арестовали
Белова?" Значит есть такое подозрение? В любом случае, станет  ли он  честно
отрабатывать сапфир или патриотические чувства возьмут верх, эту версию -- о
причастности Белова к похищению -- надобно проверить.
     Офицер из команды строго сказал, что арестовали  они Белова, как и было
предписано, в шесть часов вечера. Но  кто поручится,  что  по  дороге они не
зашли  в  трактир  промочить горло? Опрос  охраны тоже  ничего  не дал.  Все
солдаты были до крайности озлоблены:
     кому в  радость сидеть на гауптвахте?  Правда,  один  из  пострадавших,
рана, стыдно  сказать,  на заднице, промямлил, что  вроде  бы  нападавшие  с
похищенным были  в  дружбе, но это не наверняка, потому  что объяснялись они
хоть и по-русски,  но все время  вставляли тарабар-ские фразы. И  вообще  он
всей душой чувствует, что они были немцы.
     Узнать, что у  Оленева  был  закадычный друг еще  со времен  навигацкой
школы,  некий  Алексей  Корсак,  не составляло  труда,  и на следующий  день
Дементий Палыч  отправился  по адресу. Супруга  Корсака, особа  до крайности
неприветливая  и  резкая,  сказала, что  муж  уже  третий  день пребывает  в
Кронштадтской гавани, где случилась авария.
     Софья  не лукавила,  именно  так оно и было. Вернувшись от Чер-касских,
куда  они  привезли  беспамятного  Никиту,  она   не  застала  мужа  дома  и
довольствовалась  только запиской; "Я  в Кронштадте, скоро не  жди..." Из-за
неправильно вбитых  свай на острове поплыл оползне-вый участок берега, грозя
разрушить   значительную  часть  строений.  По  всему   Петербургу  собирали
спасателей, и Корсак был  призван в числе первых. А что матросы его полдня в
шлюпке прождали, так кто ж об этом вспомнит.
     Дементий Палыч  отправился в Кронштадт, хотя сделать это было совсем не
легко, эдакое  волнение  на  море иначе как штормом  не  назовешь. Работа  в
гавани шла полным ходом. Проплутав  час по непро-лазной грязи  между бревен,
камней, канатов, измученных людей  и падающих от усталости лошадей, Дементий
Палыч нашел Корсака.
     Вид  у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало  того,
что весь изгваздался в глине и  известке, так еще рожу имел  исцарапанную, а
под глазом синяк.  На вопрос следователя "Откуда  сие?" сказал, что "упал  в
темноте  сверху  на  ростверк,  а  рядом бугеля ненадетые". Тут  же  нашлись
свидетели,  которые  на-чали  горестно  качать   головами,  добавляя,   мол,
непонятно,   как  жив   остался.   Была  в   поведении   Корсака   некоторая
настораживающая черточка. По своему немалому опыту  Дементий Палыч знал, что
люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем
прочем  забывают,  а   этот   все  порывался   куда-то   бежать,  разыгрывая
деловитость,  перемежал ответы приказаниями: "На угол шпунтовые несите!" или
"Башмаки на сваи наденьте!", то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий
Палыч расспросил ближайшее на-чальство. Те помнили только, что мичман прибыл
в  гавань  в день  аварии,  а в утренние  часы или в вечерние, это пусть сам
Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море  неспокойно, тучи
угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда -подальше,  сейчас не
до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься
Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается...
     Не будем  надоедать  читателю описанием камеры, в которой  сидел Белов.
Камера  как  камера, у каждого человека в России  свои ассоциации с понятием
"лишение  свободы"--  тот  читал,  этот  слышал,  некоторые  на своей  шкуре
испытали...  Но  удивительно, что эта  рус-.  екая традиция: навет,  тюрьма,
следователь,  дело, далее  казнь  или  ссыл-ка, кому как  повезет,  ковалась
веками и  только в  двадцатом веке достигла своего  апогея, приписав к числу
заключенных  многие нули -- кровавый  забор! Всего-то  на Руси в избытке  --
земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно.
Для Елизаветы  Петровны Камчатка была  где-то  почти на  Луне,  а  Николай I
сказал: "Расстояние -- наше проклятие!" Очень неглупый был царь.
     Белову,  можно сказать, повезло,  жизнь  его  в  крепости  была  вполне
сносной.  Приличный  стол,  даже  мясо  давали,  на  жидкий  тюфяк  броси-ли
простыню,  не  сказать,  чистую,  но без  дыр,  латаную.  Эта простыня вдруг
успокоила Сашу.  Либо о нем кто-то хлопочет, либо в крепости помнят о фаворе
Анастасии. "К черту все,-- сказал себе  Саша.-- Отосплюсь  по-человечески, а
там видно будет". Только здесь, в камере, он понял, как устал. Все последние
месяцы он был  только должен, должен... Чувство долга  морального испепеляет
силы почище долга карточного.
     Самому  себе  стыдно  сознаться,  что  первая  роль   в  этом  хороводе
кредиторов,   требующих   немедленного   действия,   сочувствия,    подвига,
принадлежала Анастасии. Проснешься утром,  небо  ясное, настроение  сносное,
аппетит отменный,  но  тут же вспомнишь: а что такое грызет изнутри? Ах, да,
Анастасия. После  того как  государыня,  ничего  не  объяснив, сказала своей
статс-даме: "Поживи в своем доме", та  мало сказать изменилась, стала другим
человеком -- обиженным, беспомощным, вздорным. Го-рячка с ней приключилась в
тот же  вечер, как  вернулись  они из Гостилиц.  Позвали  лекаря,  он пустил
кровь, и казалось, вместе с пор-ченой кровью выпустил из пациентки жизненную
силу. "Ты меня не  любишь, тебе  нужны только твои друзья!"--  Она и  раньше
ревновала  Сашу к  Алешке  и Никите, но у нее хватало ума скрывать  это. Как
можно  винить  его  в том,  что он больше переживает  о  сидящем  в темни-це
Никите, чем  об отлученной от дворца? А Сашин арест? Даже в такую минуту она
больше заботилась о своем вполне благополучном завтра, чем о муже,  которого
уводят в тюрьму.
     Был еще  разговор, о котором и вспоминать не хотелось, потому что сразу
тревожно и страшно проваливалось куда-то сердце.
     -- Зря ты меня из  Франции вывез, зря1-- Эту фразу Анастасия выкрикнула
не где-нибудь, а ночью в спальне. Саша в первый момент не  столько обиделся,
сколько изумился. Как  можно забыть их  счастли-вую встречу в Париже и слова
"Ты мне Богом послан; Люблю навек!" Или горе ее настолько ослепило, что  она
и  прошлое  хочет   перечерк-нуть?  А   может,  мстит   за   кажущуюся   его
безмятежность,  мол,  мне  плохо,  и тебе должно  быть  тоже  не сладко!  Но
Анастасия не остановилась на этом "зря вывез".
     -- Жила бы я с кавалером де Брильи безбедно, а на родине я отверженная!
     У него достало чуткости не  устраивать скандала, он до тех пор  целовал
ее  волосы, губы и  руки, пока она не  обхватила  его за  шею и  не  заснула
спокойно. Но забыть этих постылых слов  он не может, и  что совсем погано --
простить Анастасию до конца тоже не полу-чается.
     А здесь  в крепости он никому  ничего  не должен, теперь  ему должны. В
темнице  каждый  заболевает  одной  и той  же болезнью--  бессилием,  вернее
сказать, утратой активности, и  теперь уж вы, кото-рые на воле, думайте, как
меня лечить.  О том, что Никита сам ранен, и опасно, Саша почти не думал. Не
может такого быть, чтобы молодой  организм не победил недуга, но более всего
он  верил  в спра-ведливость  судьбы.  Уж если столько сил потрачено,  то не
может того быть, чтобы все зазря.
     И странно, он очень легко увильнул  от  размышлений на тему, за что он,
собственно, угодил в крепость.  Да мало ли... Лядащев в записке пишет,  мол,
зря  шлялся  к  Лестоку.  Предположим,  здесь собака  зарыта,  но  столь  же
позволительно  думать, что виной тому старая  дуэль.  Сама просится в голову
мысль, что  он привел на хвосте погоню в свой дом. Но кому гнаться-то,  если
на мызе вся охрана была повязана. Будет допрос -- будем думать...
     Он проспал три дня с перерывами на  завтрак и ужин, а потом вдруг разом
понял--выспался! И усталость,  проклятье  куда-то делись, и мысли поползли в
голову,  мысли беспокойные. По  его понятиям  давно  должен  был  объявиться
Лядащев. Не можешь прийти сам, так дай дельную информацию, подтверди лозунг,
что "все обойдется!"
     И  вообще,  сколько  он  будет  валяться на этой латаной  - перелатаной
простыне?  И  какого  черта он сюда попал?  И почему мерзкая  каша  сдобрена
прогорклым  маслом? И  как  не  беситься, если омерзительный сторож  на  все
вопросы  твердит  с глупейшей ухмылкой одну и ту  же фразу: "Не могу знать".
Несколько  дней  он  обходился  без  чистого  воз-духа,  а  сейчас хотел  бы
прогуляться, пусть не в роще, шут с ней, но на тюремный двор он имеет право?
     Саша  принялся  ходить  по  камере вначале  по кругу,  потом строго  по
периметру, затем  начал считать  шаги. Бог ты  мой, со временем  это  мо-жет
стать привычкой! Нет,  считать  шаги он не  будет. Он будет размышлять. Если
друзья не дают о себе знать, значит не могут. С че-го он взял, что с Никитой
все в порядке?  Да  он  мог умереть каждую секунду! Сто двадцать четыре, сто
двадцать пять... Нет, это неперено-симо!
     Он с силой ударил кулаком по стене, потом по столу и наконец по кованой
двери и  барабанил в нее до тех пор, пока рука  не  начала бо-леть. От этого
вдруг полегчало. Правду говорят, что физическая боль врачует боль душевную.
     Дверь  неожиданно  отворилась. Смотритель,  морда  белесая,  волосы  на
пробор,  над губой болячка, что-то жевал. Выражение лица вполне благодушное,
все бы исполнил, но все "не могу знать". Саша принял независимый вид.
     -- Слушай, братец,  а не  раздобудешь  ли  ты  мне  карты?  Во  взгляде
смотрителя промелькнуло доселе незнакомое выражение любопытства.
     -- Какие карты?
     -- Подземных ходов под крепостью с выходом к Неве,-- в серд-цах крикнул
Саша.--Ты что, не понимаешь, какие карты бывают? Короли, валеты, дамы...
     -- Карты имеются, но с кем, простите, сударь, вы намерены иг-рать?
     Показалось ли Саше или смотритель впрямь ударил  себя по кар-ману, мол,
этот инструмент держим всегда при себе?
     -- А хоть бы и с тобой,--  весело  ответил  Саша.-- Я понимаю,  что  не
положено. Но мы будем играть ночью и по маленькой. Святое дело!
     Смотритель хмыкнул,  неопределенно повел плечом  и,  ничего не ответив,
исчез, а ночью после сигнала вдруг явился в камеру с но-венькой колодой карт
и щелкнул ею заправски.
     -- Денег, как ты понимаешь, у меня  нет, но есть  адресок, по ко-торому
получишь все до копейки. Только бумаги дай, чтобы я запис-ку мог чиркнуть.--
Саша старался говорить самым  обычным  тоном, как будто это совсем в порядке
вещей -- ходить к супруге подследст-венного за долгом.
     --  Как  играть  изволите?-- Сторож, казалось,  пропустил  все  Саши-ны
замечания  мимо  себя.--Я,  знаете ли,  все  эти  квинтичи, лоберы и  прочие
тресеты не уважаю. Кадрилья -- хорошая игра, но в  нее на-добно вчетвером...
Памфил, а по-русски говоря "дурачок",--вот это для меня. Можно еще в  ерошки
или хрюшки... Как желаете?
     Саша смотрел на своего Аргуса с восторгом. Неужели ему повез-ло, и этот
тип с вислой фигурой и непропеченным лицом азартный картежник? Одно смущало:
про  игру в  дурачка, любимую простолю-динами, он  знал мало, помнил только,
что "памфил" -- это червонный валет, его еще называют "филей".
     Смотритель оказался  хорошим  учителем,  и  уже  во  второй  игре  Саша
выиграл. Видя,  как  вытянулось лицо у партнера,  он немедлен-но взял себя в
руки, сменил  тактику  и начал плутовать. Задача была поставлена  четко: три
игры спустить, четвертая для себя,  чтоб  не пропадал азарт. У смотрителя от
жадности  глаза разгорелись, губы  вспухли. Когда  выпадала нужная карта, он
ими как-то странно, со всхлипом, причмокивал.
     -- Когда за выигрышем пойдешь?
     Было четыре часа ночи, силы обоих были на исходе.
     -- Это от нас не уйдет,--уклончиво ответил смотритель.--Тре-тьего надо,
чтоб настоящий интерес был.
     -- Да где ж его взять, третьего-то?-- не понял Саша. Третий появился на
следующую  ночь  и  оказался  весьма  колорит-ной  фигурой  --   темноликим,
желтоглазым,  молчаливым  человеком по  имени Шафар.  Он  носил  европейское
платье, но по обличию, обилию  золотых украшений -- тут тебе и серьга в ухе,
и цепь на шее, и браслеты на обеих руках --  в нем угадывался азиат.  В игре
он  был  азартен, но  голоса  не подавал,  а только  раздувал  узкие, изящно
вырезанные ноздри. Как  выяснилось  вскоре,, он был  хивинец и  со-стоял при
леопардах,  доставленных  восемь   лет  назад  посольством  Хивы  в  подарок
государыне. Звериный двор находился, оказывается, в приходе Святого Симеона,
что на Хамовой улице. Саша  столько  раз  ходил  мимо  высокого  забора,  не
предполагая, что за ним обитают диковинные звери.
     -- Шафар, а еще  какие животные на вашем дворе  есть? Хивинец вскидывал
на него горящий взгляд,  но не  отвечал, весь сосредоточенный  на картах,  а
смотритель, трогая болячку над губой, сообщал гугниво:
     - Львица  есть, совсем старуха, а  по двадцать  фунтов  говядины в день
трескает.
     - Опять же  мартышки. Этим извольте дать бананы,  но  и на  морковь они
согласные.  Дама  треф... А еще есть  в столице Ауроксов  двор.  Неужели  не
слышали?  Там  содержатся  дикие   быки,  подаренные  королем  прусским.  Но
государыня ни быков, ни короля прусского не жалует. Я раньше  при этих быках
состоял.  Хорошее место, всегда убоинка в достатке, но потом ушел. За охрану
людей больше платят.
     Третья ночь началась так же приятно и  в  той же компании, но игра была
неожиданно прервана. В мертвой тишине крепости вдруг раздался невнятный шум,
голоса, топот  ног  --  тюремная какофония звуков,  понятная только  стражу,
который испугался,  быстро смел карты со  стола и  спрятал их в  карман.  Не
обращая внимания на Сашины вопросы, он  подал Шафару знак, и они на цыпочках
вышли из камеры. Спустя несколько минут гулкие шаги раздались  подле Сашиной
двери, потом послышался звук отпираемого засова. Это могло  означать  только
одно:  рядом появился сосед. Эта бли-зость  -- мало, что ли, пустых камер  в
крепости --  наводила  на  непри-ятную  мысль:  он связан,  с новоиспеченным
арестантом общим делом. Каким?
     Утром, как обычно, служитель принес завтрак. Был  он сух, сосре-доточен
и на  все  вопросы  отвечал  "не могу  знать", словно не резались они в этой
камере в "дурачки  с  пар" и  "дурачки в наклад-ку" по такой высокой ставке,
что и сказать совестно.
     Однако к ужину поведение служителя  переменилось.  Прежде чем  уйти  из
камеры, он наморщил мясистый лоб, убедился, на месте ли болячка, потом через
силу выдавил:
     -- Я  к вам  послабление  имел, сами  знаете.  Но об этом --  молчок. В
противном случае и у вас, и у меня будут огромные неприят-ности.
     -- Это понятно,-- с готовностью согласился Саша.-- Но я чело-век чести,
карточный долг не  дает мне спокойно спать.  Когда  пой-дешь, мил человек, к
супруге моей за деньгами?
     -- Не торопите меня, сударь. Такие дела не в один день дела-ются!
     Служитель был верен себе, не один томительный  день прошел, прежде чем,
ставя перед Сашей миску с едой, он шепнул с отвле-ченным видом:
     -- Ходил. Долг получил сполна, но монеты  мелкого достоинства и кошелек
плохенький.
     -- Что мне просили передать?--У Саши от волнения пересохло горло.
     Он был уверен, что получит сейчас записку  или в крайнем слу-чае что-то
на словах, но служитель  молча  положил на стол кольцо с рубином. Положил  и
ручкой эдак сделал; жест этот мог обозначать только одно: я честный человек,
хотя вполне мог бы и украсть.
     -- Дай мне только выйти отсюда, в, накладе не останешься!-- заверил его
Саша.
     Оставшись  один, он надел кольцо на безымянный  палец. Может, это  знак
какой-нибудь --  кровавый  рубин? Кольцо  жало, он примерил его на  мизинец,
потом посмотрел на свет.
     Записка была вложена под  камень, крохотная и  невесомая, как лепесток.
Саша   развернул  ее  трепетной   рукой.   Там   было  написано  три  слова:
"Вина--Лесток   Гольденберг".   "Это   Лядащев",--подумал   Саша,  тщательно
разжевывая записку.


        -16-

     Никита пришел  в  себя, когда Мария уронила  чайную ложку, именно  этот
бренчащий, обыденный звук  вывел его из небытия.  В  по-исках  ложки девушка
опустилась  на  колени  и вдруг  поняла:  что-то изменилось  в  комнате.  Ей
показалось,  что  она спиной  чувствует его  осмысленный  взгляд. Но  Никита
смотрел вверх, глаза его  были не-подвижны  и блестящи,  как влажное зеленое
стекло.
     Мария тоже посмотрела на потолок. Художник был плох, нари-сованные розы
были  непомерно большими и плотными, как  капуст-ные  кочаны, и казалось, не
вплети их  живописец в  венок из незабу-док, они непременно попадали бы вниз
под весом собственной тя-жести.
     Однако нельзя до бесконечности сидеть на полу. Мария медленно и неловко
поднялась. На шум Никита повернул голову, вернее, пере-катил ее с затылка на
ухо, взгляд его оставался безучастным.
     --  Ложка  упала,--  сказала  Мария, предъявляя  ее  как  веществен-ное
доказательство, и почувствовала, что запунцовела вся от макушки до пяток.
     Он ничего не  ответил, только сморщил растрескавшиеся губы. При желании
это  движение  можно  было принять за улыбку.  Мария приободрилась  и  села,
сложив по-ученически руки на коленях.
     -- Как вы себя чувствуете, князь? Вы только молчите, не отве-чайте мне.
Вам  нельзя говорить. Вы  четыре  дня  без  сознания!-- Она подняла  руку  с
растопыренными  пальцами.--Помните?  Вы  были  в тюрьме, мы  вас похитили, а
теперь прячем...
     И  опять  неопределенное  движение  губ.  Мария не  столько  услы-хала,
сколько угадала вопрос: "Где?"
     --  Во флигеле  у  князей  Черкасских. Вокруг  парк.  Аглая  Наза-ровна
приходила  сюда,  чтобы  на  вас  посмотреть.  Не  приходила,  ко-нечно,  ее
приносили на  носилках. Она замечательная! А Гаврила спит  рядом  в комнате.
Он, бедняга,  от  недосыпа еле  языком ворочает.  Аглая Назаровна его к себе
требовала, а как увидела вас,  так и  ска-зала -- пусть  барина  лечит, меня
потом...
     Мария говорила шепотом, ей казалось,  что говорить  громко не-прилично,
но даже этого малого звука  было  достаточно, чтобы  Гаврила пробудился  ото
сна.  Он буквально вломился в комнату, подбежал к изголовью  кровати,  потом
вдруг  смешался,  обошел ее  на цыпочках и с благоговением  припал  к  ногам
Никиты.
     -- Очнулся!  Слава  тебе. Господи! Позади беды... Все  позади.  Слезы и
молитва  заняли  у  камердинера  не  более  минуты,  с  колен  поднялся  уже
совершенно другой человек: деловитый, уверенный и непреклонный.
     --  Любезная  Мария,  позвольте  мне  занять  ваше  место.  Перевяз-ка,
лечебное питье, сон.
     Мария  пробовала  возражать:  она   поможет  наложить  бинты,  она  уже
помогала...
     -- Одно дело за бесчувственным ходить, а совсем другое, когда человек в
сознании. Ваш вид может вызвать в организме ненужное волнение, и вообще... А
ну как рана откроется! Завтра приходите, а лучше послезавтра.
     Гавриле очень  хотелось  сказать, что  хорошо  бы  отложить  визиты  до
полного  выздоровления  барина,  но  пожалел   девицу.   Она  была  хо-рошей
помощницей все эти дни, и никаких там "ах, боюсь", "ах упаду в обморок!"
     На  пороге  Мария выглянула  из-за плеча камердинера. Никита смотрел ей
вслед внимательно и строго.
     Выпроводив девицу, Гаврила  немедленно приступил к обязанно-стям лекаря
и  алхимика,  принес  корпию,  бальзамные  мази, приго-товил  жаропонижающее
лекарство.
     -- Кто она?-- спросил вдруг внятно Никита.
     --  Девица-то?  Мария Луиджи,  дочка венецианского ювелирщика.  Нет, вы
молчите,  Никита  Григорьевич!  Вам  нельзя  напрягаться. Я  вам  и так  все
расскажу.  Добродетельная девица, эта Мария. В  ка-рете  ездила, чтоб вас из
беды извлечь. А сейчас все, роток на за-мок...
     Гаврила  начал  осторожно  распеленывать  барина, снимая,  как  жу-ков,
расположенные  в  складках бинтов драгоценные камни. Больше вс