сь. Скажи только, где Джаннетто, и часы твои.
   Фортунато недоверчиво улыбнулся,  его  черные  глаза  впились  в  глаза
сержанта, он старался прочесть в них, насколько можно верить его словам.
   - Пусть с меня снимут  эполеты,  -  вскричал  сержант,  -  если  ты  не
получишь за это часы! Солдаты будут свидетелями,  что  я  не  откажусь  от
своих слов.
   Говоря так, он все ближе и  ближе  подносил  часы  к  Фортунато,  почти
касаясь  ими  бледной  щеки  мальчика.  Лицо   Фортунато   явно   отражало
вспыхнувшую в его душе борьбу между страстным  желанием  получить  часы  и
долгом гостеприимства. Его голая грудь тяжело вздымалась  -  казалось,  он
сейчас задохнется. А часы покачивались перед ним,  вертелись,  то  и  дело
задевая кончик его носа. Наконец Фортунато нерешительно потянулся к часам,
пальцы правой руки коснулись их, часы легли на его  ладонь,  хотя  сержант
все еще не выпускал из рук цепочку... Голубой циферблат... Ярко начищенная
крышка... Она огнем горит на солнце... Искушение было слишком велико.
   Фортунато поднял левую руку и указал большим  пальцем  через  плечо  на
копну сена, к которой он прислонился. Сержант сразу понял его. Он отпустил
конец цепочки, и  Фортунато  почувствовал  себя  единственным  обладателем
часов. Он вскочил стремительнее лани и отбежал на десять шагов  от  копны,
которую вольтижеры принялись тотчас же раскидывать.
   Сено зашевелилось, и окровавленный человек с кинжалом в руке  вылез  из
копны; он попытался стать на ноги, но запекшаяся  рана  не  позволила  ему
этого. Он упал. Сержант бросился на него и вырвал кинжал.  Его  сейчас  же
связали по рукам и ногам, несмотря на сопротивление.
   Лежа на земле, скрученный, как  вязанка  хвороста,  Джаннетто  повернул
голову к Фортунато, который подошел к нему.
   - ...сын! - сказал он скорее презрительно, чем гневно.
   Мальчик бросил ему серебряную монету, которую получил  от  него,  -  он
сознавал, что уже не имеет на нее права, -  но  преступник,  казалось,  не
обратил на  это  никакого  внимания.  С  полным  хладнокровием  он  сказал
сержанту:
   - Дорогой Гамба! Я не могу идти; вам придется нести меня до города.
   - Ты только что бежал быстрее козы, - возразил жестокий  победитель.  -
Но будь спокоен: от радости, что ты наконец  попался  мне  в  руки,  я  бы
пронес тебя на  собственной  спине  целую  милю,  не  чувствуя  усталости.
Впрочем, приятель, мы сделаем для тебя носилки из веток и твоего плаща,  а
на ферме Кресполи найдем лошадей.
   - Ладно, -  молвил  пленник,  -  прибавьте  только  немного  соломы  на
носилки, чтобы мне было удобнее.
   Пока вольтижеры были заняты -  кто  приготовлением  носилок  из  ветвей
каштана, кто перевязкой раны Джаннетто, - на повороте тропинки,  ведшей  в
_маки_, вдруг появились Маттео Фальконе и его жена. Женщина с трудом  шла,
согнувшись под тяжестью огромного мешка с каштанами, в то  время  как  муж
шагал налегке с одним ружьем в руках, а другим - за  спиной,  ибо  никакая
ноша, кроме оружия, недостойна мужчины.
   При виде солдат  Маттео  прежде  всего  подумал,  что  они  пришли  его
арестовать. Откуда такая мысль? Разве у Маттео были какие-нибудь нелады  с
властями? Нет, имя его пользовалось доброй славой. Он был, что называется,
благонамеренным обывателем, но в то же время корсиканцем и горцем,  а  кто
из корсиканцев-горцев, хорошенько порывшись в памяти, не найдет у  себя  в
прошлом какого-нибудь грешка: ружейного выстрела, удара кинжалом или  тому
подобного пустячка? Совесть Маттео была чище, чем у кого-либо, ибо вот уже
десять лет, как он не направлял дула своего ружья на человека, но  все  же
он был настороже и приготовился стойко защищаться, если это понадобится.
   - Жена! - сказал он Джузеппе. - Положи мешок и будь наготове.
   Она тотчас же повиновалась. Он передал ей ружье, которое висело у  него
за спиной и могло ему помешать. Второе ружье он  взял  на  прицел  и  стал
медленно приближаться  к  дому,  держась  ближе  к  деревьям,  окаймлявшим
дорогу, готовый при малейшем враждебном действии укрыться за самый толстый
ствол, откуда он мог бы стрелять из-за  прикрытия.  Джузеппа  шла  за  ним
следом, держа второе ружье и патронташ. Долг хорошей жены - во  время  боя
заряжать ружье для своего мужа.
   Сержанту тоже стало  как-то  не  по  себе,  когда  он  увидел  медленно
приближавшегося Маттео с ружьем наготове и пальцем на курке.
   "А что, - подумал он, - если Маттео - родственник или друг Джаннетто  и
захочет его защищать? Тогда двое из нас наверняка получат пули его  ружей,
как письма с почты. Ну, а если он прицелится  в  меня,  несмотря  на  наше
родство?.."
   Наконец он принял смелое  решение  -  пойти  навстречу  Маттео  и,  как
старому знакомому, рассказать ему обо всем  случившемся.  Однако  короткое
расстояние, отделявшее его от Маттео, показалось ему ужасно длинным.
   - Эй, приятель! - закричал он. - Как поживаешь, дружище? Это я,  Гамба,
твой родственник!
   Маттео, не говоря ни  слова,  остановился;  пока  сержант  говорил,  он
медленно поднимал дуло ружья так, что оно оказалось направленным в небо  в
тот момент, когда сержант приблизился.
   - Добрый день, брат! - сказал сержант, протягивая ему руку. - Давненько
мы не виделись.
   - Добрый день, брат!
   - Я зашел мимоходом поздороваться с тобой и сестрицей  Пеппой.  Сегодня
мы сделали изрядный конец, но у нас слишком знатная добыча, и мы не  можем
жаловаться на усталость. Мы только что накрыли Джаннетто Санпьеро.
   - Слава богу! - вскричала Джузеппа. - На прошлой неделе он увел  у  нас
дойную козу.
   Эти слова обрадовали Гамбу.
   - Бедняга! - отозвался Маттео. - Он был голоден!
   -  Этот  негодяй  защищался,  как  лев,  -  продолжал  сержант,  слегка
раздосадованный. - Он убил одного моего стрелка и раздробил  руку  капралу
Шардону; ну, да это беда невелика: ведь Шардон - француз... А потом он так
хорошо спрятался, что сам  дьявол  не  сыскал  бы  его.  Если  бы  не  мой
племянник Фортунато, я никогда бы его не нашел.
   - Фортунато? - вскричал Маттео.
   - Фортунато? - повторила Джузеппа.
   - Да! Джаннетто спрятался вон в той копне сена,  но  племянник  раскрыл
его хитрость. Я расскажу об этом его дяде капралу, и  тот  пришлет  ему  в
награду хороший подарок. А я упомяну и его  и  тебя  в  донесении  на  имя
прокурора.
   - Проклятье! - чуть слышно произнес Маттео.
   Они подошли к отряду.  Джаннетто  лежал  на  носилках,  его  собирались
унести. Увидев Маттео рядом с Гамбой,  он  как-то  странно  усмехнулся,  а
потом, повернувшись лицом к дому, плюнул на порог и сказал:
   - Дом предателя!
   Только человек, обреченный на смерть, мог осмелиться  назвать  Фальконе
предателем. Удар кинжала немедленно отплатил бы за  оскорбление,  и  такой
удар не пришлось бы повторять.
   Однако Маттео поднес только руку ко лбу, как человек, убитый горем.
   Фортунато, увидев отца, ушел в дом. Вскоре он снова появился  с  миской
молока в руках и, опустив глаза, протянул ее Джаннетто.
   - Прочь от меня! - громовым голосом закричал арестованный.
   Затем, обернувшись к одному из вольтижеров, он промолвил:
   - Товарищ! Дай мне напиться.
   Солдат  подал  ему  флягу,  и  бандит  отпил  воду,  поднесенную  рукой
человека, с которым он только что обменялся выстрелами. Потом он  попросил
не скручивать ему руки за спиной, а связать их крестом на груди.
   - Я люблю лежать удобно, - сказал он.
   Его просьбу  с  готовностью  исполнили;  затем  сержант  подал  знак  к
выступлению, простился с  Маттео  и,  не  получив  ответа,  быстрым  шагом
двинулся к равнине.
   Прошло около десяти  минут,  а  Маттео  все  молчал.  Мальчик  тревожно
поглядывал то на мать, то на отца, который, опираясь на ружье, смотрел  на
сына с выражением сдержанного гнева.
   - Хорошо начинаешь! -  сказал  наконец  Маттео  голосом  спокойным,  но
страшным для тех, кто знал этого человека.
   - Отец! - вскричал мальчик; глаза его наполнились  слезами,  он  сделал
шаг вперед, как бы собираясь упасть перед ним на колени.
   Но Маттео закричал:
   - Прочь!
   И мальчик, рыдая, остановился неподвижно в нескольких шагах от отца.
   Подошла Джузеппа. Ей бросилась в глаза цепочка от часов, конец  которой
торчал из-под рубашки Фортунато.
   - Кто дал тебе эти часы? - спросила она строго.
   - Дядя сержант.
   Фальконе  выхватил  часы  и,  с  силой  швырнув  о  камень,  разбил  их
вдребезги.
   - Жена! - сказал он. - Мой ли это ребенок?
   Смуглые щеки Джузеппы стали краснее кирпича.
   - Опомнись, Маттео! Подумай, кому ты это говоришь!
   - Значит, этот ребенок первый в нашем роду стал предателем.
   Рыдания и всхлипывания Фортунато усилились, а Фальконе  по-прежнему  не
сводил с него своих рысьих глаз. Наконец он стукнул прикладом о  землю  и,
вскинув ружье на плечо, пошел  по  дороге  в  _маки_,  приказав  Фортунато
следовать за ним. Мальчик повиновался.
   Джузеппа бросилась к Маттео и схватила его за руку.
   - Ведь это твой  сын!  -  вскрикнула  она  дрожащим  голосом,  впиваясь
черными глазами в глаза мужа и словно пытаясь прочесть то, что творилось в
его душе.
   - Оставь меня, - сказал Маттео. - Я его отец!
   Джузеппа поцеловала сына и, плача, вернулась в дом.  Она  бросилась  на
колени перед  образом  богоматери  и  стала  горячо  молиться.  Между  тем
Фальконе, пройдя шагов двести по тропинке, спустился  в  небольшой  овраг.
Попробовав землю прикладом, он убедился, что земля рыхлая и что копать  ее
будет легко. Место показалось ему пригодным для исполнения его замысла.
   - Фортунато! Стань у того большого камня.
   Исполнив его приказание, Фортунато упал на колени.
   - Молись!
   - Отец! Отец! Не убивай меня!
   - Молись! - повторил Маттео грозно.
   Запинаясь и плача, мальчик прочитал "Отче наш" и "Верую". Отец в  конце
каждой молитвы твердо произносил "аминь".
   - Больше ты не знаешь молитв?
   - Отец! Я знаю еще "Богородицу" и литанию, которой научила меня тетя.
   - Она очень длинная... Ну все равно, читай.
   Литанию мальчик договорил совсем беззвучно.
   - Ты кончил?
   - Отец, пощади! Прости меня! Я никогда больше не буду! Я  попрошу  дядю
капрала, чтобы Джаннетто помиловали!
   Он лепетал еще что-то; Маттео вскинул ружье и, прицелившись, сказал:
   - Да простит тебя бог!
   Фортунато сделал отчаянное усилие, чтобы  встать  и  припасть  к  ногам
отца, но не успел. Маттео выстрелил, и мальчик упал мертвый.
   Даже не взглянув на труп, Маттео пошел по тропинке к дому  за  лопатой,
чтобы закопать сына. Не успел он пройти и  нескольких  шагов,  как  увидел
Джузеппу: она бежала, встревоженная выстрелом.
   - Что ты сделал? - воскликнула она.
   - Совершил правосудие.
   - Где он?
   - В овраге. Я сейчас похороню его. Он умер христианином.  Я  закажу  по
нем панихиду. Надо сказать зятю, Теодору Бьянки, чтобы он переехал  к  нам
жить.



    Проспер Мериме.
    Локис

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. фр. - М.Кузмин. В кн.: "Проспер Мериме. Новеллы".
   М., "Художественная литература", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   (Рукопись профессора Виттенбаха)



   1

   - Будьте добры, Теодор, - сказал профессор Виттенбах (*1), - дайте  мне
тетрадку в пергаментном переплете со второй полки, над письменным, столом,
- нет, не эту, а маленькую, в восьмушку. Я собрал в  нее  все  заметки  из
своего дневника за 1866 год, по крайней мере,  все  то,  что  относится  к
графу Шемету.
   Профессор надел очки и среди глубокого молчания прочел следующее:

   ЛОКИС

   с литовской пословицей в качестве эпиграфа:

   Miszka su Lokiu
   Abu du tokiu (*2)

   Когда в Лондоне появился первый перевод на  литовский  язык  Священного
писания, я поместил в  "Кенигсбергской  научно-литературной  газете"  (*3)
статью,  в  которой,  отдавая  должное  работе   ученого   переводчика   и
благочестивым намерениям Библейского  общества,  я  счел  долгом  отметить
некоторые небольшие погрешности, а кроме того, указал,  что  перевод  этот
может  быть  пригоден  для   одной   только   части   литовского   народа.
Действительно, диалект, который применил переводчик, лишь с большим трудом
понимается  жителями  областей,  говорящих  на   _жомаитском_   языке,   в
просторечии именуемом _жмудским_ (*4). Я имею в виду Самогитский палатинат
(*5), язык которого, может быть, еще более приближается к  санскриту,  чем
верхнелитовский. Замечание это, несмотря на яростную  критику  со  стороны
одного весьма известного профессора Дерптского университета, открыло глаза
почтенным  членам  совета  Библейского  общества,  которое  не   замедлило
прислать мне лестное предложение  принять  на  себя  руководство  изданием
Евангелия от Матфея на самогитском наречии. В то время я был слишком занят
изысканиями в области зауральских языков, чтобы предпринять работу в более
широком масштабе, которая охватила бы все четыре Евангелия. Итак,  отложив
женитьбу  на  Гертруде  Вебер,  невесте  моей,  я  отправился  в  Ковно  с
намерением собрать все лингвистические памятники жмудского языка, печатные
и рукописные,  какие  только  мне  удалось  бы  достать,  не  пренебрегая,
разумеется, также и народными песнями - dainos  равно  как  и  сказками  и
легендами  -  pasakos.  Все  это  должно  было  дать  мне  материалы   для
составления жмудского словаря - работа,  которая  необходимо  должна  была
предшествовать самому переводу.
   Я имел с собой рекомендательное письмо к молодому графу Михаилу Шемету,
отец  которого,  как  меня  уверяли,   обладал   знаменитым   "Catechismus
Samogiticus"  отца  Лавицкого  (*6),  книгой  столь  редкой,   что   самое
существование ее оспаривалось упомянутым мною выше дерптским  профессором.
В его библиотеке, согласно собранным мною сведениям, находилось  старинное
собрание dainos, а также поэтических памятников  на  древнепрусском  языке
(*7). Я написал письмо графу Шемету, чтобы объяснить цель моего посещения,
и получил от  него  крайне  любезное  приглашение  провести  в  его  замке
Мединтильтас столько времени, сколько потребно будет для моих  разысканий.
Письмо свое он заканчивал уверением, изложенным в самой приветливой форме,
что сам он может похвалиться  умением  говорить  по-жмудски  не  хуже  его
крестьян и что он был бы счастлив присоединить и свои старания  к  моим  в
предприятии,  которое  он  называл  _великим_  и  увлекательным.   Подобно
некоторым  другим  из  наиболее  богатых  землевладельцев  в   Литве,   он
исповедовал евангелическое вероучение (*8), священнослужителем которого  я
имею честь состоять. Меня  предупреждали,  что  граф  не  лишен  некоторых
странностей, но, впрочем, весьма гостеприимный  хозяин,  любитель  наук  и
искусств и особенно внимателен к лицам, которые ими  занимаются.  Итак,  я
отправился в Мединтильтас.
   У подъезда замка меня встретил графский управитель, который  тотчас  же
проводил меня в приготовленную для меня комнату.
   - Его сиятельство, - сказал он мне, - крайне  сожалеет,  что  не  может
сегодня  отобедать  вместе  с  господином  профессором.  У  него  один  из
приступов мигрени, которой он, к сожалению, часто болеет.  Если  господину
профессору не угодно откушать у себя  в  комнате,  он  может  пообедать  с
господином Фребером, доктором графини.  Обед  -  через  час;  к  столу  не
переодеваются.  Если  господину  профессору  что-нибудь  понадобится,  вот
звонок.
   И он удалился, отвесив глубокий поклон.
   Моя комната была просторна, хорошо  обставлена,  украшена  зеркалами  и
позолотой. С одной стороны  окна  выходили  на  замковый  сад  или,  лучше
сказать,  парк,  с  другой  -  на  широкий  парадный  двор.  Несмотря   на
предупреждение, что к столу не переодеваются, я счел необходимым вынуть из
чемодана свой черный фрак. Оставшись в одном жилете, я  занялся  разборкой
своего  легкого  багажа,  как  вдруг  стук  колес  привлек  меня  к  окну,
выходящему на двор. Туда только что  въехала  прекрасная  коляска.  В  ней
сидели дама в черном, какой-то господин и еще  одна  женщина,  одетая  как
литовская крестьянка, столь рослая и крупная на вид, что я  сначала  готов
был принять ее за  переодетого  мужчину.  Она  вышла  первой;  две  другие
женщины, по виду  не  менее  крепкие,  стояли  уже  на  крыльце.  Господин
наклонился к даме в  черном  и,  к  крайнему  моему  Удивлению,  отстегнул
широкий ремень, которым она была прикреплена к своему месту в  коляске.  Я
заметил, что волосы у этой дамы,  длинные  и  седые,  были  растрепаны,  а
широко раскрытые глаза - безжизненны: ее можно было  принять  за  восковую
фигуру. Отвязав свою спутницу, господин снял  перед  ней  шляпу  и  весьма
почтительно сказал ей несколько слов, но она, по-видимому, не обратила  на
них ни малейшего внимания. Тогда он повернулся к служанкам и едва  заметно
кивнул им головой. Три  женщины,  тотчас  же  схватили  даму-в  черном  и,
несмотря на то, что она изо всех сил цеплялась за коляску, подняли ее, как
перышко, и внесли в дом. Кучка  домовой  челяди  наблюдала  эту  сцену  и,
казалось, не видела в ней ничего необыкновенного.
   Человек, руководивший всеми этими действиями,  вынул  часы  и  спросил,
скоро ли будет обед.
   - Через четверть часа, господин доктор, - ответили ему.
   Мне нетрудно было догадаться, что передо мною был доктор Фребер, а дама
в черном была графиня. По ее  возрасту  я  заключил,  что  она  приходится
матерью графу Шемету, а предосторожности, принятые  по  отношению  к  ней,
указывали достаточно ясно, что рассудок ее был поврежден.
   Через несколько минут доктор вошел в мою комнату.
   - Графу нездоровится, -  сказал  он  мне,  -  и  потому  я  должен  сам
представиться господину профессору. Доктор Фребер, к  вашим  услугам.  Мне
чрезвычайно  приятно  лично  познакомиться  с  ученым,  заслуги   которого
известны  всем  читателям  "Кенигсбергской  научно-литературной   газеты".
Угодно вам будет, чтобы подавали на стол?
   Я ответил любезностью на любезность, прибавив, что, если время садиться
за стол, я готов.
   Когда мы вошли в столовую, дворецкий, по северному обычаю,  поднес  нам
серебряный поднос, уставленный водками и солеными, очень острыми закусками
для возбуждения аппетита.
   - Разрешите мне в качестве врача, господин профессор,  -  обратился  ко
мне доктор, - рекомендовать вам стаканчик вот этой  _старки_  сорокалетней
выдержки. Попробуйте: настоящий коньяк на вкус.  Это  всем  водкам  водка.
Возьмите дронтхеймский (*9) анчоус; ничто так не прочищает и не  расширяет
пищевод, а ведь это один из важнейших органов нашего тела... А теперь - за
стол. Отчего бы нам не разговаривать по-немецки? Вы из  Кенигсберга,  а  я
хоть и из Мемеля, но учился в Иене. Таким образом, мы не  будем  стеснены,
так как прислуга, знающая только по-польски  и  по-русски,  не  будет  нас
понимать.
   Сначала мы ели молча; но после  первого  стакана  мадеры  я  спросил  у
доктора, часто Ли с графом случаются болезненные  припадки,  лишившие  нас
сегодня его общества.
   - И да и нет, - ответил доктор, - это зависит от того, куда он ездит.
   - Как так?
   -  Если,  например,  он  ездит  по  Россиенской   дороге,   он   всегда
возвращается с мигренью и в плохом настроении.
   - Мне случалось ездить в Россиены (*10), и со мной ничего подобного  не
бывало.
   - Это, господин профессор, объясняется  тем,  что  вы  не  влюблены,  -
ответил мне доктор со смехом.
   Я вздохнул, вспомнив о Гертруде Вебер.
   - Значит, - сказал я, - невеста графа живет в Россиенах?
   - Да, в окрестностях. Невеста?.. Не знаю, невеста ли. Злостная кокетка!
Она доведет его до того, что он потеряет рассудок, как его мать.
   - А в самом деле, кажется, графиня... не совсем здорова?
   -  Она  сумасшедшая,  дорогой  профессор,   сумасшедшая.   И   я   тоже
сумасшедший, что поехал сюда.
   - Будем надеяться, что ваш уход