сказал он, запечатывая письмо. - Ты ничего не знаешь.  Ты
не имеешь понятия, кто я такой. Я мошенник. Я  столь  презренный  человек,
что гулящая девка может  меня  оскорбить,  и  я  так  живо  чувствую  свою
низость, что не смею прибить ее.
   Тут он рассказал мне историю партии  в  триктрак  и  все,  что  вы  уже
знаете. Я был взволнован не меньше, чем он. Я не знал, что ему сказать;  я
пожимал ему руки, на глазах у меня выступили слезы, но я не мог  говорить.
Наконец мне пришло в голову убедить его, что он не должен упрекать себя  в
том, что сознательно разорил голландца:  в  сущности  говоря,  при  помощи
плутовства он выиграл у него только двадцать пять наполеондоров.
   - Значит, - вскричал он с  горькой  иронией,  -  я  мелкий  вор,  а  не
крупный! При моем честолюбии быть простым воришкой!
   И он расхохотался.
   Я залился слезами.
   Вдруг дверь отворилась. Вошла женщина и бросилась ему на грудь; то была
Габриэль.
   - Прости меня! - воскликнула она, сжимая его в объятиях. - Прости меня!
Я чувствую, что люблю тебя теперь, когда ты совершил поступок,  в  котором
так раскаиваешься. Хочешь, я тоже украду?.. Я уже украла... Да, я  украла:
я украла золотые часы... Что может быть хуже?
   Роже недоверчиво покачал головой; но чело его как будто бы прояснилось.
   - Нет, бедное дитя, - сказал он, тихонько отстраняя ее, - я  непременно
должен убить себя. Я слишком страдаю, я не в  состоянии  переносить  боль,
которую я испытываю.
   - Ну, хорошо! Если ты хочешь умереть, Роже, я умру вместе с тобой!  Без
тебя что значит для меня жизнь? Я не труслива, я стреляла из ружья и сумею
убить себя, как любой мужчина. К тому же я играла в трагедиях, у меня есть
опыт.
   Вначале у нее были слезы на глазах, но эта последняя фраза заставила ее
рассмеяться; даже у самого Роже она вызвала улыбку.
   - Ты смеешься, мой офицер! - воскликнула она, хлопая в ладоши  и  целуя
его. - Ты не убьешь себя!
   Она продолжала его целовать, то  плача,  то  смеясь,  то  ругаясь,  как
матрос. Она была не из тех женщин, что боятся крепких слов.
   Между тем я отобрал у Роже пистолеты и кортик и сказал ему:
   - Милый Роже! У тебя есть возлюбленная и есть друг, которые тебя любят.
Поверь, ты еще можешь быть счастлив в этой жизни.
   Я поцеловал его и вышел, оставив его наедине с Габриэль.
   Мне думается, нам удалось бы лишь отсрочить  его  гибельное  намерение,
если бы он не получил от министра приказ отправиться в  качестве  старшего
лейтенанта  на  фрегате,  в  задачи  которого  входило  пробиться   сквозь
английскую эскадру, блокировавшую порт, и крейсировать затем  в  Индийском
океане. Дело было рискованное. Я  дал  ему  понять,  что  лучше  с  честью
умереть от английской пули, чем самому прекратить свое  существование  без
славы и без всякой пользы для отечества. Он дал обещание не убивать  себя.
Половину из восьмидесяти тысяч  франков  он  роздал  матросам-инвалидам  и
вдовам и сиротам моряков. Остальные он передал Габриэль, перед этим давшей
клятву, что она употребит деньги исключительно на благотворительные  цели.
Бедная девушка твердо намеревалась сдержать свое слово, но порывы ее  были
скоротечны. Впоследствии я узнал, что несколько тысяч она раздала  бедным.
На остальные она накупила тряпок.
   Мы с Роже сели на прекрасный фрегат  "Галатея".  Матросы  были  храбры,
хорошо обучены и  вымуштрованы,  но  командовал  нами  полнейший  невежда,
воображающий себя Жаном Бартом [Жан Барт (1651-1702) - французский  моряк,
сын простого рыбака, в молодости пират, он дослужился до чина  капитана  и
командовал эскадрой; даже  на  этом  посту  он  сохранил  ухватки  и  речь
простого  боцмана]  только  потому,  что  ругался  не  хуже  каптенармуса,
коверкал язык и никогда не изучал  теории  той  профессии,  которую  и  на
практике-то знал  кое-как.  Тем  не  менее  на  первых  порах  судьба  ему
благоприятствовала. Мы благополучно  вышли  из  рейда:  нам  помог  резкий
ветер,  принудивший  блокирующую  эскадру  уйти  в  открытое  море.   Наше
крейсирование  мы  начали  с  того,  что  у  берегов  Португалии   спалили
английский корвет и судно Ост-Индской компании.
   К индийским водам мы подвигались медленно: ветер  был  не  попутный,  и
капитан наш так неудачно маневрировал, что от его неловкости наше плавание
становилось еще опаснее. Ни одного  дня  не  проходило  без  какого-нибудь
приключения: то нас преследовали превосходящие нас силы, то мы гнались  за
торговыми судами. Но ни полная опасностей жизнь, ни хлопотливая служба  на
фрегате не могли рассеять  печальные  мысли,  которые  преследовали  Роже.
Когда-то он слыл за самого деятельного и блестящего офицера в нашем порту;
теперь он ограничивался только исполнением своих  служебных  обязанностей.
Как только оканчивалась служба, он запирался в своей каюте, где у него  не
было ни книг, ни бумаги. Несчастный целыми часами лежал на койке и не  мог
заснуть.
   Однажды, видя его удрученное состояние, я решился заговорить с ним:
   - Послушай, милый! Ты  расстраиваешься  из-за  пустяков.  Ты  стащил  у
толстого голландца двадцать пять наполеондоров, а угрызений совести у тебя
больше, чем на миллион! А скажи: когда ты был любовником жены  префекта  в
***, у тебя не было угрызений совести? А между тем  она  стоила  подороже,
чем двадцать пять наполеондоров.
   Он повернулся на своем тюфяке, ничего мне не ответив.
   Я продолжал:
   - В конце концов у твоего преступления (ведь ты утверждаешь, что это  -
преступление)  был  достойный  уважения  повод,  и  оно   проистекало   из
возвышенного чувства.
   Он повернулся ко мне лицом, и в его взгляде сверкнуло бешенство.
   - Конечно. Что сталось бы с  Габриэль,  если  бы  ты  проиграл?  Бедная
девушка! Она продала бы для тебя последнюю рубашку... Если бы ты проиграл,
ты бы  обрек  ее  на  нищету...  Именно  ради  нее,  из  любви  к  ней  ты
сплутовал... Есть люди, которые  из-за  любви  убивают  других...  убивают
себя... Ты же,  милый  Роже,  сделал  больше.  Людям  вроде  нас  с  тобой
требуется гораздо больше мужества, чтобы - назовем вещи своими именами,  -
чтобы украсть, чем для того, чтобы покончить с собой.
   - Теперь, может быть, я вам кажусь смешным, - обратился ко мне капитан,
прерывая рассказ. - Но уверяю вас, что в ту  минуту  дружеские  чувства  к
Роже придавали мне красноречие, которого в настоящее время  я  в  себе  не
нахожу. И, черт бы меня побрал, я говорил совершенно искренне, я  верил  в
то, что говорил! Да, тогда я был еще молод!


   Роже помолчал, потом протянул мне руку.
   - Друг мой! - сказал он, по-видимому, сделав над собой большое  усилие.
- Ты меня приукрашиваешь. Я жалкий подлец. Когда  я  сплутовал  в  игре  с
голландцем,  я  думал  только  о  том,  чтобы   выиграть   двадцать   пять
наполеондоров, - вот и все. О Габриэль я совсем тогда не думал, вот почему
я себя  презираю...  Оценить  свою  честь  меньше,  чем  в  двадцать  пять
наполеондоров!.. Какая низость!.. О,  я  был  бы  счастлив,  если  бы  мог
сказать: "Я совершил кражу,  чтобы  спасти  Габриэль  от  нищеты..."  Нет,
нет... О ней я не думал... В ту  минуту  я  не  был  влюбленным...  я  был
игроком... я был вором... Я украл деньги, чтобы присвоить их... и поступок
этот унизил, опустошил меня до такой степени, что теперь  у  меня  нет  ни
мужества, ни любви... Я живу и не думаю больше о  Габриэль...  я  конченый
человек.
   Он казался таким несчастным, что, попроси он у  меня  пистолеты,  чтобы
застрелиться, я, вероятно, дал бы ему их.
   В одну из пятниц (тяжелый день!) большой  английский  фрегат  "Алкеста"
погнался за нами. На нем было пятьдесят восемь  пушек,  тогда  как  у  нас
всего тридцать восемь. Мы подняли все паруса, чтобы ускользнуть  от  него,
но его ход был быстрее нашего, и он с каждой минутой  к  нам  приближался;
было очевидно, что до наступления темноты нам придется вступить в неравный
бой. Капитан позвал к себе Роже, и они совещались  добрых  четверть  часа.
Роже вернулся на палубу, взял меня под руку и отвел в сторону.
   - Через два часа, - сказал он, - завяжется бой.  Наш  храбрец,  который
сейчас дерет горло на шканцах, совсем  потерял  голову.  У  нас  было  два
выхода: один, наиболее благородный, - это подпустить к себе врага,  затем,
взяв его на абордаж, перебросить ему на  борт  сотню  головорезов;  другим
выходом, тоже неплохим, хотя и менее красивым, было - несколько  облегчить
себя, выбросив в море часть наших пушек. Тогда мы смогли бы близко подойти
к африканскому берегу, что виден там, налево от нас.  Англичанин  побоялся
бы сесть на мель и был бы вынужден дать нам возможность уйти от  него.  Но
наш капитан - ни трус, ни герой: он предоставит врагам издали громить нас,
с часок продержится, а потом с честью сдастся. Тем  хуже  для  тебя:  тебя
ждут портсмутские понтоны [то есть плавучая  тюрьма  для  военнопленных  в
английском портовом городе Портсмуте]. А я, я туда не собираюсь.
   - А может быть, - сказал я, - мы первыми же выстрелами  причиним  врагу
такие повреждения, что он вынужден будет прекратить погоню?
   - Послушай: я не хочу попасть в плен, я хочу быть убитым; пора  с  этим
покончить. Если, на беду, я буду только  ранен,  дай  мне  слово,  что  ты
бросишь меня в море. Оно должно, быть смертным одром  для  такого  моряка,
как я.
   - Что за вздор! - воскликнул я. - Хорошие поручения ты мне даешь!
   - Ты исполнишь свой долг верного друга. Ты знаешь: мне  нужно  умереть.
Вспомни: я согласился не кончать жизнь самоубийством только в надежде, что
я буду убит. Ну, обещай мне исполнить мою просьбу, а не то я  обращусь  за
этой услугой к подшкиперу, и он не откажет мне.
   Подумав, я сказал:
   - Даю тебе слово, что, если ты будешь смертельно ранен, без надежды  на
выздоровление, я исполню твое желание. В этом случае я  согласен  избавить
тебя от мучений.
   - Я буду смертельно ранен или просто буду убит.
   Он протянул мне руку,  я  крепко  ее  пожал.  С  этой  минуты  он  стал
спокойнее, даже какой-то воинственный задор заиграл на его лице.
   К трем  часам  пополудни  выстрелы  носовых  орудий  противника  начали
задевать наши снасти. Тогда мы свернули часть парусов, стали в  траверс  к
"Алкесте" и открыли беглый огонь; англичане тоже  спуску  нам  не  давали.
После пальбы, длившейся примерно час, наш капитан, все делавший  невпопад,
решил попробовать абордаж. Но у нас было уже много убитых и раненых,  а  у
остальных пропал боевой пыл; к тому же наши снасти  немало  пострадали,  а
мачты были сильно повреждены. В ту минуту, как мы распустили паруса, чтобы
подойти к англичанам, наша грот-мачта,  ничем  больше  не  поддерживаемая,
рухнула со страшным грохотом. "Алкеста"  воспользовалась  замешательством,
произведенным этой бедою: она прошла мимо  нашей  кормы  и  на  половинном
расстоянии пистолетного выстрела разрядила в нас все свои бортовые орудия;
так  она  прошла   вдоль   нашего   несчастного   фрегата,   который   мог
противопоставить ей с этой стороны только две маленькие пушки.
   В эту минуту я находился около Роже, который рубил ванты, еще державшие
свалившуюся мачту.  Я  почувствовал,  что  он  крепко  сжимает  мне  руку.
Оборачиваюсь и вижу: он опрокинулся на палубу  и  весь  залит  кровью.  Он
только что получил заряд картечи в живот.
   Капитан подбежал к нему.
   - Что делать, лейтенант? - вскричал он.
   - Прибить флаг к обломку мачты и пустить судно ко дну.
   Капитану не очень понравился этот совет, и он сейчас же отошел.
   - Ну, - произнес Роже, - не забудь своего обещания.
   - Пустяки! - ответил я. - Ты еще поправишься.
   - Бросай меня за борт! - закричал он с ужасными ругательствами,  хватая
меня за полы. - Ты видишь, я все равно подохну; бросай меня в море;  я  не
хочу видеть, как спустят флаг.
   К нему подошли два матроса, чтобы отнести его в трюм.
   - К пушкам, мерзавцы! - закричал он.  -  Палите  картечью,  цельтесь  в
верхнюю палубу! А ты - раз ты не держишь слова, я тебя  проклинаю,  считаю
за самого трусливого и подлого человека!
   Рана его, очевидно, была смертельна.  Я  видел,  как  капитан  подозвал
гардемарина и приказал ему спустить флаг.
   - Дай мне руку, - сказал я Роже.
   В то самое мгновение, когда флаг наш был спущен...


   - Капитан! У бакборта кит! - прервал рассказчика подбежавший мичман.
   - Кит! - вскричал капитан, просияв от радости и прервав свой рассказ. -
Живо! Шлюпку в море! Лодку в море! Все шлюпки в море! Гарпуны, веревки!  И
т.д. и т.д.
   Так мне и не удалось узнать, как умер бедный лейтенант Роже.