за нею вернет ей рассудок.
   Доктор покачал головой, рассматривая на свет стакан бордо,  который  он
держал в руке.
   - Надо вам сказать, господин профессор, я состоял военным хирургом  при
Калужском полку. Под Севастополем нам приходилось  день  и  ночь  отнимать
руки и ноги. Я не говорю уже о бомбах, которые летали над нами,  как  мухи
над падалью. Так вот, несмотря на дурную квартиру и скверную пищу, я тогда
не скучал так, как здесь сейчас, где я ем и пью как нельзя лучше, живу как
князь и жалованье мне Платят словно лейб-медику... Но свобода, мои дорогой
профессор, - вот чего мне недостает. С этой чертовкой я ни  на  минуту  не
принадлежу себе!
   - И давно она на вашем попечении?
   - Почти два года. Но с ума она сошла по меньшей мере двадцать семь  лет
тому назад, еще до рождения графа. Разве вам не  рассказывали  об  этом  в
Россиенах или в Ковно? Ну  так  послушайте.  Это  редкий  случай.  Я  хочу
поместить о нем статью в "Санкт-Петербургском медицинском журнале"  (*11).
Она помешалась от страха...
   - От страха? Как это могло быть?
   - От страха, который она испытала. Она из рода Кейстутов  (*12).  О,  в
семье наших хозяев не терпят неравных браков! Мы ведь ведем  свой  род  от
Гедимина!.. (*13) Так вот, господин профессор, через два или три дня после
свадьбы, которую отпраздновали в этом замке, где мы с вами  обедаем  (ваше
здоровье!), граф, отец нынешнего, отправился на охоту. Наши литовские дамы
- амазонки, как вам известно. Графиня тоже едет на охоту... Она  опережает
ловчих или отстает от них, я уж не знаю в точности... Но только вдруг граф
видит, что во весь опор скачет казачок графини, мальчик лет  двенадцати  -
четырнадцати. "Ваше сиятельство, - кричит он, - медведь утащил графиню!" -
"Где?" - спрашивает граф. "Вон там", -  отвечает  казачок.  Все  мчатся  к
указанному месту; графини нет! Тут лежит ее задушенная лошадь, там - шубка
графини, разорванная в клочья. Ищут, обшаривают весь лес. Наконец какой-то
ловчий кричит: "Вон медведь!" И правда, через поляну шел  медведь,  волоча
графиню. Наверно, он хотел затащить ее в чащу и там  пожрать  без  помехи.
Ведь эти животные - лакомки; они, как монахи,  любят  пообедать  спокойно.
Граф, всего два  дня  как  повенчанный,  поступил  как  рыцарь:  он  хотел
броситься на медведя  с  охотничьим  ножом;  но,  дорогой  мой  профессор,
литовский медведь не  олень,  он  не  дастся  простому  ножу.  К  счастью,
графский зарядчик, порядочный негодяй, к тому же напившийся в тот день  до
того, что зайца от козла не отличил бы,  на  расстоянии  более  ста  шагов
выстрелил из своего карабина, нисколько не думая, в кого попадет  пуля:  в
зверя или в женщину...
   - И уложил медведя?
   - Наповал. Только пьяницам удаются такие выстрелы. Бывают,  впрочем,  и
заговоренные пули, господин профессор. У нас  тут  есть  колдуны,  которые
продают их по сходной цене... Графиня  была  вся  покрыта  ссадинами,  без
сознания, разумеется; одна нога у нее была сломана. Ее привезли домой, она
пришла в себя, но рассудок  ее  покинул.  Ее  отвезли  в  Санкт-Петербург.
Созвали консультацию - четыре доктора, увешанные  орденами.  Они  говорят:
"Графиня -  в  положении;  весьма  вероятно,  что  разрешение  от  бремени
повлечет за собою  благоприятный  перелом".  Предписывали  свежий  воздух,
жизнь в деревне, сыворотку, кодеин... Каждый получил по сто рублей.  Через
девять  месяцев  графиня  родила   здорового   мальчика...   Но   где   же
благоприятный перелом?  Как  бы  не  так!..  Буйство  ее  удвоилось.  Граф
показывает ей ребенка. Это всегда производит неотразимое впечатление...  в
романах. "Убейте его! Убейте зверя!" - кричит  она.  Чуть  голову  ему  не
свернула. И с тех пор чередуются - то идиотическое  слабоумие,  то  буйное
помешательство.  Сильная  склонность   к   самоубийству.   Приходится   ее
привязывать, чтобы  вывозить  на  свежий  воздух.  Необходимо  иметь  трех
здоровенных служанок, чтобы держать ее. А между тем, заметьте, пожалуйста,
профессор, следующее обстоятельство. Никакими уговорами я не мог  добиться
от  нее  повиновения;  есть  только  одно  средство  ее  успокоить.  Стоит
пригрозить, что ей обстригут волосы... Вероятно, в молодости  у  нее  были
чудные косы. Кокетство - вот единственное человеческое чувство, которое  у
нее осталось. Правда, забавно? Если бы мне представили право  поступать  с
ней по моему благоусмотрению, может быть, я и нашел бы  средство  излечить
ее.
   - Какое же?
   - Побои. Я этим  вылечил  десятка  с  два  баб  в  одной  деревне,  где
появилось это ужасное  русское  сумасшествие  -  _кликушество_  [по-русски
сумасшедших называют кликушами - от слова клик: вопль, вой]; одна начинает
выкликать, за ней - другая, через три дня все бабы в деревне -  _кликуши_.
Только побоями я их и вылечил. (Возьмите рябчика, они очень  нежны.)  Граф
так и не позволил мне попробовать.
   - Как? Вы думали, что он  согласится  на  такой  отвратительный  способ
лечения?
   - Ну, ведь он почти не знает своей матери, а потом - это было бы для ее
же блага. Но, признайтесь, господин профессор, вы никогда не поверили  бы,
что от страха можно сойти с ума?
   - Положение графини было ужасно... Очутиться в лапах  такого  свирепого
зверя!
   - А сын - не в мамашу. Около года тому  назад  он  попал  совершенно  в
такое  же  положение  и  благодаря  своему  хладнокровию  вышел  из   него
невредимым.
   - Из когтей медведя?
   - Медведицы, притом такой  огромной,  каких  давно  не  видывали.  Граф
бросился на нее с рогатиной. Не тут-то  было;  ударом  лапы  она  откинула
рогатину, схватила графа и повалила его на  землю  так  же  легко,  как  я
опрокинул бы эту бутылку. Но, не  будь  глуп,  он  притворился  мертвым...
Медведица понюхала его, понюхала, а потом, вместо того  чтобы  растерзать,
лизнула. У него хватило присутствия духа не  шелохнуться  -  и  она  пошла
прочь своей дорогой.
   - Медведица приняла его за мертвого. Говорят, что эти звери не  трогают
трупов.
   - Нужно этому верить на слово и воздерживаться от  проверки  на  личном
опыте; но кстати о страхе, позвольте мне рассказать  одну  севастопольскую
историйку. Мы сидели впятером  или  вшестером  за  кувшином  пива,  позади
походного лазарета славного пятого батальона. Караульный кричит:  "Бомба!"
Все мы бросились плашмя наземь... впрочем, не все: один из нас по имени...
ну, да ни к чему его называть... один молодой офицер,  только  что  к  нам
прибывший, остался на ногах, с полным стаканом  в  руке,  как  раз  в  тот
момент, когда бомба  разорвалась.  Она  оторвала  голову  моему  приятелю,
бедному Андрею Сперанскому, славному малому, и разбила кувшин: к  счастью,
он был почти уже пуст. После взрыва мы поднялись и увидели в  дыму  нашего
товарища, который допивал последний глоток пива как ни в чем не бывало. Мы
сочли его за героя. На  следующий  день  я  встречаю  капитана  Гедеонова,
только что выписавшегося из лазарета. Он говорит мне: "Я обедаю сегодня  с
вами, чтобы отпраздновать свой выход из лазарета, ставлю  шампанское".  Мы
садимся за стол. И молодой офицер, что пил пиво, тоже с нами. Он не  знал,
что будет шампанское. Около него откупоривают бутылку... Паф! Пробка летит
прямо ему в висок. Он вскрикивает и падает в обморок. Поверьте,  что  этот
смельчак и в первом случае страшно перепугался, а  если  продолжал  тянуть
пиво, вместо того чтобы  спрятаться,  то  потому,  что  потерял  голову  и
продолжал делать чисто автоматические движения, в которых не отдавал  себя
отчета. В самом деле, господин профессор, машина, называемая человеком...
   - Господин доктор, - сказал вошедший в залу слуга. -  Жданова  говорит,
что ее сиятельство не желают кушать.
   - Черт бы ее подрал! - заворчал доктор. - Иду... Сейчас я накормлю  мою
чертовку, господин профессор, а потом, если вы ничего не имеете против, мы
могли бы сыграть с вами в преферанс или дурачка.
   Я выразил ему свое сожаление по поводу  того,  что  не  умею  играть  в
карты, и когда он отправился к своей больной, я прошел к себе в комнату  и
стал писать письмо мадемуазель Гертруде.



   2

   Ночь была теплая, и я оставил открытым окно, выходящее в парк.  Написав
письмо и не чувствуя еще никакой охоты спать, я стал снова  пересматривать
литовские неправильные глаголы, стараясь  в  санскрите  найти  причины  их
различных неправильностей. Я с головой ушел  в  эту  работу,  когда  вдруг
заметил, что кто-то с силой потряс одно  из  деревьев  около  моего  окна.
Послышался треск сухих веток,  и  мне  почудилось,  будто  какое-то  очень
тяжелое животное пытается взобраться на  дерево.  Под  живым  впечатлением
рассказов доктора о медведях я поднялся  не  без  некоторой  тревоги  и  в
нескольких шагах от окна, в листве дерева, увидел человеческое лицо,  ярко
освещенное  моей  лампой.  Явление  это  продолжалось  один   момент,   но
необыкновенный блеск глаз, с которыми встретился мой взгляд, поразил  меня
несказанно. Я невольно откинулся назад, потом подбежал  к  окну  и  строго
спросил непрошеного гостя, что ему нужно. Но он  тем  временем  уже  начал
торопливо спускаться с дерева; ухватившись за толстую ветку, он  повис  на
мгновение в воздухе, затем соскочил  на  землю  и  тотчас  же  скрылся.  Я
позвонил; вошел слуга. Я рассказал ему о случившемся.
   - Господину профессору, наверно, почудилось.
   - Нет, я уверен в том, что говорю, - возразил я. - Боюсь,  не  забрался
ли в парк вор.
   - Этого не может быть, сударь.
   - Тогда это кто-нибудь из обитателей замка?
   Слуга широко раскрыл глаза и ничего не ответил. Наконец он спросил,  не
будет ли каких приказаний. Я велел ему затворить окно и лег в постель.
   Спал я очень крепко и  не  видел  во  сне  ни  воров,  ни  медведей.  Я
заканчивал свой утренний туалет, когда в дверь постучали. Отворив дверь, я
увидел перед собой рослого  и  красивого  молодого  человека  в  бухарском
халате, с длинной турецкой трубкой в руке.
   - Я пришел извиниться, господин профессор, - сказал  он,  -  за  плохой
прием, оказанный мною такому почтенному гостю. Я - граф Шемет.
   Я поспешил ответить,  что,  напротив,  могу  только  поблагодарить  его
почтительнейшим образом за его  великолепное  гостеприимство,  и  спросил,
избавился ли он от своей мигрени.
   - Почти что, - ответил он и прибавил с печальным выражением лица: -  До
следующего приступа. Прилично ли вас здесь устроили? Не забывайте, что  вы
находитесь в варварской стране.  В  Самогитии  не  приходится  быть  очень
требовательным.
   Я уверил его, что чувствую себя превосходно. Разговаривая с ним,  я  не
мог удержаться, чтобы не  рассматривать  его  с  несколько  беззастенчивым
любопытством. В его взгляде было что-то странное, невольно напомнившее мне
взгляд человека, которого я накануне видел на дереве.
   "Но может ли это быть, - думал я, - чтобы граф  Шемет  лазил  ночью  по
деревьям?"
   У него был высокий, хорошо развитый, хотя несколько  узкий  лоб.  Черты
лица были совершенно правильны, только глаза были слишком близко  посажены
один к другому, так что, как мне казалось, между их слезными  железами  не
поместился бы еще один глаз, как того требует канон греческой  скульптуры.
Взгляд у него был проницательный. Наши глаза помимо нашей  воли  несколько
раз встречались, и мы оба неизменно отводили  их  в  сторону  с  некоторым
смущением. Вдруг граф, расхохотавшись, воскликнул:
   - Да, вы меня узнали!
   - Узнал?
   - Конечно! Вчера вы поймали меня на большой шалости.
   - О, господин граф!..
   - Целый день я сидел, не выходя, у себя в кабинете  с  головною  болью.
Вечером мне стало лучше, и я вышел пройтись по саду. Я увидел свет в ваших
окнах и не мог сдержать своего любопытства... Конечно,  я  должен  был  бы
сказать, кто я, и представиться вам, но положение  было  такое  смешное...
Мне стало стыдно, и  я  удрал...  Вы  не  сердитесь,  что  я  помешал  вам
работать?
   Своим словам он хотел придать шутливый  характер;  но  он  краснел,  и,
очевидно, ему было неловко. Я постарался, как мог,  убедить  его,  что  не
сохранил  ни  малейшего  неприятного  впечатления  от  этой  первой  нашей
встречи, и, чтобы переменить разговор, спросил, правда ли, что у него есть
"Самогитский катехизис" отца Лавицкого.
   - Возможно. По  правде  сказать,  я  не  очень  хорошо  знаю  отцовскую
библиотеку. Он любил старинные книги и всякие редкости. А я  читаю  только
современные произведения. Но  мы  поищем,  господин  профессор.  Итак,  вы
хотите, чтобы мы читали Евангелие по-жмудски?
   - А разве вы,  господин  граф,  не  считаете,  что  перевод  Священного
писания на местный язык крайне желателен?
   - Разумеется. Однако разрешите мне маленькое  замечание:  среди  людей,
знающих только жмудский язык, не найдется ни одного грамотного.
   - Может быть, но позвольте возразить вам, ваше сиятельство, что главным
препятствием к  распространению  грамотности  является  именно  отсутствие
книг. Когда у самогитских крестьян будет печатная книга,  они  захотят  ее
прочесть  и  научатся  грамоте.  Это  уже  случалось  со  многими   дикими
народами... я, конечно,  отнюдь  не  хочу  применять  это  наименование  к
здешним жителям... К тому же, - прибавил я, -  разве  не  прискорбно,  что
иной раз целый язык исчезает, не оставив после себя  никаких  следов?  Вот
уже тридцать лет, как прусский язык стал мертвым языком.  А  недавно  умер
последний человек, говоривший по-корнийски... (*14)
   -  Печально!  -  прервал  меня  граф.  -  Александр   Гумбольдт   (*15)
рассказывал моему отцу, что он  видел  в  Америке  попугая,  который  один
только знал несколько слов на языке племени, ныне поголовно  вымершего  от
оспы. Вы разрешите подать чай сюда?
   Пока мы пили чай, разговор шел о жмудском языке.
   Граф не одобрял способа, каким немцы напечатали литовские книги.  И  он
был прав.
   - Ваш алфавит, - говорил он, - не подходит для нашего языка. У вас  нет
ни нашего "ж", ни нашего "л", ни нашего "ы", ни нашего "е".  У  меня  есть
собрание дайн, напечатанных в прошлом году в Кенигсберге, и  я  с  большим
трудом угадываю слова - так странно они изображены.
   - Ваше сиятельство, конечно, имеет в виду дайны, изданные Лесснером?
   - Да. Довольно посредственная поэзия, не правда ли?
   - Пожалуй, он мог бы найти что-нибудь и получше. Согласен, что  сборник
этот, в том виде, как он есть, представляет интерес чисто  филологический.
Но я уверен,  что  если  хорошенько  поискать,  то  можно  найти  и  более
благоуханные цветы вашей народной поэзии.
   - Увы, я очень сомневаюсь в этом, несмотря на весь мой патриотизм.
   -  Несколько  недель  тому  назад  я  достал  в  Вильне   действительно
превосходную балладу, притом исторического  содержания...  Ее  поэтические
достоинства замечательны... Вы разрешите мне ее прочесть вам? Она при мне.
   - Пожалуйста.
   Он попросил у меня позволения курить и глубже уселся в кресло.
   - Я чувствую поэзию, только когда курю, - сказал он.
   - Баллада называется "Три сына Будрыса".
   - "Три сына Будрыса"? - переспросил граф с некоторым удивлением.
   -  Да.  Будрыс,  как  ваше  сиятельство  знает  лучше  меня,   -   лицо
историческое.
   Граф пристально посмотрел на меня своим странным взглядом. В  нем  было
что-то непередаваемое, какая-то смесь робости и дикости, производившая  на
человека непривычного почти тягостное впечатление. Чтобы избежать  его,  я
поспешил начать чтение.


   ТРИ СЫНА БУДРЫСА

   Старый Будрыс на дворе своего замка кличет троих сыновей своих, кровных
литовцев, как и он. Говорит им:
   - Дети, давайте корм вашим боевым коням, седла готовьте,  точите  сабли
да копья.
   Слышно, что в Вильне войну объявили  на  три  стороны  солнца.  Ольгерд
пойдет на русских, Скиргелло - на соседей наших,  поляков,  Кейстут  (*16)
ударит на тевтонов [рыцарей Тевтонского ордена].
   Вы молоды, сильны и смелы: идите воевать. Да хранят вас литовские боги!
На этот раз я не пойду на войну, но дам вам совет: трое вас, и  три  перед
вами дороги.
   Один из вас пусть идет с Ольгердом на Русь, к Ильменю-озеру, под  стены
Новгорода. Там полным-полно горностаевых шкур и узорных тканей.  Рублей  у
купцов - что льду на реке.
   Второй   пусть    идет    с    Кейстутовой    конною    ратью.    Кроши
крестоносцев-разбойников! Янтаря там - что морского песку, сукна там горят
и блестят, других таких не найти. У попов на ризах рубины.
   Третий за Неман пусть отправляется вместе с Скиргелло. На том берегу  -
жалкие сохи да плуги. Зато наберет он там добрых коней,  крепких  щитов  и
сноху привезет мне. Польские девицы, детки, краше всех  полонянок.  Резвы,
как кошки, белы, как сметана, под темною бровью блестят звездами очи.
   Когда  я  был  молод,  полвека  назад,  я  вывез  из  Польши   красивую
полоняночку, и сделалась она мне женою. Давно ее уж нет, а я все  не  могу
посмотреть в ту сторону, не вспомнив о ней!
   Благословил он молодцов,  а  те  уже  в  седлах,  с  оружием  в  руках.
Тронулись в путь. Осень  проходит,  следом  за  нею  зима...  Они  все  не
возвращаются. Старый Будрыс уже думает, что они погибли.
   Закрутились  снежные  вихри.  Всадник   приближается,   черной   буркой
прикрывает драгоценную поклажу.
   - Там мешок у тебя? - говорит Будрыс. - Полон,  наверно,  новгородскими
рублями?
   - Нет, отец. Привез я тебе сноху из Польши.
   В снежном облаке приближается  всадник,  бурка  у  него  топорщится  от
драгоценной поклажи.
   - Что это, сынок? Драгоценный янтарь?
   - Нет, отец. Привез я тебе сноху из Польши.
   Разыгралась  снежная  буря.  Всадник  скачет,  под  буркой  драгоценную
хоронит поклажу... Но еще не показал он  добычи,  как  Будрыс  уже  гостей
созывает на третью свадьбу.


   -  Браво,  господин  профессор!  -  воскликнул  граф.  -   Вы   отлично
произносите по-жмудски. Но кто вам сообщил эту прелестную дайну?
   - Одна девица, с которой я имел честь познакомиться в Вильне у  княгини
Катажины Пац.
   - А как зовут ее?
   - Панна Ивинская.
   - Панна Юлька! - воскликнул граф. - Ах,  проказница!  Как  я  сразу  не
догадался? Дорогой профессор, вы знаете жмудский и всякие ученые языки, вы
прочитали все старые книги; но вас провела девочка, читавшая  одни  только
романы. Она перевела нам на жмудский язык, и довольно правильно,  одну  из
прелестных баллад Мицкевича, которой вы  не  читали,  потому  что  она  не
старше меня. Если угодно, я могу показать вам ее  по-польски,  а  если  вы
предпочитаете великолепный русский перевод, я вам дам Пушкина.
   Признаться,  я  растерялся.   Представляю   себе   радость   дерптского
профессора, напечатай  я  как  подлинную  дайну  эту  балладу  о  сыновьях
Будрыса.
   Вместо того  чтобы  позабавиться  моим  смущением,  граф  с  изысканной
любезностью поспешил переменить тему разговора.
   - Так что вы знакомы с панной Юлькой? - спросил он.
   - Я имел честь быть ей представленным.
   - Что вы о ней думаете? Говорите откровенно.
   - Чрезвычайно милая барышня.
   - Вы говорите это из любезности.
   - Очень хорошенькая.
   - Гм...
   - Ну конечно! Какие у нее чудесные глаза!
   - Н-да!..
   - И кожа необыкновенной белизны!.. Я вспоминаю персидскую газель (*17),
где влюбленный воспевает нежную кожу своей возлюбленной. "Когда  она  пьет
красное вино, - говорит он, - видно, как оно струится в ее горле". Когда я
смотрел на панну Ивинскую, мне пришли на память эти стихи.
   - Может быть, панна Юлька и представляет собою подобный феномен,  но  я
не слишком уверен, есть ли у нее кровь в жилах... У нее нет сердца!..  Она
бела как снег - и как снег холодна!
   Он встал и молча принялся ходить по комнате - как мне  показалось,  для
того, чтобы скрыть свое волнение. Вдруг он остановился.
   - Простите, - сказал он, - мы говорили, кажется, о народной поэзии...
   - Совершенно верно, граф.
   - Нужно согласиться все-таки, что она очень мило перевела  Мицкевича...
"Резва, как кошка... бела, как сметана...