" в партбилете. Отставной полковник тут
же помчался в райком, оттуда кинулись в МГК, там уже крутились репортеры  из
"Вечерки" и "Известий", требовавшие подтвердить или опровергнуть разнесшийся
по чиновной Москве слух о  необычных партвзносах доселе никому не известного
предпринимателя. В этот же день информация появилась в "Вечерней Москве" и в
московском вечернем выпуске "Известий", наутро  -- почти во всех центральных
газетах, а вечером -- в конце программы "Время". Огромный, в полторы полосы,
материал в "Литературной газете"  и интервью,  данное  Назаровым московскому
корреспонденту  "Радио   Свобода",  вызвали  сдержанно-осуждающий  отклик  в
"Правде" и откровенно злобный -- в "Советской России".
     Идеологическому отделу ЦК понадобилась почти  неделя, чтобы  выработать
свое   отношение  к  этому  социально-политическому   феномену.  Зато  потом
верноподданная  пресса  как с  цепи сорвалась. Всех  перещеголяла "Советская
Россия",  фельетон о  новоявленном  нуворише  Назарове  и  его  сомнительных
махинациях   назывался   "Пришествие  Хама".   Либеральные   "Литгазета"   и
"Московские  новости"  вяло отбрехивались. Всего за  несколько  дней,  как и
предсказывал Фима Губерман, имя  Назарова стало  известно всей  стране. И не
только стране.  Западногерманский "Штерн"  поместил  обстоятельную  статью о
кооперативе "Практика" и его создателе, а нью-йоркский "Тайм" опубликовал на
первой обложке портрет Назарова под рубрикой "Человек недели".
     Это была уже не известность. Это была слава.
     Секретариат  Назарова был  завален  приглашениями  на  "круглые столы",
теоретические   конференции   и   симпозиумы.   Назаров   выбирал   наиболее
представительные, терпеливо отсиживал на них, в кулуарах пожимал руки видным
ученым-экономистам,  социологам, известным писателям  и журналистам, которые
хотели  с ним  познакомиться. Пришло несколько  приглашений и из-за  рубежа.
Большинство из них Назаров  вежливо  отклонил,  сославшись  на загруженность
делами,  а  во  Франкфурт-на-Майне  решил  слетать.  И  не   прогадал.   Сам
международный симпозиум,  посвященный  взаимоотношениям  Востока  и  Запада,
показался  ему  нудным  и  малоинформативным,  но  там  он  познакомился   с
несколькими  немецкими и английскими бизнесменами, всерьез интересовавшимися
ситуацией  в СССР с  его  неисчерпаемыми запасами сырья и необ®ятным, еще ни
кем  не  занятым  рынком. Деловые предложения,  обсуждавшиеся во  время этих
встреч, были очень заманчивыми.
     Вернувшись из Франкфурта, Назаров вызвал Фиму Губермана и в присутствии
Розовского сказал ему:
     -- Девятьсот. И можешь открывать дверь ногой.
     В  тот же  день Назарову  позвонил  помощник первого  секретаря  МГК  и
передал  просьбу  Бориса  Николаевича  Ельцина приехать к нему часам к  семи
вечера. "Просьбу". "Часам к семи". Это дорогого стоило.
     Ельцин  принял Назарова в комнате  отдыха,  примыкавшей к его огромному
кабинету, налил "Смирновской" и  долго, вникая в детали с цепкостью опытного
прораба, расспрашивал о делах. Прощаясь, сказал:
     -- Такие люди, как вы, скоро будут  очень нужны. Понадобится моя помощь
-- звоните!..
     Но  помощь понадобилась не Назарову,  а самому Ельцину. Когда  опальный
реформатор, ошельмованный, вышвырнутый с партийного Олимпа,  покинутый всеми
жополизами, сидел сычом в кабинете зампреда Госстроя, мимо приемной чиновный
люд пробегал, словно боясь подцепить чуму, Назаров позвонил его  референту и
с  соблюдением  всех тонкостей этикета  попросил узнать, не сможет  ли Борис
Николаевич принять его в любое удобное для него время.
     Время нашлось в тот же день. Встреча была короткой. Назаров спросил:
     -- Чем я могу вам помочь?
     Ельцин долго молчал, потом ответил:
     -- Спасибо, что пришел.
     И крепко пожал ему руку.
     На другой день  Назаров связался  по телефону с  московским  корпунктом
"Радио  Свобода"   и  предложил   интервью  о  своем  отношении  к  Ельцину.
Корреспондент  "Свободы" охотно согласился: тема была горячая, а Назаров уже
занимал прочное место среди самых авторитетных общественных деятелей.
     В интервью он сказал:
     -- То, что произошло с  Борисом  Николаевичем, я  считаю  позорищем для
Горбачева и  его прихлебателей.  Но  для самого  Ельцина  это  было полезным
испытанием. Он должен был через все это пройти, чтобы избавиться от иллюзий,
что  эту партию с  насквозь прогнившей и  коррумпированной  верхушкой  можно
реформировать изнутри.
     -- Но вы сами являетесь членом этой партии, -- напомнил корреспондент.
     --  Уже нет. Вчера я отослал  в  райком  свой  партбилет и заявление  о
выходе из КПСС.
     -- Значит, вы не считаете политическую карьеру Ельцина законченной?
     -- Я убежден: она только начинается, -- ответил Назаров.
     Он  верил в то, что говорил.  И потому  без колебаний  принял участие в
финансировании  предвыборной кампании  Ельцина, когда тот  баллотировался  в
Верховный  Совет  СССР  --  последний,  как выяснилось,  в  семидесятилетней
истории страны.  Но сам выдвигать свою кандидатуру отказался.  И лишь позже,
когда ему  предложили стать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по
списку "Выбора России", Назаров, поколебавшись, дал согласие.
     Но думал он не о своей политической карьере.
     Он заглядывал на очень много лет вперед.
     Он думал о сыне...
     Проклятая бессонница!
     Проклятая ночь!
     Проклятые цикады!..
     Из  виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам,  вышел  Борис
Розовский --  с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке,
в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он
придвинул к столу шезлонг, сел на  край, плеснул виски в пузатый хрустальный
фужер. Сделав глоток, он откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав:
     -- Они прилетели.
     Еще помолчал и добавил:
     -- Но их почему-то четверо...
     II
     --  Господа!  Наш самолет совершил посадку в аэропорту  города Никосия,
столице Республики  Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят пять минут.
Температура воздуха плюс  двадцать  два градуса. Добро пожаловать на  остров
любви!..
     Артист наклонился к моему уху и предупредил:
     -- Не  оглядывайся.  В заднем  ряду у  иллюминатора,  справа.  В  сером
костюме.  Довольно  молодой,  смуглый,  в  очках.  Длинные  волосы.  Обратил
внимание?
     Я кивнул:
     --Да.
     -- По-моему, он нас пасет.
     -- Похоже.
     -- Что бы это значило?
     -- Не  знаю. Пройди  в хвост к нашим,  скажи  Боцману и Трубачу:  пусть
отстанут. К нам не подходить.
     -- Присмотреть за серым?
     -- И  за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть
в путевках.
     Артист поднялся и двинулся в  хвост самолета --  места Мухи, Боцмана  и
Трубача  были во втором  салоне. К нему кинулась стюардесса нашего  славного
"Аэрофлота":
     -- Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя  вставать с места до полной
остановки двигателей? Сядьте, вам говорят!
     На что Артист так выразительно приложил руки к  животу и  скорчил такую
физиономию, что она поспешно отскочила  в  сторону,  опасаясь,  как бы он не
заблевал  ее синюю  форменку. Боковым  зрением я  увидел,  как  тот, в сером
костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел.
     -- Что происходит?  --  спросил меня Док, прокемаривший всю  дорогу  от
Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах.
     -- Пока не знаю.
     -- Но происходит?
     -- Не исключено...
     Самолет  подрулил к зданию аэровокзала,  сиявшего  в  густой ночи,  как
елочная  игрушка;  ко  всем выходам  словно  бы присосались длинные  круглые
трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И  сразу здесь  забурлила обычная
аэропортовская  толпа. Пассажиры в основном были русскими,  многие с детьми,
мелькали смуглые лица греков и турок.  Все было  настолько похоже на Внуково
или  Домодедово  в  момент  прилета борта  с  Кавказа,  что,  сколько  я  ни
прислушивался к себе,  ничего  похожего на тоску по Родине обнаружить мне не
удалось. А жаль. Я много читал об этом чувстве, а  вот испытывать никогда не
приходилось.  Потому  что  за  границей  я  ни разу  не был, если не считать
пятидневной поездки в  Будапешт,  еще в  школе, в десятом классе  -- в числе
победителей  республиканской математической олимпиады. Но тогда всех нас так
поразило изобилие и какое-то  запредельно-избыточное роскошество  магазинных
витрин, забитых  фантастической радио- и видеотехникой, такая  праздничность
вечерних  улиц, что все  свободное  от  математических  состязаний время  мы
прошлялись  по городу,  раскрыв рты, и лишь на  обратном пути, уже в поезде,
вспомнили, что были за границей, и бодро спели приличествующую случаю песню:
"Проезжая теперь Будапешт, снова слышу я  речь неродную, и вдали от знакомых
мне мест я по Родине больше тоскую..."
     Если быть точным, в песне говорилось  про Бухарест, но какое это  имело
значение? Главное было в другом: тосковать по Родине -- это звучит гордо.
     Не получилось тогда. И теперь не получалось. Но может, еще получится?
     У стойки паспортного контроля  к  нам с  Доком присоединились  Артист и
Муха.  Трубача  и  Боцмана в  толпе не  было видно, а малый в  сером костюме
маячил в сторонке, не упуская нас из виду.
     Он был явно не профессионал. Возможно,  какую-то спецподготовку прошел,
но главного не  усвоил:  скрывать нужно не взгляд,  а чувства.  Слежку  чаще
всего обнаруживаешь  не  тогда, когда  замечаешь, что кто-то за  тобой идет,
прячась в под®ездах или за спинами прохожих. Нет, сначала чувствуешь на себе
чужое внимание,  а потом уж с  помощью школярских  приемов  вроде  остановки
возле  зеркальной  магазинной   витрины  или   неожиданной  смены   маршрута
вычленяешь из толпы об®ект угрозы.
     Поскольку  мысли  мои  были  очень   кстати  заняты   воспоминаниями  о
Будапеште, я  подробно рассмотрел этого малого,  нисколько не встревожив его
своим взглядом. Ему было лет тридцать, модные очки в тонкой оправе придавали
смугловатому  живому лицу интеллигентный  и даже несколько высокомерный вид.
Черные, почти  до плеч, волосы,  какие  лет  десять-пятнадцать  назад носила
хипповая молодежь. Серебристый галстук. Небольшой серый атташе-кейс.
     Не  турист. Не челночник. Для крупного  бизнесмена жидковат, да и не на
чартерных рейсах крупные  бизнесмены летают. Не военный -- выправка  не  та,
слишком  свободен. Для  журналиста  слишком спокоен. Похож на знающего  себе
цену юриста.  Я так его и  назвал про  себя: Юрист. При  всем  его очевидном
внимании к нашим  персонам никакой опасности от него не исходило. Во  всяком
случае,  я ее не почувствовал. Я вопросительно взглянул  на Артиста  и Дока.
Они еле заметно пожали и печами.
     Тоже  ничего не почувствовали. Странно. А тогда какого черта он за нами
следит?
     После каменных морд и волчьих взглядов наших  погранцов в Щереметьеве-2
смотреть,  как работают  дежурные  здесь, было  одно удовольствие. Почти  не
глядя они лихо шлепали в паспорта штампы, одаривали всех белозубыми улыбками
и на разных  языках, в том числе и  на  русском, повторяли фразу, которую мы
уже  слышали  в самолете: "Добро пожаловать  на  остров  любви!  Белком!"  А
таможенники даже  не притрагивались к  багажу, весело махали руками: "Идить,
идить, гуд лайк!"
     Ну, гуд лайк так гуд лайк. Никому еще не мешала удача.
     Миновав за пять минут пограничный и таможенный контроль, мы вышли в зал
ожидания и  нос к носу столкнулись с высоким рыжеватым парнем, который стоял
в  негустой толпе встречающих с бумажным плакатиком, держа его обеими руками
на  уровне  груди.  На  плакатике  была  надпись  по-русски:  "Туристическое
агентство "Эр-вояж". Пансионат "Три  оливы"".  И тут от моего  благодушия не
осталось  и  следа.  Парень  словно  бы  распространял  вокруг   себя  волны
напряжения и опасности.  Причем опасность исходила не от него самого  -- для
этого он был слишком молод, ломок и  не  уверен в себе, несмотря на  то  что
слева  под мышкой, под легкой  курткой, у него  явно  была какая-то пукалка.
Нет, опасность была вне его, где-то там,  откуда он появился,  он  словно бы
транслировал ее. И почему-то я сразу  утвердился в мысли, что  опасность эта
не  имеет  никакого отношения к Юристу.  Здесь  было что-то  другое, темное.
Может быть, уголовщина.
     Артист окинул парня довольно пренебрежительным взглядом и сказал:
     -- У нас путевки от "Эр-вояжа". Но ты не девушка!
     -- Я? -- переспросил он.
     -- Ну да, ты. Ведь не девушка?
     -- Ясное дело, не девушка.
     -- А почему? -- настаивал Артист.
     -- Что почему?
     -- Почему ты не девушка?
     -- "Почему, почему!"  --  разозлился сбитый с  толку парень. -- Трудное
детство было, вот почему!
     --  Я  спрашиваю  о  другом. Нам обещали, что нас встретит  симпатичная
девушка,  гид "Эр-вояжа".  А  встречаешь нас  ты.  Я  считаю,  это нарушение
контракта.
     -- Заболела девушка, -- буркнул рыжий. -- Меня послали вас встретить.
     -- Кто послал? -- поинтересовался Док.
     -- Ну, этот. Из "Эр-вояжа". А где еще двое?
     -- Какие двое? -- удивился Артист.
     -- Мне сказали, что вас будет шесть человек.
     -- А, эти двое! Они опоздали на самолет.
     -- Как это?
     -- Да так. Не знаешь, как опаздывают?
     -- Значит, они не прилетели?
     -- А как бы они прилетели? Они же не гуси! Завтра прилетят.
     Парень подумал и кивнул:
     -- Ладно, пошли.
     Проходя мимо урны, он бросил в нее плакатик.
     Двери в аэропорту были такие же, как в Шереметьеве-2, на фотоэлементах,
их  стеклянные  створки расходились  перед входящими  и выходящими  и тут же
сходились. Я чуть поотстал и, когда двери закрылись перед моим носом, увидел
в их полированной поверхности, как Юрист остановился возле урны, сделал вид,
что уронил сигаретную пачку, а, поднимая  ее, прочитал плакат. И,  не спеша,
направился  к   таксофонам,  солидным  сооружениям,   похожим  на  игральные
автоматы.
     Рыжий провел нас через  примыкавшую к аэровокзалу площадь, заставленную
таким  количеством  машин, что  создавалось впечатление,  будто пол  Никосии
улетело  куда-то по  делам,  оставив свои автомобили дожидаться  возвращения
хозяев.  В  самом  конце  площади,  на  выезде,  стоял  синий мерседесовский
микроавтобус  с тонированными стеклами, а возле  него  --  какой-то  высокий
плотный малый в темной кожаной куртке.
     -- Только четверо,  --  сообщил ему рыжий  гид. -- Двоих  нет. Говорят,
опоздали на самолет. Что будем делать?
     Эти слова  крайне  озадачили  плотного малого. Он помолчал, похмурился,
потом откатил перед нами дверь в салон.
     -- Поехали!
     -- Это водитель, -- об®яснил нам рыжий, но за руль почему-то сел сам, а
водитель устроился  рядом с  ним на  переднем сиденье  -- вполоборота. То ли
чтобы за нами приглядывать, то ли чтобы  следить через заднее стекло, нет ли
хвоста. Этот был  посерьезней  рыжего, куда серьезней.  И под  курткой  его,
надетой явно  не по  погоде, вполне мог быть  спрятан десантный "калаш"  или
"узи".
     Добро пожаловать на остров любви!
     Микроавтобус  оказался  богатый, с удобными креслами, подголовниками  и
подлокотниками. Но боковые стекла были не просто тонированными, а совершенно
глухими, светонепроницаемыми. Это дало повод Артисту  продолжать разыгрывать
из  себя  мелочного  жлоба,  который  желает   иметь  за  свои  кровные  все
удовольствия.
     --  Что это  за  труповозка? --  недовольно  спросил он. --  Нормальной
машины не нашлось?  А может, я хочу полюбоваться окрестностями? Имею  полное
право!
     -- Сломалась другая машина, -- ответил рыжий, выруливая на шоссе.
     -- Что  у вас тут  творится? --  удивился Артист.  -- Девушка заболела,
машина сломалась.  Сам пансионат-то цел, не взорвался?.. Эй, обалдел?! Ты же
по встречной полосе прешь!
     --  На Кипре левостороннее движение,  -- терпеливо  об®яснил  рыжий. --
Потому как в прошлом это была английская колония.
     -- А почему  руль слева? При левостороннем движении руль  должен быть с
правой стороны!
     -- Слушай, отстань! --  взмолился рыжий. -- Достал ты меня!  Потому что
машина европейской сборки. Потому что  она  из Германии пригнана. Поэтому  и
руль слева. Есть у тебя еще вопросы?
     Хотя  Артист  и продолжал брюзжать, вопросов у  него  больше не было. У
меня тоже. И ни  у кого  из  нас. Машина  из  Германии.  Если я  -- владелец
пансионата "Три оливы" и постоянно живу на  Кипре, зачем мне  машина с левым
рулем? А если я  работаю  в турагентстве,  то  никогда  не  скажу: "Этот, из
"Эр-вояжа"". Скажу: хозяин.  Или даже назову его по фамилии. Ясно, что рыжий
и  его напарник никакого отношения ни к "Эр-вояжу", ни к  "Трем  оливам"  не
имеют.  А  к кому  имеют?  Мне  почему-то  казалось, что мы  узнаем  об этом
довольно скоро. Вопрос был в другом: хотим ли мы это узнать. Хотим, конечно.
Ни к чему нам невыясненные вопросы.
     Поэтому  мы  не  запротестовали, когда автобус вдруг крутанул с  шоссе,
юркнул за какой-то виноградник и погасил  огни. Через пару минут по шоссе по
направлению к Ларнаке просвистел тяжелый грузовик, а за ним -- низкий седан,
что-то вроде "доджа". Стоп-сигналы седана вспыхнули на миг и тотчас погасли,
словно  бы водитель хотел притормозить, а потом раздумал. Еще через минуту в
ту же  сторону прошла какая-то красная легковушка. Других машин  на шоссе не
было.
     Рыжий  развернулся  и погнал  микроавтобус  по  узкой  асфальтированной
дороге мимо  шпалер виноградников  и низкорослых рощиц  каких-то  деревьев с
узкими листьями, серебристыми в свете фар. Наверное, это и были оливы.
     -- Эй, куда  мы  едем?  -- всполошился Артист  и вскочил с места. -- До
Ларнаки еще  двадцать шесть километров, только  что щит проехали! Эй, я тебе
говорю!
     Но вместо рыжего ответил его напарник:
     --  Куда  надо, туда  и едем. Кое-кто хочет с  вами поговорить. Поэтому
сядь и заткнись.
     Для  убедительности он достал из-под куртки  какой-то ствол и пристроил
его на спинке кресла.
     -- Как это  заткнись, как это заткнись?!  --  очень натурально,  даже с
еврейским привизгиванием  заверещал Артист, возмущенно размахивая  руками  и
незаметно подбираясь поближе к стволу. -- Как вы разговариваете с клиентами?
Имейте в виду, я буду жаловаться на вас!
     Я положил ему руку на плечо и заставил сесть.
     -- Так-то лучше, --  одобрил рыжий и поинтересовался: -- Кому ты будешь
жаловаться?
     -- В  Комитет по защите  прав потребителей! -- гордо  ответил Артист  и
оскорбленно умолк, давая понять, что последнее слово все равно будет за ним.
     Километров  через пять дорога углубилась в лощину,  по  склонам которой
поднимались виноградники,  и вскоре  уперлась  в  ворота  какой-то  усадьбы.
Высокий  забор и  просторный двухэтажный  дом в  глубине  двора, освещенного
фонарями,  были  сложены  из  серого  песчаника.  Ворота  были  кованные,  с
завитушками, фонари  тоже  явно выполнены на заказ,  а  на втором этаже дома
светилось просторное,  без  мелких  переплетов окно.  Скорее всего, когда-то
здесь жили крестьяне, виноградари или скотоводы, потом усадьбу перестроили и
превратили в загородную виллу.
     Рыжий  помигал дальним  светом, ворота  раскрылись --  электроприводом,
микроавтобус проехал по аллейке и снова притормозил возле подземного гаража.
Стальной щит ушел вверх, машина в®ехала в темный гараж и остановилась.
     -- Вылезайте, -- скомандовал напарник  рыжего и повел стволом в сторону
двери.
     Мы  выпрыгнули  на бетонный пол. Рыжий дал задний ход и вывел машину во
двор. Створка гаражных ворот опустилась, мы остались в кромешной темноте.  И
темнота эта была смертельно опасной. Без  дураков. Такое и в Чечне не  часто
бывало. Ничего себе остров любви.
     Под  низким потолком вспыхнули прожектора, и мы  обнаружили, что  стоим
посреди огромного, метров в двести, бетонного  зала в окружении четырех лбов