знавал, что счастье его разбито и что винить  в  этом  можно
только мертвеца и этрусскую вазу.
   Вернувшись домой, Сен-Клер бросился на  диван,  где  еще  накануне  так
долго, так сладко мечтал о своем счастье. Он с особым  восторгом  упивался
вчера той мыслью, что его возлюбленная была не похожа  на  других  женщин,
что за всю свою жизнь она любила только его одного и что  никогда  она  не
полюбит никого другого. Теперь этот чудный сон  уступил  место  печальной,
горькой действительности. "Я обладаю  красивой  женщиной,  и  только.  Она
умна, но тем больше ее вина: она могла любить Масиньи!..  Теперь,  правда,
она любит меня, любит всею душой, как только может  любить.  Быть  любимым
так, как был любим Масиньи!.. Она просто  уступила  моим  домогательствам,
моему капризу, моей дерзкой настойчивости. Да, я обманулся.  Между  нашими
сердцами не было настоящей  склонности.  Масиньи  или  я  -  это  для  нее
безразлично. Он был красив - она  любила  его  за  красоту.  Я  иногда  ее
развлекаю. "Ну, что ж, - сказала она себе, - раз тот умер  -  буду  любить
Сен-Клера! Если Сен-Клер умрет или наскучит мне - тогда посмотрим".
   Я твердо верю, что дьявол, присутствуя невидимкой, подслушивает  всегда
несчастного, который сам себя мучает. Такое зрелище должно забавлять врага
рода человеческого. И как только жертва чувствует, что раны ее  подживают,
дьявол снова спешит разбередить их.
   Сен-Клеру чудился голос, напевающий ему над самым ухом:

   ...Большая честь -
   Наследовать другому.

   Он привстал и диким взором обвел комнату. Какая жалость, что  он  здесь
один! Сен-Клер кого угодно разорвал бы сейчас в клочки.
   Часы пробили восемь. Графиня ожидала его в половине  девятого.  "Полно,
идти ли? И  действительно,  что  за  радость  встречаться  с  возлюбленной
Масиньи?" Он снова улегся на диван и закрыл глаза. "Буду спать!"  -  решил
он. Полминуты пролежал он неподвижно, затем вскочил  и  побежал  к  часам,
желая убедиться, сколько прошло времени. "Хорошо, если б было уже половина
девятого! - подумал он. - Ни к чему было бы тогда идти.  Было  бы  слишком
поздно". У него не хватало  силы  воли,  чтобы  остаться  дома;  он  искал
предлога. Внезапная болезнь обрадовала  бы  его  теперь.  Он  прошелся  по
комнате, сел, взял книгу, но не мог прочесть ни одной строчки;  подошел  к
пианино, но не раскрыл его. Он посвистел, окинул взглядом облачное небо  и
начал считать тополя перед окнами. Возвратясь к часам, он увидел,  что  не
сумел протянуть и трех минут. "Нет, я не в силах заставить себя не  любить
ее! - вскричал он, стиснув зубы и топнув ногой. - Она владеет мною; я  раб
ее, как Масиньи был ее рабом до меня! Повинуйся же, презренный, повинуйся,
если у тебя не хватает духу порвать ненавистную цепь!" Он схватил шляпу  и
быстро вышел".
   Когда  страсть  владеет  нами,  мы  находим  некоторое   утешение   для
самолюбия, рассматривая нашу слабость с высоты нашей гордости. "Я уступаю,
я слаб, это правда, - говорим мы себе, - но стоит мне захотеть..."
   Сен-Клер медленно поднимался по дороге, ведшей к калитке  парка;  вдали
уже мелькала перед ним фигура женщины  в  белом  платье,  выделявшемся  на
темной зелени деревьев; рука махала платком, будто давая знак. Сердце  его
сильно  билось,  колени  дрожали;  он  не  мог  выговорить  ни  слова;  он
почувствовал вдруг необыкновенную робость, - он боялся, как бы графиня  не
прочла на его лице, что он в дурном расположении духа.
   Он взял ее руку; она бросилась к нему на шею, он поцеловал ее в  лоб  и
проследовал за нею в комнаты молча, с трудом  подавляя  вздохи,  теснившие
ему грудь.
   Одинокая свечка освещала будуар графини. Оба  сели.  Прическа  Матильды
обратила на себя внимание Сен-Клера: розан украшал ее волосы. Накануне  он
принес ей прекрасную английскую гравюру,  изображавшую  портрет  герцогини
Портлендской, писанный Лесли (*28) (прическа была у нее та же, что  теперь
у графини), и сказал: "Простой розан в волосах мне больше по  сердцу,  чем
сложные ваши прически". Он не любил драгоценностей; он был одного мнения с
тем лордом, который, не стесняясь в выражениях,  говорил:  "В  разряженной
женщине, как в лошади, покрытой попоной, сам черт не разберется".  Прошлою
ночью,  перебирая  жемчужное  ожерелье  графини  (у  него  была   привычка
непременно держать что-нибудь в руках во время разговора), Сен-Клер сказал
ей: "Драгоценности нужны только для того, чтобы скрывать недостатки. Вы  и
без них очень хороши,  Матильда".  В  тот  же-вечер  графиня,  придававшая
значение  каждому  его  слову,  даже  случайному,  сняла  с  себя  кольца,
ожерелья, серьги и браслеты. В женском туалете,  по  его  мнению,  главную
роль играла обувь; на этот счет у него, как и у многих других,  были  свои
взгляды. Перед закатом солнца шел сильный дождь; трава была еще совершенно
мокрая. А графиня выбежала к нему навстречу в  шелковых  чулках  и  черных
атласных туфельках... Что, если она простудится?
   "Она меня любит", - сказал себе Сен-Клер и с грустью подумал о себе и о
своем безумии. Он взглянул, невольно улыбнувшись, на Матильду. В душе  его
происходила борьба между подозрением и  удовольствием  видеть  хорошенькую
женщину, старавшуюся ему угодить всеми мелочами, которые имеют такую  цену
в глазах влюбленных.
   Между тем сияющее лицо графини выражало  любовь  и  веселое  лукавство,
делавшее его еще привлекательнее.  Она  достала  что-то  из  лакированного
японского ларца и, протягивая Сен-Клеру сжатый кулачок и не показывая, что
в нем находится, сказала:
   - На днях я разбила ваши часы. Они уже починены. Вот они.
   Она передала ему часы, глядя на него нежно и шаловливо, закусив  нижнюю
губку, чтобы не рассмеяться. Господи, как прелестны были ее  зубки!  Какой
белизной сверкали они на пылающем пурпуре ее губ! У мужчины  бывает  очень
глупый вид, когда он холодно принимает ласки хорошенькой женщины.
   Сен-Клер поблагодарил и собирался уже спрятать часы в  карман,  но  она
остановила его:
   - Подождите! Откройте часы, посмотрите, хорошо  ли  они  починены.  Вы,
такой ученый, вы, бывший ученик Политехнической школы (*29), должны  знать
в этом толк.
   - О, я мало в этом смыслю, - сказал Сен-Клер.
   Он с рассеянным видом раскрыл часы. Каково же было его удивление, когда
он увидел на внутренней стороне крышки миниатюрный портрет г-жи де  Курси!
Можно ли было после этого хмуриться? Лицо его просветлело; мысль о Масиньи
исчезла. Он помнил только о том, что находится подле прелестной женщины  и
что женщина эта его обожает.


   Послышалась песнь жаворонка, "глашатая зари" (*30); на востоке  длинные
бледные  лучи  прорезывали  облака.  В  такой  же  час  Ромео  прощался  с
Джульеттой; в этот классический час должны расставаться все влюбленные.
   Держа в руке ключ от калитки, Сен-Клер стоял перед камином, внимательно
глядя на этрусскую вазу, о которой мы уже говорили. В глубине души он  все
еще на нее сердился. Он был, однако ж, в хорошем расположении духа, и  тут
наконец ему пришла в голову простая мысль, что Темин  мог  солгать.  В  то
время как графиня, желавшая  проводить  его  до  калитки,  набрасывала  на
голову шаль, он  стал  сначала  тихонько,  потом  все  сильнее  и  сильнее
постукивать по вазе ключом: можно было подумать, что он намерен разбить ее
вдребезги.
   - Боже мой! Осторожнее! - вскричала она. - Вы разобьете мою  прелестную
этрусскую вазу.
   Она вырвала ключ у него из рук.
   Сен-Клер был очень недоволен, но подчинился.  Он  повернулся  спиной  к
камину,  чтобы  не  поддаться  искушению,  и,   раскрыв   часы,   принялся
рассматривать портрет графини.
   - Кто писал его? - спросил он.
   - Р***. Кстати, меня познакомил с ним Масиньи. После своего  пребывания
в Риме он вдруг открыл  в  себе  тонкий  художественный  вкус  и  сделался
меценатом всех молодых живописцев. Я нахожу,  что  портрет  в  самом  деле
похож; разве только художник немножко польстил мне.
   Сен-Клеру хотелось хватить часы об стену (после этого вряд  ли  удалось
бы их починить). Он сдержался, однако ж, и  снова  спрятал  их  в  карман.
Заметив, что  совсем  рассвело,  он  вышел  из  дому,  умоляя  графиню  не
провожать его, быстрым шагом прошел через  парк  и  вскоре  очутился  один
среди полей.
   "Масиньи, Масиньи! - мысленно восклицал он со сдержанным бешенством.  -
Неужели ты будешь вечно попадаться мне  на  пути?..  Живописец  этот,  без
сомнения, написал другой такой же портрет для Масиньи!.. Каким  надо  быть
глупцом, чтобы допустить хоть на минуту, что меня любили, как любил я!.. И
все это только потому, что в волосах у  нее  розан  и  что  она  перестала
носить драгоценности!.. У нее их  полный  ларчик...  Масиньи,  ценивший  в
женщине только туалеты, так любил драгоценности! Да, надо сознаться, у нее
покладистый характер,  большое  умение  приноравливаться  к  вкусам  своих
любовников. Черт побери, было бы в сто раз лучше, если б она  была  просто
куртизанкой и отдавалась за деньги. Тогда  я  мог  бы,  по  крайней  мере,
думать, что она действительно меня любит, - она моя любовница, а я  ей  не
плачу".
   Вскоре другая мысль, еще более мучительная, мелькнула у него в  голове.
Через некоторое время траур графини кончался. С истечением годичного срока
Сен-Клер должен был с ней обвенчаться. Он это ей обещал. Обещал?  Нет.  Он
никогда не говорил с ней об этом, но таково было его намерение, и  графиня
о нем догадывалась. По его понятиям,  это  было  равносильно  клятве.  Еще
накануне он принес бы в жертву все, чтобы только ускорить  час,  когда  он
сможет объявить во всеуслышание о своей любви; теперь  он  содрогался  при
одной мысли связать судьбу свою с бывшей любовницей Масиньи.
   "Но я _должен_, однако ж, это сделать, и так это и будет, - повторял он
мысленно. - Бедняжка, она, наверное, думала, что мне известна  ее  прежняя
связь. Говорят, что они не скрывали ее. И то сказать: она  мало  еще  меня
знает и потому не может понять... Она думает, что я люблю ее так  же,  как
любил Масиньи. Что ж, - прибавил он не без гордости, - благодаря  Матильде
три месяца я был счастливейшим из людей; такое счастье стоит  того,  чтобы
принести ему в жертву остаток жизни".
   Он не ложился и все утро  ездил  верхом  по  лесу.  В  одной  из  аллей
Верьерского леса (*31) он увидел всадника на отличной  английской  лошади;
всадник еще издали назвал его по имени и подъехал к нему. То  был  Альфонс
де Темин. Сен-Клер был  в  таком  состоянии,  когда  одиночество  особенно
приятно; при встрече с Темином  его  дурное  расположение  духа  сменилось
сдержанной яростью. Темин не замечал этого, а  может  быть,  даже  находил
удовольствие в том, чтобы дразнить его.  Он  болтал,  смеялся,  шутил,  не
обращая внимания на то, что Сен-Клер молчит. Увидев перед  собою  узенькую
аллею, Сен-Клер тотчас же направил туда своего коня в  надежде  отвязаться
от назойливого спутника, но он ошибся  -  назойливые  люди  не  так  легко
расстаются со своими жертвами. Темин повернул  коня,  въехал  в  аллею  и,
догнав Сен-Клера, продолжал болтать, как ни в чем не бывало.
   Как я  уже  говорил,  аллея  была  узка;  две  лошади  едва-едва  могли
двигаться рядом; ничего, следовательно, нет удивительного, если Темин, при
всем своем умении держаться в седле, задел ногу Сен-Клера,  проезжая  мимо
него. Но досада уже накипела в сердце Сен-Клера; он  не  в  силах  был  ее
сдерживать: привстав на стременах,  он  ударил  хлыстом  по  морде  лошадь
Темина.
   - Черт подери! Огюст! Что с вами? - воскликнул Темин. - За что вы бьете
мою лошадь?
   - Зачем вы за мной едете? - диким голосом закричал Сен-Клер.
   - Вы с ума сошли, Сен-Клер! Вы забываете, с кем говорите!
   - Отлично помню, что говорю с наглецом.
   - Сен-Клер!.. Вы, должно быть, рехнулись... Завтра  вы  или  извинитесь
передо мной, или ответите мне за вашу дерзость.
   - Итак, до завтра, милостивый государь!
   Темин остановил лошадь; Сен-Клер проехал вперед и вскоре исчез в лесу.
   С этой минуты он почувствовал себя  спокойнее.  У  него  была  слабость
верить в предчувствия. Ему представилось, что завтра он будет убит и что в
этом простейший выход из положения, в которое он попал. Прожить  еще  один
день - и больше никаких забот,  никаких  терзаний.  Вернувшись  домой,  он
послал человека с запиской к полковнику  Боже,  написал  несколько  писем,
пообедал с аппетитом и ровно в половине девятого был у калитки парка.


   - Что с вами сегодня, Огюст? - спросила  графиня.  -  Вы  необыкновенно
веселы, и тем не менее все ваши шутки не смешат меня нисколько.  Вчера  вы
были сумрачны, а мне было так весело! Сегодня наши  роли  переменились.  У
меня ужасно болит голова.
   - Да, дорогой друг, признаюсь, я был вчера очень скучен,  а  сегодня  я
много гулял, много двигался и чувствую себя превосходно.
   - А я поздно встала, долго спала утром и все время видела тяжелые сны.
   - Сны? Вы верите снам?
   - Какой вздор!
   - А я верю, - сказал Сен-Клер.  -  Бьюсь  об  заклад,  вы  видели  сон,
предвещающий какое-нибудь трагическое событие.
   - Я никогда не могу запомнить то, что вижу во сне.  Впрочем,  постойте,
начинаю припоминать... Я видела во сне Масиньи. Можете из этого заключить,
что в моих снах не было ничего интересного.
   - Масиньи! Мне думается, что вы не отказались бы увидеть его снова.
   - Бедный Масиньи!
   - Бедный Масиньи?
   - Огюст, скажите мне, прошу вас, что с вами  сегодня?  В  вашей  улыбке
есть что-то демоническое. Вы как будто смеетесь сами над собою.
   - Ну вот! Вы тоже начали  обращаться  со  мной,  как  разные  почтенные
старушки, ваши приятельницы.
   - Нет, кроме шуток, Огюст, у вас сегодня такое  выражение  лица,  какое
бывает, когда вы разговариваете с людьми, которых недолюбливаете.
   - Какая вы нехорошая! Дайте мне вашу ручку.
   Он поцеловал ей  руку  с  иронической  галантностью,  и  с  минуту  они
пристально смотрели друг на Друга. Сен-Клер первый опустил глаза.
   - Как трудно прожить на этом свете, не прослыв злым человеком! - сказал
он. - Для этого необходимо говорить только о  погоде  или  об  охоте  либо
обсуждать   вместе   с   вашими   приятельницами-старушками   бюджет    их
благотворительных учреждений.
   Сен-Клер взял со стола какую-то записку.
   - Вот, - сказал он, - счет  вашей  прачки;  будем  беседовать  об  этом
предмете, мой ангел, по крайней мере, вы не будете упрекать  меня  в  том,
что я злой.
   - Вы меня просто удивляете, Огюст...
   - Орфография этого счета напоминает мне письмо, найденное мною сегодня.
Надо вам сказать, я разбирал сегодня  свои  бумаги;  время  от  времени  я
навожу в них порядок. Так вот, я нашел  любовное  письмо,  написанное  мне
швейкой, в которую я был влюблен, когда мне было шестнадцать  лет.  Каждое
слово она писала особенным образом и притом крайне усложненно. Слог вполне
соответствовал орфографии. Я был  в  то  время  немного  фатом  и  находил
несовместным с моим  достоинством  иметь  любовницу,  которая  не  владела
пером, как госпожа де Севинье (*32). Я быстро с  ней  порвал.  Перечитывая
сегодня ее письмо, я убедился, что швейка по-настоящему меня любила.
   - Прекрасно! Женщина, которую вы содержали...
   - Очень щедро: я давал ей пятьдесят франков в  месяц.  Опекун  мой  был
прижимист: он утверждал, что молодой  человек,  у  которого  много  денег,
губит себя и других.
   - А эта женщина? Что же с ней сталось?
   - Почем я знаю?.. Вероятно, умерла в больнице.
   - Если б это была правда, Огюст... вы бы  не  говорили  об  этом  таким
равнодушным тоном.
   - Если хотите знать, она вышла замуж за "порядочного  человека",  а  я,
сделавшись совершеннолетним, дал ей небольшое приданое.
   - Какой вы, право, добрый!.. Зачем же вы хотите казаться злым?
   - О, я очень добр!.. Чем больше я думаю об этом, тем больше  убеждаюсь,
что эта женщина действительно меня  любила.  Но  в  то  время  я  не  умел
различить истинное чувство под смешной наружностью.
   - Жаль, что вы не принесли мне это письмо. Я не стала бы ревновать... У
нас, женщин, больше чутья, чем у вас; мы по стилю письма сейчас же узнаем,
искренен ли писавший его или он разыгрывает страсть.
   - Что не мешает вам, однако ж, попадаться так часто в ловушку глупцов и
хвастунов!
   Произнося эти слова, Сен-Клер смотрел на этрусскую вазу, и в его глазах
и в голосе было  зловещее  выражение,  которого,  однако  ж,  не  заметила
Матильда.
   - Полно! Все вы, мужчины, хотите прослыть за  донжуанов.  Вам  кажется,
что обманываете вы, а между тем вы сами  часто  попадаете  в  руки  доньям
жуанитам, еще более развращенным, чем вы.
   - Конечно, с вашим тонким умом вы, женщины, должны  чувствовать  глупца
за целую милю. Я не сомневаюсь, например, что ваш  друг  Масиньи,  который
был и глупец и фат, умер девственником и мучеником...
   - Масиньи? Он был далеко не так глуп.  А  потом,  женщины  тоже  бывают
глупые. Кстати, я вам расскажу  одну  историю,  случившуюся  с  Масиньи...
Впрочем, я, кажется, уже вам ее рассказывала?..
   - Никогда! - произнес Сен-Клер, и голос его дрогнул.
   - Возвратись из Италии, Масиньи влюбился в меня. Он был знаком  с  моим
мужем; муж представил его мне как человека умного и со  вкусом.  Они  были
созданы друг для друга. Масиньи  был  сначала  ко  мне  очень  внимателен:
преподносил мне акварели, выдавая  их  за  свои,  тогда  как  он  попросту
покупал их у Шрота (*33), и беседовал со мною о музыке и живописи с  видом
знатока, не подозревая, как он  смешон.  Раз  получаю  я  от  него  письмо
невероятного содержания. В нем  говорилось,  между  прочим,  что  я  самая
порядочная женщина в Париже - и  по  этой  причине  он  хочет  стать  моим
любовником. Я показала письмо кузине Жюли. Обе мы тогда были сумасбродками
и решили сыграть с ним шутку. Как-то вечером  собрались  у  нас  гости,  в
числе  которых  был  и  Масиньи.  Кузина  вдруг  говорит:  "Я  прочту  вам
объяснение в любви, - я получила его сегодня утром". Берет письмо и читает
его во всеуслышание при общем хохоте! Бедный Масиньи!
   Сен-Клер радостно вскрикнул и упал на колени. Схватив руку графини,  он
покрыл ее поцелуями и окропил слезами. Матильда была крайне  удивлена;  ей
даже показалось, что с ним что-то неладное. Сен-Клер мог только вымолвить:
"Простите меня! Простите!" Наконец он встал: на лице его сияла радость.  В
эту минуту он чувствовал себя счастливее,  чем  даже  в  тот  день,  когда
Матильда в первый раз сказала ему: "Я люблю вас!"
   - Я самый безумный, самый преступный человек на свете! - вскричал он. -
Целых два дня меня мучили подозрения... а я  не  попытался  объясниться  с
тобой...
   - Ты подозревал меня!.. Но в чем же?
   - О, я заслужил твое презрение!.. Мне сказали,  что  ты  раньше  любила
Масиньи...
   - Масиньи?..
   Она засмеялась. Затем, сделавшись снова серьезной, сказала:
   - Огюст! Можно ли быть в самом деле настолько безумным, чтобы дать волю
таким подозрениям, и настолько лицемерным, чтобы скрыть их от меня?
   В ее глазах блеснули слезы.
   - Умоляю, прости меня!
   - Могу ли я на тебя сердиться, мой  милый?..  Но  хочешь,  я  поклянусь
тебе...
   - О, верю, верю! Мне не надо клятв...
   -  Но,  ради  бога,  скажи  мне,  на  чем  основывал  ты  свои  нелепые
подозрения?
   - Виною всему  мой  злосчастный  характер...  И  еще...  эта  этрусская
ваза... Я знал, что тебе подарил ее Масиньи...
   Графиня в изумлении всплеснула руками, но  тут  же,  заливаясь  смехом,
сказала:
   - Моя этрусская ваза! Моя этрусская ваза!
   Сен-Клер тоже не мог удержаться от смеха, хотя по  щекам  его  катились
крупные слезы. Он заключил Матильду в объятия и сказал:
   - Я не выпущу тебя, пока не получу прощения...
   - Прощаю тебя, безумец ты этакий! - проговорила она, нежно его целуя. -
Сегодня я счастлива: в первый раз я вижу твои слезы; я не думала, чтобы ты
мог плакать.
   Высвободившись из его объятий, она схватила этрусскую вазу и, ударив об
пол, разбила