бежать личной
встречи с известной особой  (опять-таки Фике),  "свидание с которой,  может,
тебе и неприятно, однако необходимо для дела, которое, однако...".
     После того как ненавистное "однако" вылезло  в четвертый раз, Александр
словно  опомнился.  Да  смеет  ли  он  из-за  такой  безделицы, как "предмет
отсутствует", подвергать опасности друга?  Не надо  быть прозорливцем, чтобы
понять, чем пахнет возня вокруг переписки великой  княгини. Александр порвал
письмо в мелкие  клочки и  бросил их в  горящую  печь. Завтра две  лошаденки
повезут нашего  героя дальше  --  в Польшу, а  мы  вернемся  в  Нарву, чтобы
проследить за приездом Шувалова.  Александр Иванович передохнул с  дороги не
более часа и сразу  направился в казармы при Персидском  дворе. Апраксин был
потрясен встречей. Друзья обнялись, и потек неспешный разговор под пшеничную
водочку,  под богатые  рыбные закуски  -- несмотря  на пост и опалу, повар у
Апраксина был все тот же чудодей.
     Шувалов  приступил к  главной  части  своего допроса, когда уже изрядно
выпили,  и это было его первой ошибкой.  Трезвый Апраксин вряд ли  устоял бы
под  прозорливым  и  суровым  оком  Александра Ивановича, отвел бы взгляд, а
может  быть, усовестился и сознался... Пьяный же Апраксин осмелел.  Ему море
стало по колено. И мысль в голове его звенела, мол, вы у меня  все отняли --
и  армию, и свободу, но  чести своей  я вам не отдам... не соглашусь принять
обидные ваши обвинения.
     Второй  ошибкой Шувалова, что  являлось как  бы постскриптумом  первой,
было  желание  сделать  допрос  конкретным, поэтому  он  задавал  совершенно
идиотские   вопросы.  Ему  бы  спрашивать   не  уставая:  "Сознайся,  Степан
Федорович, приказала тебе  великая  княгиня отступить?" --  и на  третий раз
бывший фельдмаршал наверняка бы ответил  -- да, совесть-то у него не  совсем
выветрилась.  Но  Шувалов  подсчитал,  что  главное противоправительственное
действие могло случиться только на совете 15 сентября -- как раз успела бы к
нему тайная депеша из Петербурга об обмороке государыни 8 сентября. И пьяный
Шувалов сурово  спрашивал  пьяного Апраксина:  "Писал ли тебе  в  сей момент
Бестужев вкупе  с великой княгиней с рекомендацией  войны не  продолжать,  а
отступить на зимние квартиры?" И пьяный Апраксин чистосердечно отвечал: было
письмо  от  ее высочества  с настоятельным советом наступать... и сие письмо
отдано вице-капралу Суворову.
     Упоминание  о  совете  15  сентября  вообще  оказалось  очень  на  руку
Апраксину, потому что главное слово об
     отступлении было  сказано не им,  а генералом Фермором. Это был  козырь
Апраксина. Нельзя за одно и то же действие поступать с двумя людьми в полной
противоположности -- Апраксин снят, Фермор на его же место назначен.
     Пьяный Шувалов услышал в словах экс-фельдмаршала большую правду. Еще не
родился Фрейд и не был придуман термин "подсознание"; но это  не значит, что
само подсознание  отсутствовало.  Ну не хотел Шувалов  доводить Апраксина до
тюрьмы, ссылки и сраму...
     Нельзя сказать,  чтобы Шувалов полностью удостоверился  в  невиновности
Апраксина  и  тем более великой  княгини. Он только понял, что обвинительные
документы по  этому делу надо искать  не  здесь.  А когда понял,  то страшно
осерчал на жизнь и службу свою постылую.
     -- Что, мне больше  всех надо?  -- спрашивал  он  кого-то,  еле ворочая
языком.
     -- Не  больше всех, Александр Иванович, не больше...  -- вторил  Степан
Федорович.
     Принесли еще пшеничной в графине, потом  в  графинчике -- настоянную на
зверобое, потом что-то венгерское, легкое, а может, полпива в жбане, На этом
допрос   и   кончился.  И  арестант,  и  следователь  не  могли  не   только
разговаривать, но  даже сидеть.  А лежа  какой  допрос?  Ведь  и не запишешь
ничего в опросном-то листе... Прости нас. Господи, грешных...


        Подсказка судьбы

     Об аресте своего нарочного  канцлер известил Екатерину запиской  самого
беспечного  содержания,  мол,  арест   Белова   ни  в  коей  мере  не  носит
политической окраски, обычная гауптвахта, на которую тот попал  из-за своего
дурного характера. О расследованиях,  которые Белов должен был предпринять в
Mарве,  канцлер  не  обмолвился  ни  словом.  Записку  передал  Понятовский.
Екатерина поняла, что вопрос, который ее мучил, так и остался без ответа. 1.
Тот же Понятовский сообщил, причем на литургии (не нашел лучшего места), что
Александр Иванович  Шувалов уехал в  Нарву, дабы  снять допрос  с  опального
Апраксина.   То,  что  Тайная   канцелярия  вместо  того,   чтобы   привезти
фельдмаршала  в  Петербург, сама  отправилась в  путь,  объяснялось болезнью
последнего.
     Екатерина  решила,  что  пора  ей  подумать  о  мерах  защиты   от  все
возрастающей опасности.  Правда, она совершенно не знала, с чего начать? Как
часто в таких случаях бывает, жизнь сама придумала подсказку.
     Рано утром,  когда  Екатерина сидела  в уборной  перед зеркалом, а  три
горничных трудились над ее  прической,  она заметила у изогнутой ножки трюмо
маленькую бумажную колбаску -- плотно свернутый листок. Она показала на него
пальцем,  одна из  горничных с  некоторым  смущением подняла  и  <: поклоном
подала находку государыне. Смущение горничной было вызвано тем, что подобные
туго спеленутые бумажки уже находили в покоях великой княгини. Их уже не раз
распеленовывали --  там было написано слово  или цифра -- Например, 365. Что
это? Число дней в году? Что за странная персона, которая записывает подобное
число, потом тщательно свертывает бумажку и бросает ее  людям под ноги. Или,
скажем, написано по-немецки -- среда. Что -- среда?
     Записок было немного, четыре или пять, но  они  очень всех  раздражали,
потому  что невозможно было найти  им разумного объяснения. Найдя  такую вот
писульку в государевых апартаментах,  там бы  давно подняли шум, решив,  что
это заговор или колдовство. Но на половине  великой княгини верить в  тайную
магию было не принято.
     И вот записочка распеленывается самой великой  княгиней, она склоняется
к свече и  читает  написанное латинскими буквами имя:  Мелитриса Репнинская.
Глаза Екатерины округлились.
     --  Кто  это  написал? --  спросила  она  грозно.  Горничные  испуганно
молчали. Тогда были вызваны Владиславова, истопник, фрейлины, статс-дамы,
     народу собралось человек тридцать.
     -- Если  я через час  не узнаю,  кто это написал  и как попала сюда эта
записка,  --  ледяным  тоном  молвила  Владиславова  собравшимся,  --  то  я
вынуждена буду прибегнуть к услугам Тайной канцелярии.
     Суровость предлагаемых мер была  вызвана  тем,  что великая княгиня  не
только удивилась,  но и  испугалась.  Увидеть написанной  фамилию  человека,
который  занимал  все, ее  мысли, показалось более чем странным. Правда, она
думала  об отце -- покойном,  а не о живой дочери, но в  каком-то смысле это
было  одно  и то же. От  записки  попахивало чьей-то злой волей, кто-то знал
куда  больше,  чем ему полагалось.  А не начал ли он  шантажировать  великую
княгиню?
     Владиславова повторила  вопрос, все затравленно  молчали. Потом  кто-то
начал  всхлипывать,  фрейлины  принялись  тереть  глаза,  истопник   шепотом
матерился.  "Это не мы... ваше высочество,  не мы... смилуйтесь, мы и писать
не умеем, и букв таких не знаем!" --  робкие  вначале всхлипы превратились в
ропот. Владиславова хлопнула в ладоши:
     -- Ти-хо! Мы вернемся к этому разговору после обеда... А пока вы промеж
себя обсудите. Может, есть кто на подозрении?
     Когда  разошлись все, кроме Владиславовой,  Анна  вернулась  от двери и
бросилась в ноги Екатерине:
     --  Что  ты,  девочка?  --  удивилась  великая княгиня, она  не терпела
бессмысленного унижения людей.
     -- Это я написала, --  пробормотала Анна,  лицо ее было залито слезами,
плечи скорбно обвисли.
     Екатерина в себя не могла прийти от изумления.
     -- Объяснись, -- сказала  она коротко. И все  объяснилось самым простым
способом.  Оказывается,  Анна  случайно  познакомилась  с   новой  фрейлиной
государыни, а  поскольку у той очень странное имя,  девушка записала его  на
бумажку, а бумажку спрятала в лиф.
     -- И все прочие писульки твои? -- нахмурилась Владиславова.
     Да... это  ее записки. Она имеет обыкновение с того самого момента, как
выучилась  писать, записывать  сведения, которые боится  забыть. Обычно  это
денежный долг или время встречи. Записки она прячет в сумку или лиф, а потом
выбрасывает. Слова Анны звучали правдоподобно.
     -- Но  как ты познакомилась с Репнинской? И где? -- Екатерина помнила о
желании  государыни  взять к себе  дочь  погибшего  героя,  но она никак  не
ожидала, что это желание осуществилось.
     -- Мадемуазель  спросила  меня, как  пройти к дворцовой канцелярии. Она
должна была получить посланные почтой вещи ее покойного отца.
     -- И она их получила? -- голос Екатерины дрогнул.
     -- Не знаю. Это было... --  Анна подняла глаза к потолку, вспоминая, --
еще в октябре.
     Екатерине бы задуматься, почему Анна три месяца носила в лифе крохотную
записку с именем фрейлины Репнинской, что это роковое совпадение, но великая
княгиня думала о другом. Ей казалось, что сама судьба во благо дала ей такую
подсказку.
     -- Оставьте меня одну,  -- сказала  Екатерина.  Ей надо  было подумать.
Князя  Репнинского  она  знала  совсем  не коротко.  Его  представил Елагин,
сказав, что этому человеку она может  доверять как ему самому. Собственно, с
ее  письмом к  Апраксину  и  должен  был  ехать  Елагин,  но  потом  поездка
разладилась, кажется, из-за Шуваловых, и Елагин нашел себе замену.
     Если девица со  странным именем получила вещи с  поля  брани, наверняка
какой-нибудь сак  или баул, то там может храниться  и ее письмо к Апраксину.
Во всяком случае, это.  необходимо проверить. Сначала, она решила поговорить
с, принцессой Курляндской -- встретиться с ней где-нибудь ненароком, скажем,
в театре или на представлении только что приехавшей французской комедии. Все
ожидали,  что государыня опять начнет  посещать  театр,  раньше  она обожала
французскую  комедию. Однако в театр  Елизавета не приехала, посему  не было
там и гофмейстерины.
     Встреча  с  принцессой  Курляндской  произошла на музыкальном  вечере у
великого  князя. Он должен  был сам играть  на флейте с небольшим оркестром.
Очень  возбужденный,  с  вытаращенными глазами,  он  порхал  среди пюпитров,
размахивая  руками. Появление жены его  приятно поразило.. Недавнее рождение
дочери,   подарок  государыни,   уважение,  которое   торопились   высказать
придворные в связи с этим событием, как бы  отодвинули на время раздражение,
неизменно возникавшее при виде супруги. А здесь он был ей почти рад. Ах, как
бы  она  еще хоть  что-нибудь понимала  в музыке! Екатерина сидела  в первом
ряду,  внимательно слушала Генделя,  даже  аплодировала,  ударяя  веером  по
кончикам  пальцев.  После музыки  был  ужин.  Их  места  оказались  рядом  с
принцессой   Курляндской.   Вначале   Екатерина   сказала,   что   принцесса
замечательно выглядит, что прическа ей определенно к лицу  и украшения очень
гармонируют с цветом волос (что было, кстати, правдой -- волосы у кривобокой
принцессы были замечательные). Дальше ее высочество  посетовала на  сложную,
полную забот жизнь обер-гофмейстерины:
     фрейлины, по сути дела, еще  девочки, они  так  молоды, так неопытны...
сколько нужно сил, чтобы приобщить их к жизни двора. Как-то незаметно  вышли
на фрейлину Репнинскую.
     --  ...  у девочки странное имя  -- Мелитриса.  Она  очень любила отца.
Dевочка из небогатых, на полном обеспечении государыни.  Что ей  там оставил
отец? Пару пистолетов...
     Екатерина очень  удивилась --  откуда  пистолеты  у юной особы, неужели
отец переслал их с поля брани?
     Именно так. Посылка  -- обычный дорожный ларец --  два месяца гуляла по
России. В детстве Мелитриса жила в Москве, там была усадьба ее матери, потом
переехала в усадьбу тетки под Псков. Посылка  повторила этот путь... Хотя по
совести говоря, может  быть,  было  бы лучше, если  бы девочка  вообще ее не
получила. Ничего ценного  там не  было, но полно  писем --  переписка  отца.
Мелитриса  их  часто  читает.  Не  плачет, но после  чтения  к ней  приходит
подавленное  состояние  --  Вообще она  очень  скрытная, с ней  бывает очень
трудно...
     Ужин кончился танцами. Самый узкий круг, пар шесть-семь, не больше, все
друзья и  приятельницы великого  князя. Екатерина чувствовала себя там белой
вороной.  Но  даже  это не  портило  настроения.  Она теперь знала,  в каком
направлении ей нужно идти и с чего начинать действовать.


        Визит Бернарди

     С выздоровлением государыни двор  ожил, и Мелитриса приступила, в числе
прочих,  к своим  фрейлинским обязанностям. Их  было  не  много: к утреннему
туалету государыни допускали только трех-четырех верных фрейлин, естественно
Мелитриса пока  не  входила в их число. Балы, парадные обеды, широкие приемы
все  еще были отменены. Вернулись к жизни  только обязательные аудиенции,  к
ним относились выходы в  церковь, как правило,  к литургии, и приемы послов,
которые невозможно было отменить.
     Во время единственной аудиенции в тронной зале Мелитриса стояла в числе
прочих фрейлин в уголке. Государыня, обложенная подушками, сидела  прямо, но
лицо ее было нездорово, желтого цвета,  движения вялы и замедленны. Говорила
она  мало,  только  кивала.  Подле  трона  стоял  вице-канцлер Воронцов, тот
разливался соловьем. Во время большого  приема  у рядовой  фрейлины всех дел
было -- вовремя присесть и поклониться, распоряжались всем кавалерские дамы.
Они должны были, согласно этикету, представить особу женского пола, то  есть
прокричать   хорошо   поставленными   голосами   все  титулы  в   надлежащей
последовательности. Это было особое искусство, здесь были свои приемы и свои
неудачницы,  которых быстро оттесняли в  тень,  потом они незаметно выходили
замуж.
     Выходы в церковь были два раза в неделю, в иные дни государыня молилась
в  своей  домашней  божнице.  Выходы,  как  правило, совпадали с  церковными
праздниками и были очень торжественными. Открывали шествие кавалеры в полных
регалиях, в центре  с ближайшими статс-дамами следовала государыня, замыкали
шествие кавалерские дамы и фрейлины.
     Издали Мелитриса наблюдала, как государыня молилась, Елизавета серьезно
относилась к  религии и в  ту пору, когда была молода, беспечна, неутомима в
развлечениях и  любви,  а  сейчас,  когда  время  предстать перед  Всевышним
неотвратимо  приближалось,  она  вкладывала  в  молитву  всю свою  душу. Для
молитвы государыня  выбирала  боковые приделы,  словно  пряталась от  чужого
любопытства.  Она не могла  сама опуститься  на колени, поэтому прибегала  к
помощи  статс-дам,   и   эта   простая  для  здорового   человека  процедура
превращалась  в  мучительное и  надсадное  действо.  Встав  на  колени,  она
опускала  голову долу, прижималась  лбом к каменным плитам  и  так застывала
надолго -- безмолвная, большая, тяжелая. Потом из пены юбок показывались  ее
по-мужски крупные, красивые руки, Елизавета  упиралась ими в пол, и сразу же
ее  окружала  стая  женщин.  Ритуал  подъема  был,  как  ни  странно,  менее
болезненным и более скорым.
     После  посещения церкви Елизавета опять надолго исчезала из поля зрения
Мелитрисы,  Как  она живет?  Что  делает  после молитвы,  завтрака?  Верочка
Олсуфьева  по  знакомству с одним  из камергеров  позвала Мелитрису почитать
камер-фурьерский  журнал. Эта  большая, красивая книга лежала в  специальной
комнате,  называемой   секретарской,   и  заполнялась   ежедневно   дежурным
камерфурьером. Нельзя сказать, чтобы камер-фурьерский журнал был засекречен,
однако читать  его просто так было не  принято, поэтому  Мелитриса ждала  от
этого чтения бог весть чего, приобщения  к великой тайне, сродни белой магии
и кабале.
     Конечно, она была разочарована. "15  числа в четвериок  пред полуднем в
десятом часу Ее  Императорское  Величество  соизволила из внутренних  покоев
выходить  в янтарную комнату и  забавляться  там в карты. Обеденное  кушанье
соизволила кушать в картинной комнате  в двадцати  пяти персонах. В вечер  в
обыкновенное время изволила выходить в ту же комнату  и забавляться в карты.
В продолжение того играно на скрипицах".
     Следующий день отличали от предыдущего только тем, что Ее Императорское
Величество в карты забавлялась в галерее  или в китайской комнате, играно во
время обеда было  на  гуслях... или на  валторнах... Но это в лучшем случае!
Чаще  всего  дневниковая  запись  была  и  вовсе  скупа:  "Ее  Императорское
Величество из покоев своих выходить не изволила". И баста.  Бог  мой,  какая
скучная жизнь!
     Мелитриса  знакомилась с  жизнью  двора  как  бы  в  двух направлениях.
Вопервых, она просто жила,  смотрела вокруг и  сама собой  усваивала права и
обязанности, скажем, конюшенной канцелярии, что ведала экипажами и лошадьми,
егермейстерской  конторой  --  она  занималась  сложной  охотничьей  жизнью,
канцелярией  от  строений,  которая  постоянно  ломала  и  чинила,  копала и
реконструировала. Очень сложная машина  стучала, вертелась, звенела скрытыми
бубенчиками, скрипела  ободьями  и передачами, и все  для того, чтобы дворец
был сыт, одет, здоров, развлечен, ухожен и т. д.
     Вторая  область  знаний  касалась грамотного  проживания  на  дворцовой
территории. Здесь мало было заниматься самоучением. Здесь нужен был учитель.
Таковым   стала   принцесса   Курляндская.  Как  только  государыня   начала
поправляться,  обер-гофмейстерина словно спохватилась.  Мелитриса так  и  не
поняла, особая ли это милость  или обычная вещь  -- натаскивать фрейлин, как
борзых  перед  охотой, изучая чины,  классы,  обращения словесные  и устные,
ордена,  гербы и  прочая  --  Сама принцесса  рассказывала  мало,  а  только
экзаменовала.  Источником  знаний  служила  потрепанная  тетрадь  в  жестком
переплете, как сейчас бы сказали "конспект", где разными почерками, не очень
грамотно, но подробно, с подчеркиванием нужных мест волнистой и  прерывистой
линией, описаны были  тайны  этикета. Открываем наугад:  "Вторые чины двора:
камергеры,  камерюнкеры,  церемониймейстеры;  высшие  служители дворца,  над
коими  заведует  фурьер;  камердинера  и  официанты, среди  коих  обер-шенки
(хранители вин), обер-форшнейдеры (разрезыватели кушаний)..." и так далее.
     Обучение  тяжело  давалось Мелитрисе.  Она встречала  кошку  на  заднем
дворе, садилась перед  ней на корточки и спрашивала: "Простите, сударыня, вы
особа  какого  класса?  Всего  лишь  четырнадцатого? Тогда  вы  просто  ваше
благородие...  Вам еще расти  и  расти. Вот если  бы вы  были княгиня,  как,
например,  князь Никита, мой опекун, тогда  вы были бы сиятельство..." Кошка
начинала тихо мурлыкать, с  этими  животными у Мелитрисы были всегда хорошие
отношения.
     Зима  пришла.  Рождество Христово  справляли широко,  поскольку это был
любимый праздник государыни. А тут и Новый год приспел.
     И опять  жизнь  покатилась, как  санки  по снежному  насту --  ни  тебе
колдобин,  ни сучков, ни задоринки. Мелитриса  сидела за ширмой и учила "как
декор  в  банкетном  столу  сервировать", перед  ней  лежал план  сервировки
десертного стола, где были  показаны все компотники, сахарницы, бутылочные и
рюмочные передачи, сосуды для  мороженого, корзины  для цветов и фруктов  --
голова  закружится от  обилия предметов, когда кто-то  легкой, стремительной
походкой  почти  пробежал  по анфиладе  комнат,  потом вдруг  кашлянул, явно
закрывая  рот  рукой.  "Мужчина  днем...  странно",  --  отметила  про  себя
Мелитриса,  взяла  в  рот  моченую  изюминку и  продолжала:  "Набор  кабаре,
предназначенный  для  чая  и кофе,  состоит  из шестнадцати  -- восемнадцати
предметов и подается на маленьком столике или подносе..."
     Мужчина вернулся  и замер у окна, еще раз деликатно покашлял. Мел