енно
согнулись, будто в прыжке, а сам он был весь красный,  как  недавно  вода  в
реке. Голову покрывали встопорщенные волосы, как они топорщились у  старика,
когда тот свирепел или пугался. Вместо лица был глиняный ком,  но  скатанные
камушки были на месте и глядели слепым взглядом. Когда работа была  кончена,
старик снял с шеи связку зубов, воткнул их в лицо этого нелепого  подобия  и
присовокупил еще два больших кошачьих клыка, которые носил в ушах. В трещину
на груди глиняного подобия была вогнана палка, а к палке  привязана  кожаная
полоса; к другому концу полосы была привязана Танакиль.
     Фа стала издавать звуки. То не были  ни  слова,  ни  взвизгивания.  Она
схватила палку и хотела ее выдернуть, но не могла,  потому  что  тот  конец,
который Туами глубоко всадил в глину, был обернут мехом. Лок оттеснил  Фа  и
рванул, но палка не поддавалась. Багровый свет соскальзывал с воды, а  отлог
был испещрен тенями, средь которых глиняное подобие таращило глаза и  грозно
щерило зубы.
     - Вытаскивай!
     Лок повис на палке всей тяжестью и почувствовал, что она гнется.  Тогда
он уперся обеими ногами в брюхо глиняного подобия и тянул, покуда  мышцы  не
заболели  от  усилий.  Сама  гора  будто  сдвинулась  с  места,  а   подобие
накренилось, так что руки его, казалось, сейчас схватят  Лока.  Потом  палка
выскочила из трещины и Лок, крепко сжимая ее, покатился по земле.
     - Хватай!
     Лок, пошатываясь, встал, поднял Танакиль на руки и вслед за Фа  побежал
по уступу. Тени подле долбленого бревна  взвизгнули,  а  у  завала  раздался
оглушительный грохот. Дерево сдвинулось с места, и бревна стали шагать,  как
великаньи ноги. У долбленого бревна женщина  со  сморщенным  лицом  отчаянно
рвалась из рук Туами; наконец она высвободилась и побежала  Локу  наперерез.
Все вокруг стремительно двигалось и визжало, всюду творилось что-то зловещее
и непонятное; старик приближался по рушившимся бревнам. Он чем-то запустил в
Фа. Охотники удерживали долбленое  бревно  под  уступом,  а  огромная  крона
приплывшего дерева всей тяжестью веток и мокрой листвы пыталась  уволочь  их
вслед за собой. Сытая женщина лежала в  долбленом  бревне,  там  же  была  и
сморщенная женщина вместе с Танакиль. Старик  кое-как  взобрался  на  задний
конец  бревна.  Ветки  затрещали  и  проволоклись  по  скале  с  нестерпимым
скрежетом. Фа сидела у воды, обхватив голову руками. И вдруг ветки коснулись
и подхватили ее. Теперь она уплывала, плененная ими, все дальше и дальше,  а
долбленое  бревно  отделилось  от  уступа  и   устремилось   прочь.   Дерево
развернулось  по  течению,  а  Фа  понуро  сидела  средь  веток.  Лок  опять
залопотал. Он бегал взад и  вперед  по  уступу.  Но  дерево  не  внимало  ни
мольбам, ни увещаниям. Оно неотвратимо плыло к  водопаду  и  поворачивалось,
покуда не очутилось  на  перекате.  Вода  уже  перехлестывала  через  ствол,
усиливала натиск, и вот уж  корни  перевалили  за  перекат.  На  миг  дерево
повисло в пустоте, подставив крону бурному течению. Комель вместе с  корнями
медленно опустился, а  крона  вздыбилась.  Потом  она  беззвучно  скользнула
вперед и сгинула в водопаде.
     Рыжая тварь стояла на  краю  уступа  в  бездействии.  Долбленое  бревно
казалось теперь темным пятнышком в той стороне, где село  солнце.  Воздух  в
долине был прозрачный,  синий  и  недвижный.  Вокруг  не  слышалось  никаких
звуков, кроме рева водопада, потому что наступило полное  безветрие  и  небо
было чистое и зеленое.  Рыжая  тварь  повернулась  вправо  и  мелкой  рысцой
затрусила к дальней оконечности уступа. За уступом вода потоками скатывалась
с гор и перехлестывала через скалы, потому что на вершинах  таял  лед.  Река
высоко поднялась и затопила край уступа. Там, где течение  проволокло  крону
огромного дерева, на земле и на каменной  осыпи  остались  длинные  борозды.
Рыжая тварь все такой же мелкой рысцой побежала назад, к темной  выемке  под
боком утеса, где еще сохранились признаки обитания. Она поглядела на подобие
другого существа, теперь уже совсем темное, которое ухмылялось в  глубине  с
высоты своего роста. Потом тварь повернулась и побежала через узкий  проход,
который вел с уступа на горный склон.  Она  помедлила,  поглядела  вниз,  на
борозды, на брошенные катки и оборванные канаты.  Потом  опять  повернулась,
осторожно обогнула отрог, остановилась  на  едва  приметной  тропе,  которая
пролегала по голым камням. Все  так  же  осторожно  двинулась  по  тропе  на
четвереньках, опираясь на длинные руки почти так же  твердо,  как  на  ноги,
шаря и ощупывая землю. При  этом  тварь  пристально  глядела  вниз,  куда  с
громовым ревом низвергались водные потоки, но  там  не  было  видно  ничего,
кроме отвесных полос туманной пелены с отблесками, дрожавшими  над  огромной
водомоиной, образовавшейся в подножье горы.  Потом  тварь  побежала  гораздо
проворней, перешла на странный неровный скок, так  что  голова  ее  моталась
вверх и вниз, а предплечья выдвигались  вперед  попеременно,  как  лошадиные
ноги. Тварь остановилась в конце тропы и поглядела вниз, на длинные и  узкие
скопища водорослей, которые колыхались то взад, то вперед над  речным  дном.
Она подняла руку и поскребла завитки подо  ртом,  где  не  было  подбородка.
Вдалеке, на поблескивающей шири  реки,  виднелось  дерево  с  распускающейся
листвой, течение вертело его в воде и несло к  морю.  Рыжая  тварь,  которая
теперь, в сумерках, казалась серой с голубоватым отливом, проскакала вниз по
склону и нырнула в лес. Она бежала по тропе, широкой и развороченной,  будто
здесь  проложили  колеи  большие  колеса  бесчисленных  повозок,  покуда  не
добралась до прогалины вокруг мертвого дерева  у  реки.  Там  она  побродила
около воды, потом залезла  на  дерево  и  сквозь  листья  вьюнка  пристально
поглядела вслед уплывающему дереву.  Немного  погодя  она  спустилась  вниз,
побежала  по  тропе,  проторенной  через  приречный  кустарник,  и  достигла
поперечной протоки, которая размыла  тропу.  Здесь  тварь  помедлила,  потом
забегала взад и вперед вдоль воды. Ухватив  длинную  свисающую  ветку  бука,
тварь стала раскачивать ее то  в  одну,  то  в  другую  сторону,  покуда  не
перехватило дыхание и грудь не начала натужно вздыматься  и  опадать.  Тогда
тварь вернулась назад на прогалину, обежала ее  множество  раз,  петляя  меж
кустов терновника, которые были кучами навалены кругом. При  этом  тварь  не
издавала ни единого звука. Небосвод уже прокалывали  острые  лучи  звезд,  и
теперь он не был зеленый, а окутался  густой  синевою.  Белая  сова  парящим
полетом проплыла над прогалиной и улетела к своему гнезду в чаще деревьев на
острове  близ  другого  берега  реки.  Рыжая  тварь  остановилась  и   стала
разглядывать пятна на земле там, где недавно горел костер.
     Теперь, когда солнечный свет совсем угас, не освещая небо  даже  косыми
лучами, во всю ширь окоема над землей воссияла луна.  Тени  становились  все
резче, они падали от каждого дерева и сплетались позади кустов. Рыжая  тварь
стала обнюхивать землю вокруг кострища.  Она  уперлась  в  землю  костяшками
пальцев и опустила нос почти до самой земли. Водяная крыса, которая  спешила
вернуться в реку, увидав четвероногое существо, шмыгнула в сторону под  куст
и залегла, выжидая, что будет дальше. Рыжая тварь замерла меж густо усеянным
золою кострищем и лесной чащобой. Она зажмурила глаза и жадно  хватала  ртом
воздух. Потом она стала рыть землю, чутко улавливая носом запахи.  И  вот  в
развороченной земле показалась тонкая белая кость.
     Рыжая тварь медленно выпрямилась и встала на ноги, глядя не на кость, а
на что-то невидимое вдали. Это было странное существо, невысокого  роста,  с
туловищем, наклоненным вперед. Голени и ляжки были искривлены, ноги и руки с
наружной стороны густо покрывали рыжие завитки  шерсти.  Спина  горбилась  и
тоже густо поросла завитками. Ступни и  кисти  были  широкие  и  плоские,  а
большие пальцы  на  ногах  были  противопоставлены  остальным,  чтоб  ловчей
хватать. Размашистые руки свисали ниже колен. Голова чуть  клонилась  вперед
на мускулистой шее, которая как бы прямо уходила в чащобу рыжих завитков под
нижней губой. Рот был большой и широкогубый, а над завитками на верхней губе
крупные ноздри трепетали, как птичьи крыла.  Плавного  перехода  к  носу  не
было, и конец его торчал прямо из-под нависающих надбровий.  Самые  глубокие
тени густились в глазницах, где совсем не  было  видно  глаз.  Прямую  линию
надбровий очерчивала полоска густых волос; выше не было уже ничего,
     Рыжая тварь стояла недвижно, и на теле ее играли лунные блики. Глазницы
разглядывали не кость, а что-то незримое в стороне реки. Потом  правая  нога
сдвинулась с места. Нога эта  будто  собрала  и  сосредоточила  в  себе  все
внимание твари, и ступня стала шарить по земле, как рука. Большой палец  рыл
и подносил, а остальные захватывали то, что было почти  бесследно  погребено
под развороченной землей.  Нога  поднялась,  согнувшись  в  колене,  вложила
что-то  в  опущенную  книзу  ладонь.  Голова  слегка   наклонилась,   взгляд
соскользнул с далекой незримой точки и оглядел то, что лежало на ладони. Это
был корень, старый и прогнивший, источенный с обоих концов,  но  сохранивший
смутные очертания женского тела.
     Рыжая тварь опять поглядела в сторону воды. Обе  ее  руки  были  полны,
надбровья поблескивали при лунном свете над глубокими впадинами,  в  которых
прятались глаза. По скулам и широким губам тоже скользили блики света,  и  в
каждый завиток шкуры, как  проседь,  вплетались  бледные  лучи.  Но  глазные
впадины зияли темнотой, будто голова была уже мертвым черепом.
     Водяная крыса сообразила по неподвижности твари,  что  бояться  нечего.
Она  проворно  выскочила  из-под   куста   и   стала   пересекать   открытое
пространство, а вскоре совсем забыла про молчаливую тварь и принялась искать
добычу.
     Теперь в обеих  глазницах  замерцал  свет,  два  огонька,  слабые,  как
звездочки, что отражались в гранитных кристалликах на  гранях  утеса.  Потом
огоньки вспыхнули, обрели четкость, просветлели, заискрились и опустились на
нижний край впадины. Но вот вдруг в полной  тишине  огоньки  превратились  в
тонкие полумесяцы, излились из глазниц и  на  морщинистых  скулах  задрожали
узкие блики. Огоньки опять вспыхнули, просвечивая сквозь серебристые завитки
бороды. Они повисли, длинно вытянулись книзу, закапали, скатываясь по бороде
с завитка на завиток, и  скопились  на  нижнем  конце.  Отблески  на  скулах
дрожали, когда по ним стекали капли, а потом все эти капли  слились  воедино
на конце бороды и канули в струю серебристых блесток, звонко застучавших  по
жухлому листу. Водяная крыса обратилась в бегство.
     Лунный свет исподволь оттеснял синие тени. Рыжая тварь вывязила  правую
ногу из грязи и неуверенно шагнула вперед. Пошатываясь, она описала полукруг
и добралась до бреши в сплошных грудах  терновых  кустов,  откуда  начинался
широкий развороченный след. Тварь пошла по следу, и  при  лунном  свете  она
казалась серой и голубоватой. Теперь она бежала из последних сил,  и  голова
ее безвольно моталась то вверх, то вниз. Ко всему тварь еще и хромала. Когда
она добралась до склона, который вел к водопаду, она уже двигалась только на
четвереньках.
     На уступе тварь заторопилась. Она добежала до дальней его  оконечности,
где талая вода с обледенелых горных вершин перехлестывала через скалы. Потом
вернулась назад и спустилась туда, где стояло некое чуждое  существо.  Здесь
она вступила в безнадежную борьбу с обломком скалы, который был  навален  на
земляной холмик, но сдвинуть этот обломок у  нее  не  достало  сил.  Наконец
тварь оставила тщетные попытки и ползком добралась до разоренного  кострища.
Она приблизилась вплотную к толстому слою золы и легла на бок.  Она  согнула
ноги и подтянула колени к груди. Потом подложила сложенные ладони под щеку и
замерла в неподвижности. Перекрученный и тщательно вылощенный корень лежал у
самого лица. Тварь не издавала ни звука и как бы врастала в землю, приникнув
к ней мягкой плотью так тесно, что биение крови и дыхание прекратились.
     Глаза, как зеленые огоньки, горели вокруг, и серые псы с  осторожностью
подкрадывались все ближе, скрываясь средь лунных теней.  Они  спустились  на
уступ и бесшумно подступили к  отлогу.  Любопытствуя,  но  соблюдая  все  же
крайнюю  осторожность,  они  обнюхали  землю,  но  еще  ближе   подойти   не
осмелились. Звезды тихою вереницей ускользнули вниз, за громаду горы, и ночь
уже шла на убыль. Над уступом медленно забрезжил  серый  рассвет,  и  легкий
предутренний ветерок потянул через  долину  в  межгорье.  Зола  на  кострище
зашуршала, взвилась в  воздух,  переворачиваясь  на  лету,  и  опала,  усеяв
вразброс недвижное тело. Гиены присели на землю, вывалив языки и часто дыша.
     А вдали, над морем, небо уже алело и вскоре начало золотиться. В земной
мир вернулись свет и привычные оттенки. При тускловатом еще  утреннем  свете
стали отчетливо видны два существа, одно свирепо взирало от утеса на другое,
каштановое, рыжее и желтое, как песок. Вода с ледяных вершин все  прибывала,
изливаясь  искристой  струей  в  виде  длинного,  выгнутого  каскада.  Гиены
оторвали зады от земли, разошлись в стороны и с  двух  концов  спустились  к
кострищу. Обледенелые горные  пики  стыли  в  ослепительном  сверкании.  Они
радостно приветствовали солнце.  Вдруг  раздался  звук,  подобный  громовому
раскату, и гиены, трусливо дрожа,  попятились  назад,  к  утесу.  Звук  этот
перекрыл шум воды, прокатился в горах, перелетел с утеса на утес и поплыл  с
многогласными отголосками над лесами, уже залитыми солнцем,  и  все  дальше,
дальше, к самому морю.

ДВЕНАДЦАТЬ


     Туами сидел на корме долбленки, зажав под мышкой  рулевое  весло.  Утро
было яркое, и пятна соли на кожаном парусе уже больше не казались  сквозными
дырами. Туами с горечью вспоминал большой квадратный, туго свернутый  парус,
который они бросили в последний безумный час среди гор; ведь под тем парусом
при ветре, напористо дувшем с моря, ему не довелось бы терпеть это долгое  и
невыносимое напряжение. Тогда не было бы  надобности  сидеть  без  сна  ночь
напролет, гадая, не окажется ли течение сильнее этого ветра и не  снесет  ли
их назад к водопаду, пока люди или, верней, те из  них,  кто  уцелел,  спали
мертвым сном. И все же они хоть медленно, но продвигались  вперед,  отвесные
горы постепенно отступали, и вот наконец вода разлилась так  широко  окрест,
что Туами уже не мог найти примет, чтоб направлять лодку, и только сидел  на
корме,  пытаясь  догадаться,  куда  же  все-таки  плыть,   а   горы   смутно
вырисовывались над водной гладью и маячили перед слезящимися,  покрасневшими
от напряжения глазами. Он поерзал на месте, потому что округлое  днище  было
твердое, а кожаная подстилка, на которой  многие  кормчие  выдавили  удобное
седалище, осталась, брошенная, на горном склоне, который подымался от леса к
уступу. Туами ощущал  под  локтем  легкий  напор  воды,  передаваемый  через
рукоять весла, зная, что довольно ему опустить руку за борт,  и  вода  сразу
зажурчит вокруг ладони, обтекая запястье. Два темных следа на  воде  по  обе
стороны лодочного носа теперь уже не разбегались косо за кормой, а  отходили
почти под прямым углом к лодке. А если ветер вдруг переменится  или  утихнет
на время, следы эти скользнут вперед и расплывутся, вода  ослабит  напор  на
весло, и тогда лодку начнет сносить кормой в межгорье.
     Туами зажмурил глаза и устало потер рукой лоб. Ветер может стихнуть,  и
тогда им придется грести изо всех сил, какие  только  остались  после  этого
нелегкого плаванья, лишь бы добраться до берега и  не  дать  течению  снести
лодку назад. Туами отдернул руку и поглядел  на  парус.  Что  ж,  парус  был
наполнен  ветром,  но  все  же  слегка  заполаскивал,  сдвоенные  полотнища,
закрепленные  здесь,  на  корме  деревянными  клиньями,  то  сходились,   то
расходились, вспухали и опадали. Туами повернул  голову  и  окинул  взглядом
многие мили теперь уж отчетливо  видимой  водной  глади,  а  совсем  близко,
меньше чем в полукабельтове по правому борту проскользнуло  чудище,  корявый
корень, изогнувшийся над водной поверхностью,  как  бивень  мамонта.  Чудище
плыло к водопаду, к лесным дьяволам. Долбленка почти стояла на месте, потому
что ветер совсем ослаб. Голова у Туами разрывалась от боли,  но  он  все  же
попытался сообразить, как и что, сопоставить силу течения  и  ветра,  но  не
пришел к удовлетворительному результату.
     Тогда он с досадой встряхнулся, и параллельные следы, подернутые мелкой
рябью, пролегли от бортов лодки. Ветер попутный,  лодка  слушается  руля,  а
вокруг водная ширь - чего ж  еще  желать  человеку?  По  обе  стороны  вдали
громоздились облака. Это были лесистые холмы. А впереди паруса  простирались
низменности,  быть  может,  безлесные  равнины,  где  людям  можно  свободно
охотиться на просторе, не спотыкаясь о  корни  деревьев  и  не  блуждая  меж
темных скал, населенных призраками. Чего ж еще желать человеку?
     Но все это ему только кажется.  Он  уставился  на  свою  левую  руку  и
постарался собраться с мыслями. Еще недавно он  надеялся,  что  с  рассветом
вернутся здравый рассудок и мужество, которые, казалось, покинули  их  всех;
но занялась - а потом ярко разгорелась заря, а они были все те же, что  и  в
долине, одержимые призраками, запуганные  дьявольским  наваждением,  объятые
странной, непостижимоц скорбью или опустошенные, подавленные, беззащитные  в
долгом, глубоком сне. Перетащив лодки  -  или,  верней,  лодку,  потому  что
вторая была потеряна по пути, - от  леса  к  истоку  водопада,  они  как  бы
оказались на новой высоте не  только  над  земной  поверхностью,  но  и  над
собственным опытом и чувствованиями. Мир, в сердцевине которого так медленно
продвигалась  лодка,  окутывала  тьма  средь  света,  и  был   он   грязный,
загаженный, без проблеска надежды.
     Туами шевельнул рулевым веслом, и снасти  встрепенулись.  Парус  что-то
сонно прошелестел, а потом опять хлопотливо наполнился ветром.  Быть  может,
если б они сразу справились со снастями и уложили вещи как полагается... что
ж было бы тогда? Отчасти  желая  оценить  проделанную  работу,  но  главное,
стремясь отвлечься от своих внутренних переживаний и занять себя  чем-нибудь
извне, Туами оглядел долбленку.
     Тюки валялись там, куда их  побросали  женщины.  Посередине,  у  левого
борта,  пристроилась  под  укрытием  двух  тюков  Вивани,   хотя   из   духа
противоречия она, конечно, предпочла  бы  шалаш,  сплетенный  из  листьев  и
веток. Под тюками лежала связка  копий,  которые  теперь  никуда  не  годны,
поскольку на тюках ничком спит Бата. Проснувшись, он обнаружит,  что  древки
погнулись или  треснули,  а  добротные  кремневые  наконечники  обломаны.  У
правого борта в  беспорядке  валялись  шкуры,  которые  уже  едва  ли  могли
пригодиться, но женщины свалили их в лодку, хотя могли б вместо этого спасти
второй парус. Один пустой сосуд был  разбит,  другой  валялся  на  боку,  но
глиняная затычка оставалась на месте. Значит, кроме воды, пить, в  сущности,
будет нечего. Вивани, свернувшись клубком,  лежала  на  никчемных  шкурах  -
неужто это она  заставила  женщин  свалить  сюда  шкуры  только  для  своего
удобства, нисколько не беспокоясь о бесценном парусе? Что ж,  очень  на  нее
похоже. А укрылась она великолепной шкурой пещерного медведя, которая стоила
жизни двоим охотникам, и  этой  шкурой  заплатил  ей  за  любовь  первый  ее
мужчина. Что такое парус, с горечью  подумал  Туами,  если  Вивани  пожелала
устроиться поудобней?  Каким  дураком  был  Марлан,  в  его-то  годы,  когда
связался  с  нею,  покоренный  ее  умом,  любвеобильным  сердцем  и   белым,
восхитительным телом! И  какими  дураками  были  мы,  когда  пошли  за  ним,
зачарованные его колдовством или какой-то неодолимой сил