аз
служил в нем литургию у  мраморного  алтаря,  блистающего  позолотой,  мне
казалось, что это не я. Но это сущая правда. Одно из моих  удовольствий  -
это  думать,  что  на  ближайших  каникулах  Вы  меня  посетите;  я  смогу
предоставить Вам хорошую комнату, хорошую постель, не говоря уже о  некоем
бордо, которое я называю "Нуармутье" и которое, смею утверждать,  достойно
Вас. Но, спросите Вы, как же я попал из  Нуармутье  к  св.Марии?  Вы  меня
оставили у церковных дверей, а я вдруг оказываюсь на колокольне.

   O Meliboee, deus nobis'haec otia fecit
   [О Мелибей, божество сотворило нам эти досуга (лат.);
   цитата из "Буколик" Вергилия (эклога I, стих 6)]

   Дорогой учитель! Провидение послало в Нуармутье великосветскую даму  из
Парижа, которая в силу невзгод, каких мы  с  Вами  никогда  не  претерпим,
принуждена временно жить на десять тысяч экю в год.  Это  милая  и  добрая
особа, к сожалению, немного испорченная легкомысленным чтением и обществом
столичных вертопрахов. Смертельно скучая со своим мужем,  которым  она  не
очень-то может похвалиться, она сделала мне честь обратить  на  меня  свое
расположение. То были бесконечные подарки, постоянные приглашения,  и  что
ни день, то какой-нибудь новый проект, при котором я оказывался необходим.
"Аббат! Я хочу учиться латыни... Аббат! Я хочу учиться ботанике". Horresco
referens [повествуя, дрожу (лат.); цитата из  "Энеиды"  Вергилия  (п.  II,
стих 204)], она пожелала, чтобы я наставлял ее в богословии! Где Вы  были,
дорогой учитель! Словом, для этой жажды знаний потребовались бы  все  наши
профессора из Сент-А. К счастью, ее причуды были скоротечны, и редкий курс
доходил до третьего урока. Когда я ей сказал, что  по-латыни  rosa  значит
"роза", "но, аббат, - воскликнула она, - ведь вы же  кладезь  премудрости!
Как это вы дали себя  похоронить  в  Нуармутье?"  Говоря  Вам  откровенно,
дорогой учитель, эта милейшая дама, начитавшись скверных  книжек,  которые
нынче фабрикуются, вбила себе в голову довольно  странные  идеи.  Раз  она
дала мне одно сочинение, которое  только  что  получила  из  Парижа  и  от
которого пришла в восторг,  -  "Абеляра"  г-на  де  Ремюза  [речь  идет  о
двухтомном сочинении Шарля де Ремюза (1797-1875) "Абеляр, его  жизнь,  его
философия и его теология" (1845), повествующем о французском средневековом
философе, богослове и писателе Петре Абеляре (1079-1142), о  его  любви  к
Элоизе]. Вы,  наверное,  читали  его  и,  надо  полагать,  оценили  ученые
разыскания автора, к сожалению, отмеченные предосудительным духом. Я начал
со  второго  тома,  с  "Философии  Абеляра",  и,  прочтя  его  с  живейшим
интересом, вернулся к первому, к жизни великого ересиарха. Разумеется, моя
знатная дама только ее и  соблаговолила  прочесть.  Дорогой  учитель!  Это
открыло мне глаза. Я понял,  что  надлежит  опасаться  общества  красавиц,
столь влюбленных в науку. По части экзальтации эта особа  дала  бы  Элоизе
несколько очков вперед. Столь новое для меня положение весьма смущало, как
вдруг она мне говорит: "Аббат! Я хочу,  чтобы  вы  сделались  кюре  святой
Марии; носитель этого звания умер. _Так надо_!" Она тотчас  же  садится  в
карету, едет к его преосвященству; проходит несколько  дней  -  и  я  кюре
св.Марии,  немного  сконфуженный  тем,  что  получил  это  назначение   по
протекции, но, впрочем, в восторге, что избежал когтей столичной "львицы".
"Львица", дорогой учитель, это на парижском наречии значит модная женщина.

   O Zeu, gunaikon Ropasas genos
   [Стих, взятый, кажется, из Семерых против Фив Эсхила:
   "Зевс, что за племя нам послал ты в женщинах!" Аббат Обен
   и его учитель, аббат Брюно, хорошо знают древних авторов].

   Или надо было отказаться от счастья и мужественно встретить  опасность?
Это было бы глупо. Ведь св.Фома Кентерберийский [Фома  Бекет  (1117-1170),
английский политический  и  церковный  деятель,  епископ  Кентерберийский,
канцлер Англии; пользовался неограниченным доверием короля Генриха II,  но
после возникшей между ними ссоры был убит по приказанию короля;  причислен
к лику святых] принял замки в дар от  Генриха  II?  До  свидания,  дорогой
учитель, я надеюсь пофилософствовать с Вами через несколько месяцев,  сидя
в  покойных  креслах,  за  жирной  пуляркой   и   бутылкой   бордо,   more
philosophorum. Vale et me ama [По обычаю мудрецов. Будь здоров и люби меня
(лат.)].



    Проспер Мериме.
    Голубая комната

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. фр. - М.Кузмин. В кн.: "Проспер Мериме. Новеллы".
   М., "Художественная литература", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                                       Мадам де Ларюн (*1)



   Молодой человек в волнении ходил по вокзальному залу. У него были синие
очки, и, хотя он не был простужен, он поминутно подносил платок к носу.  В
левой руке он держал маленький черный саквояж, в котором находились, как я
потом узнал, шелковый халат и шальвары.
   Время от времени он подходил к выходной двери, вынимал карманные часы и
проверял их по вокзальным. Поезд уходил только через час,  но  есть  люди,
которые всегда боятся опоздать. На таких поездах не  ездят  деловые  люди:
вагонов первого класса было мало. Час был не тот, когда биржевые  маклеры,
окончившие дела, едут обедать на дачу. Парижанин  без  труда  узнал  бы  в
пассажирах,  которые   начали   собираться,   фермеров   или   пригородных
лавочников. Тем не менее всякий раз, как кто-нибудь входил  в  вокзал  или
экипаж останавливался перед входной дверью, у молодого  человека  в  синих
очках сердце расширялось, как пузырь,  колени  начинали  дрожать,  саквояж
готов был выпасть из рук, а очки сваливались с носа,  на  котором,  кстати
сказать, они сидели совсем криво.
   Но стало еще хуже, когда, после долгого  ожидания,  из  боковой  двери,
единственного места, за которым он не наблюдал, показалась женщина, вся  в
черном, с густым вуалем на лице, держа в руках темный сафьяновый  саквояж,
в котором, как я  впоследствии  установил,  находились  чудесный  капот  и
голубые атласные  туфли.  Женщина  и  молодой  человек  пошли  друг  другу
навстречу, смотря направо и налево, но не прямо перед собой. Они  сошлись,
соединили руки и несколько минут стояли, задыхаясь и дрожа, охваченные тем
острым волнением, за которое я отдал бы сто лет жизни философа.
   Когда они обрели дар слова, молодая женщина (я забыл сказать,  что  она
была молода и красива) произнесла:
   - Леон, Леон, какое счастье! Я никогда бы вас не узнала  в  этих  синих
очках!
   - Какое счастье! - ответил Леон. - Я бы никогда не узнал вас  под  этим
черным вуалем!
   - Какое счастье! - повторила она. - Займем скорее  места.  Вдруг  поезд
уйдет без нас! (Она крепко сжала ему руку.) Никто ничего не подозревает. В
настоящее время я с Кларой и ее мужем еду к  ним  на  дачу,  где  _завтра_
должна с ними проститься. И вот уже час, как они уехали, - прибавила  она,
смеясь и опуская голову, - а завтра... проведя  _последний_  вечер  с  нею
(она снова сжала его руку)... завтра утром она отвезет  меня  на  станцию,
где я встречу Урсулу, которую я послала вперед к тетке... О,  у  меня  все
предусмотрено! Возьмем билеты... Узнать нас  невозможно!  Ах,  а  вдруг  в
гостинице спросят наши фамилии? Я уже забыла...
   - Господин и госпожа Дюрю.
   - Ах, нет! Только не Дюрю! В пансионе был сапожник по фамилии Дюрю.
   - Ну, тогда Домон?..
   - Домон.
   - Превосходно. Только у нас ничего не будут спрашивать.
   Раздался звонок, двери зала отворились, и молодая женщина, не  поднимая
вуали, устремилась со своим спутником  к  вагону  первого  класса.  Второй
звонок - и дверца купе захлопнулась за ними.
   - Мы одни! - радостно закричали они.
   Но почти в то же мгновение человек лет пятидесяти, одетый в черное,  со
скучающим и важным видом вошел в купе и расположился в углу.  Паровоз  дал
свисток, и поезд тронулся.
   Молодая пара, сев как можно дальше от неприятного своего соседа, начала
говорить вполголоса, да еще вдобавок, из предосторожности, - по-английски.
   - Сударь, - проговорил их спутник на том же языке, но  с  более  чистым
британским акцентом, - если у вас есть  секреты,  вам  лучше  было  бы  не
говорить их при мне по-английски. Я англичанин. Мне очень жаль, что я  вас
стесняю, но в другом купе сидит только один мужчина, а у  меня  правило  -
никогда в дороге не садиться с одиноким мужчиной. А у него еще  физиономия
Иуды. Вот это могло бы его соблазнить. (Он указал на чемодан, брошенный им
на подушку.) Впрочем, если я не засну, то буду читать.
   Действительно, он честно постарался заснуть. Он открыл  чемодан,  вынул
оттуда дорожную шапочку, надел ее на голову и просидел несколько  минут  с
закрытыми глазами. Потом с недовольным видом открыл их, отыскал в чемодане
очки и греческую книгу и принялся внимательно читать. Чтобы достать книгу,
пришлось перерыть в  чемодане  множество  мелких  предметов,  уложенных  в
беспорядке. Между другими вещами  он  извлек  из  недр  чемодана  довольно
толстую пачку английских банковых билетов, положил их на диван перед собою
и, прежде чем обратно уложить  их,  показал  молодому  человеку,  спросив,
сможет ли он разменять их в N.
   - По всей вероятности. Ведь это на пути в Англию.
   N. было место, куда ехала молодая пара. В N. есть  довольно  чистенькая
гостиница, где останавливаются только по субботам  вечером.  Говорят,  что
там хорошие номера. Хозяин и прислуга не любопытны: они живут  не  так  уж
далеко от Парижа, чтобы страдать этим провинциальным недостатком.  Молодой
человек, которого я уже назвал Леоном, присмотрел, эту гостиницу несколько
дней тому назад, когда приезжал без синих очков, и его описание вызвало  у
его подруги желание побывать там.
   А в тот день она находилась в таком настроении, что даже тюремные стены
показались бы ей полными прелести, если бы  ее  туда  заключили  вместе  с
Леоном.
   Между тем поезд все шел; англичанин  читал  свою  греческую  книгу,  не
оборачиваясь к  спутникам,  которые  разговаривали  так  тихо,  как  умеют
шептаться только любовники. Читатель, быть может,  не  особенно  удивится,
если я ему открою, что они и были любовниками в полном смысле этого слова.
Прискорбно то, что они не были повенчаны, но  к  этому  имелись  серьезные
препятствия.
   Поезд подошел к N. Англичанин вышел первым. Покуда Леон  помогал  своей
спутнице выйти из вагона так, чтобы  не  видно  было  ее  ножек,  какой-то
человек "выскочил на платформу из соседнего  купе.  Он  был  бледен,  даже
желт, с впалыми, налитыми кровью  глазами,  плохо  выбрит  -  признак,  по
которому часто можно узнать  большого  преступника.  Платье  у  него  было
чистое, но крайне изношенное. Его сюртук, когда-то черный, а теперь  серый
на спине и на локтях, был застегнут до самого верха, вероятно,  для  того,
чтобы не видно было жилета, еще более вытертого. Он подошел к  англичанину
и смиренно начал:
   - Uncle!.. [дядюшка (англ.)]
   - Leave me alone, you wretch! [Оставь меня в покое, негодяй! (англ.)] -
закричал англичанин, и серые глаза его загорелись гневом.
   Он направился к выходу.
   - Don't drive me to despair [не доводите меня до отчаяния  (англ.)],  -
продолжал другой голосом жалобным и в то же время почти угрожающим.
   - Присмотрите, пожалуйста, одну минуту за моими вещами, - сказал старик
англичанин, бросая к ногам Леона свой чемодан.
   Затем он схватил за руку человека, который к нему обратился, отвел или,
вернее, толкнул его в угол, где, по его расчетам, их нельзя было  слышать,
и стал что-то говорить ему, казалось, очень резким тоном. Потом  он  вынул
из кармана несколько бумажек, скомкал их и сунул в руку человека,  который
называл его дядей. Тот взял бумажки, не поблагодарив, и  почти  сейчас  же
исчез.
   В N. только одна гостиница, и  потому  нет  ничего  удивительного,  что
через несколько минут туда сошлись все  действующие  лица  этой  правдивой
истории. Во Франции всякий путешественник, который имеет счастье идти  под
руку с хорошо одетой дамой, может быть уверен, что во всех гостиницах  ему
отведут лучшую комнату; недаром всеми признано, что  мы  -  самый  учтивый
народ в Европе.
   Если комната, отведенная Леону, была лучшей  в  гостинице,  то  это  не
значит, что она была вполне хороша. В ней стояла широкая кровать орехового
дерева с ситцевым пологом, на  котором  лиловой  краской  была  изображена
трагическая история Пирама и Фисбы (*2). Стены были оклеены обоями с видом
Неаполя и множеством фигур;  к  сожалению,  шутники-постояльцы  от  нечего
делать пририсовали усы и трубки всем мужским и женским фигурам, а  небо  и
море были исписаны множеством глупостей в стихах и в прозе. На  этом  фоне
висело несколько гравюр: "Луи-Филипп  присягает  конституции  1830  года",
"Первая встреча Жюли и Сен-Пре" (*3), "Ожидание счастья" и  "Сожаление"  с
картин Дюбюфа (*4). Комната эта называлась голубой, так  как  два  кресла,
стоявшие  по  правую  и  по  левую  сторону  камина,  были  обиты  голубым
утрехтским бархатом; но в течение  уже  многих  лет  на  них  были  надеты
коленкоровые серые чехлы с малиновыми кантиками.
   Пока служанки хлопотали около вновь прибывшей дамы, предлагая  ей  свои
услуги,  Леон,  сохранявший  здравый   смысл,   несмотря   на   всю   свою
влюбленность,  пошел  на  кухню  заказать  обед.  Потребовалось  все   его
красноречие и даже подкуп, чтобы добиться обещания, что обед им подадут  в
комнату; но представьте себе  его  ужас,  когда  он  узнал,  что  в  общей
столовой,  находившейся  рядом  с  его  комнатой,  господа  офицеры   3-го
гусарского  полка,  пришедшие  в  N.  на  смену  господам  офицерам   3-го
егерского,  собираются  сегодня  объединиться  с   этими   последними   за
прощальным обедом, где будет царить полная непринужденность. Хозяин клялся
всеми  святыми,  что,  не   считая   природной   веселости,   свойственной
французским военным, господа гусары и господа егеря известны всему  городу
как  люди  весьма  благоразумные  и  добродетельные  и  что  их  соседство
нисколько не потревожит вновь приехавшую даму, ибо господа  офицеры  имеют
обыкновение вставать из-за стола еще до полуночи.
   Когда Леон, весьма смущенный  этим  сообщением,  несмотря  на  уверения
хозяина, возвращался в голубую комнату, он обратил  внимание  на  то,  что
англичанин занял соседнюю с ним комнату. Дверь  была  открыта.  Англичанин
сидел за столом, на котором стояли стакан и бутылка, и смотрел на  потолок
с таким вниманием, будто считал разгуливающих там мух.
   "Какое нам  дело  до  соседей?  -  подумал  Леон.  -  Англичанин  скоро
напьется, а гусары разойдутся до полуночи".
   Войдя в голубую комнату, он первым делом проверил, есть ли  задвижки  и
хорошо ли заперты двери, сообщающиеся с соседними  комнатами.  Со  стороны
англичанина дверь была двойная, а  стена  капитальная.  Со  стороны  гусар
стена была тоньше, но дверь запиралась на ключ и задвижку. В конце концов,
это была более надежная защита от любопытных, чем  каретные  занавески.  А
ведь сколько людей, сидя в фиакре, считают себя отделенными от всего мира!
   Положительно, самое пылкое воображение не может представить себе  более
полного счастья, чем блаженство двух  молодых  влюбленных,  после  долгого
ожидания  оказавшихся  наедине,  вдали  от  ревнивцев  и   любопытных,   и
получивших возможность досыта наговориться о перенесенных ими страданиях и
вкусить наслаждение полной близости. Но дьявол всегда находит способ влить
каплю горечи в чашу счастья. Джонсон (*5) сказал, - хотя и не первый,  ибо
он заимствовал эту мысль у одного греческого  писателя,  -  что  никто  не
может сказать: "Сегодня я буду счастлив". Истина эта, признанная  в  столь
отдаленные времена величайшими  философами,  до  сих  пор  неизвестна  еще
большому количеству смертных, и в особенности большинству влюбленных.
   Во время  довольно  посредственного  обеда  в  своей  голубой  комнате,
состоявшего из нескольких блюд, похищенных со стола гусар и егерей, Леон и
его спутница очень  страдали  от  разговоров,  которые  вели  между  собой
военные в соседнем зале. Там говорили не о стратегии и не о тактике,  и  я
не стану передавать содержание этой беседы.
   Это был ряд  нелепых  историй,  почти  сплошь  вольного  содержания,  и
сопровождались они громким  смехом,  к  которому  иногда  трудно  было  не
присоединиться  и  нашим  влюбленным.  Подруга  Леона  не  была   чересчур
чопорной; но есть вещи, которые неприятно слышать даже наедине  с  любимым
человеком. Положение делалось все более затруднительным. Леон счел  нужным
спуститься на кухню и попросить хозяина передать обедающим, что в соседней
комнате находится больная женщина, которая надеется, что учтивость побудит
их шуметь не так сильно.
   Метрдотель, как всегда при парадных обедах, совсем  захлопотался  и  не
знал, кому отвечать. В  ту  минуту,  когда  Леон  давал  ему  поручение  к
офицерам,  лакей  требовал  от  него  бутылку  шампанского  для  гусар,  а
горничная - портвейну для англичанина.
   - Я ему сказала, что у нас нет портвейна, - прибавила она.
   - Дура! У нас есть все вина. Я найду ему портвейн! Принеси мне  бутылку
сладкой настойки, бутылку красного в пятнадцать су и графин водки.
   Сфабриковав в одну минуту портвейн, хозяин вошел в общий зал и исполнил
поручение Леона. В первое мгновенье его  слова  возбудили  страшную  бурю.
Наконец какой-то бас, покрывавший все голоса, спросил, какого рода женщина
находится по соседству. Наступило молчание. Хозяин отвечал:
   - Право, не знаю,  как  вам  сказать.  Она  очень  мила  и  застенчива.
Мари-Жанна говорит, что у нее обручальное кольцо на  пальце.  Очень  может
быть,  что  это  новобрачная  совершает  свадебную  поездку,   как   часто
случается.
   - Новобрачная! - закричали сразу сорок  голосов.  -  Пусть  она  придет
чокнуться с  нами!  Мы  выпьем  за  ее  здоровье  и  поучим  молодого  его
супружеским обязанностям.
   При этих словах страшно зазвенели шпоры,  и  наши  влюбленные  в  ужасе
подумали, что сейчас их  комнату  возьмут  приступом.  Но  вдруг  раздался
голос,  водворивший  тишину.  Очевидно,  говорил  начальник.  Он  упрекнул
офицеров  в  недостатке  вежливости  и  приказал  им  занять  свои  места,
выражаться прилично и не кричать. Он еще что-то прибавил, но так тихо, что
в голубой комнате не было слышно. Слова его были выслушаны почтительно, но
возбудили сдержанный смех. С этой минуты в зале  воцарилась  относительная
тишина, и наши любовники,  благословляя  спасительную  власть  дисциплины,
начали беседовать  более  непринужденно.  Но  после  стольких  треволнений
требовалось известное время, чтобы вновь обрести те нежные эмоции, которые
были заметно нарушены тревогою, дорожными неудобствами и  особенно  грубым
весельем соседей. Однако в их возрасте этого нетрудно  достичь,  и  вскоре
они забыли о всех невзгодах своего рискованного путешествия  и  все  мысли
устремили к главной его цели.
   Они считали,  что  с  гусарами  заключен  мир;  увы,  это  было  только
перемирие. В ту минуту, когда они меньше всего ожидали  этого,  когда  они
были за тысячу лье от подлунного  мира,  вдруг  двадцать  четыре  трубы  в
сопровождении нескольких тромбонов заиграли  известную  песню  французских
солдат: "Победа за нами!" Кто бы выдержал подобную бурю? Бедных любовников
очень стоило пожалеть.


   Впрочем, жалеть их можно было и  не  очень,  так  как  в  конце  концов
офицеры покинули столовую и, продефилировав мимо голубой комнаты, один  за
другим, с громким бряцанием сабель и шпор, прокричали по очереди:
   - Доброй ночи, молодая!
   Потом шум затих.  Впрочем,  ошибаюсь:  англичанин  вышел  в  коридор  и
крикнул:
   - Человек, принесите мне еще бутылку такого же портвейна.
   В гостинице городка  N.  водворилось  с