
захлопнули дверь.
     И  пошли неожиданные визиты... Через час после шумного отъезда гайдуков
Черкасской приехал  посыльный  от  боярыни  Северьяловой,  и  вся  постыдная
предыдущая сцена повторилась в тех же подробностях.
     -- Гаврила, отпирай! -- кричал Лука. -- Зовут тебя, убийцу!
     --  Приеду вечером, --  вопил Гаврила. -- Не  могу при реакции оставить
дом. Погибнем все.
     В числе  прочих побывал и Саша  Белов, но его  визит остался  словно  и
незамеченным, господа кататься уехали, и весь сказ.
     Единственной посетительницей,  для которой  Гаврила открыл  дверь, была
горничная госпожи Рейгель.  Или женский голосок тронул сердце парфюмера, или
"реакция" пошла на убыль, но только он пустил горничную в  жарко натопленную
горницу,  а  через четверть часа она  вышла оттуда,  сжимая в руке склянку с
лечебной мазью.
     Никита с Алешей вернулись вечером очень веселые и оживленные.
     -- Гаврила, ужинать! -- с порога крикнул Никита.
     -- Они не принимают, -- строго, без намека на ехидство, сказал Степан.
     -- Что, что? -- озадачился хозяин.
     --  Кушать  подано! --эхом прокатился по дому голос Луки.  Они прошли в
столовую. На  круглом  блюде дымился  ростбиф,  украшенный  свежим горохом и
салатом, тут же была щука с хреном, горка румяных пирожков и квасник, полный
клюквенным, охлажденным на льду морсом.
     -- Я голоден, как сто чертей! -- крикнул Никита, завязывая салфетку.

     _____________
     * Кислота.

     -- А я, как двести, -- вторил ему Алеша, вонзая вилку в щучий бок.
     Но им не суждено было насладиться трапезой. "Опять  едут! " -- закричал
Степан. За окнами раздался цокот подков, крики, кто-то  забарабанил  в окно.
Лука испуганно замер, истово глядя в глаза хозяину.
     -- Гаврилу... --  кричал  надсадно  чей-то  голос, --  чтоб  при барыне
неотлучно... пока ланиты прежнего вида не примут!
     -- Что это значит, Лука?
     -- А это то значит, -- начал дворецкий дрожащим голосом, -- что Гаврила
ваш сребролюбивый -- убийца и колдун. --  Он не выдержал и сорвался на крик,
впервые  потеряв в барском присутствии всякую степенность. -- Это гайдуки от
боярыни Черкасской  шумят. Разнесут сейчас дом в щепу! А лекарства Гавриловы
не иначе  как диавол лизнул, потому  что они христианскую кровь отравляют. Я
здесь все написал!
     Лука  торопливо  достал  из-за  пазухи  смятый  листок и вложил в  руку
изумленному  Никите.  Парадная дверь  дрожала  под  ударами,  раздался  звон
выбитого стекла.
     -- Не пускайте этих сумасшедших в дом! -- крикнул Никита.
     -- Евстрат все может подтвердить, --  не унимался Лука. -- Ад поминает,
геенну огненную в помощники зовет. Эту бумагу надо  отнести куда следует,  а
Гаврилу вязать!
     Никита обратился к бумаге, за его спиной охал Алеша.
     "Гаврила-камердинер, хоть и вид имеет благочестия, на самом деле жаден,
нагл,  надменен, напыщен и гадок, понеже в церковь не ходит,  молитву творит
поспешно, а в  горницах  его  на иконе  замутился лик  святой, глядя  на его
поганые действа... "
     Никита посмотрел внимательно на Луку.
     -- И  куда ты собираешься ЭТО нести? -- спросил он тихо.  Ох, не видать
бы  старому  дворецкому никогда такого  взгляда! Затосковал  Лука,  затужил,
потому что озарилась душа его простой мыслью  -- коли пишешь донос на слугу,
то делаешь навет и на барина, а коли доносишь на барина, то  порочишь самого
себя. Как он, старый, умный человек, позволил  себе настолько забыться,  что
возвел хулу на дом свой, которому верой и правдой служил столько лет?
     --  Простите, Никита  Григорьевич, бес попутал, -- и крикнул громко, --
Степан, снимай оборону, я мазь несу. Гаврила изготовил и велел всем порченым
давать по две банки!
     Крики за окном стихли.
     -- Никита,  а Гаврила и правда ад поминает, -- со смехом  сказал Алеша,
дочитывая донос Луки. -- Слушай, "Ад лок"... потом "ад экземплюм... "
     -- Да  это латынь! "Ад лок"  -- для данного случая, "ад экземлюм" -- по
образцу... Пойдем! Надо  спасать  нашего алхимика.  Он с  размахом  торгует.
Завтра весь город запестреет прыщами, как веснушками.
     Под дверью камердинера сидел казачок.
     -- Заперлись, -- сказал он почтительно.
     -- Гаврила, отопри. Это я!
     Неприступная дверь сразу распахнулась. Гаврила отступил в глубь комнаты
и повалился на колени.
     --  Никита Григорьевич,  каннибал  ад  портом! Не виновен  я!  Евстрат,
бездельник пустопорожний, напутал. Теперь прыщи  надо мазью  мазать, и через
неделю все пройдет, потому что "мэдикус курат,  натура санат! "* Сами учили.
Что делать, Никита Григорьевич? Прибьют ведь меня!
     -- Помолчи.  Пока  за  окном тихо. Лука им  глотки твоей мазью  смазал.
Алешка, беги,  вели  закладывать карету. Пусть подадут ее  к  черному  ходу.
Провизию  в корзину. Поужинаем  в  дороге. А я сейчас записку Сашке  напишу,
чтоб он не волновался. Гаврила,  все шкафы запри,  двери  на  замок, если не
хочешь, чтобы разгромили твою лабораторию.  И  скорее, скорее... Мы  едем  в
Холм-Агеево. Там нам никакой Ганнибал не страшен. Вперед, гардемарины!

        -14-

     Уже Лопухины,  Бестужева Анна  Гавриловна и все пытаные  и наказанные в
сопровождении   отряда   гвардейцев  ехали   к   месту  ссылки,  уже  начали
затягиваться раны на  их спинах, а  дела  по раскрытию заговора не только не
прекращались, но  продолжали  жить еще  более полнокровно, словно  созданный
руками  алхимика  фантом.  Следственная  комиссия, оставив  надежды  увязать
вице-канцлера  с его опальной родственницей, рьяно  искала против него новые
улики. Франция и Пруссия активно ей в этом помогали.
     Бестужев  был в курсе всех дел, перлюстрация  писем в "черном кабинете"
шла  полным  ходом.  Английский  посланник в  Париже  писал  английскому  же
представителю в  России Вейчу:  "Французы теперь стараются достать фальшивые
экстракты  и  прибавить  к  ним  еще такие  вещи, которые  должны  повредить
вице-канцлеру Бестужеву. Так как они эти фальшивые документы хотят переслать
императрице,  то уведомите  об этом тамошнее правительство и  употребите все
средства для открытия такого наглого и ужасного обмана".
     "Стараются,  значит,  --  думал  Бестужев.  -- Ес