часто видел, и с трудом  соглашался  на  перемены,  даже  когда  они  сулили
несомненную пользу. Поэтому-то, вступив в должность, я  увидел  вокруг  себя
почти одних стариков. Большинство из них некогда  были  капитанами  дальнего
плавания и, избороздив множество  морей,  стойко  выдержав  житейские  бури,
причалили, наконец, к этой тихой гавани, где,  не  ведая  никаких  волнений,
если не считать периодической паники перед президентскими выборами, получили
как бы добавочный срок жизни. Не менее прочих смертных подверженные  влиянию
старости и болезней, они явно владели каким-то талисманом, державшим  смерть
на  почтительном  расстоянии.  Несколько  человек,  страдавших,   как   меня
заверили, подагрой, или ревматизмом, или просто старческой немощью,  большую
часть года даже и не появлялись в таможне; с окончанием  зимней  спячки  они
вылезали на майское или июньское  солнышко  и,  апатично  исполнив  то,  что
называли своими обязанностями, снова, никого  не  спросясь,  отправлялись  в
постель. Должен сознаться, что  я  грешен  в  сокращении  срока  таможенного
существования нескольких престарелых слуг республики. По  моему  ходатайству
им был предоставлен отдых от неусыпных трудов, и вскоре они отошли в  лучший
мир, так как ревностное служение  отчизне  было,  по-видимому,  единственным
смыслом их жизни. Я утешаюсь  благочестивой  мыслью,  что  вследствие  моего
вмешательства у них осталось достаточно времени, чтобы раскаяться в дурных и
бессовестных делах,  которых,  по  общему  мнению,  не  может  не  совершать
таможенный чиновник. Ни парадный, ни черный ход таможни не ведут в рай.
   Большинство моих подчиненных были вигами. Их почтенному братству  повезло
в том отношении, что новый надзиратель  хотя  и  был  в  принципе  искренним
сторонником демократов, однако вступил в свою должность и  исполнял  ее,  не
помышляя ни о каких политических целях. Если бы дело обстояло иначе, если бы
на этот ответственный пост был назначен рьяный политик, который  захотел  бы
вступить в борьбу с  главным  сборщиком  -  вигом,  -  а  это  оказалось  бы
нетрудной задачей, так как недуги  последнего  не  позволяли  ему  самолично
управлять делами, - то вряд ли хоть одному из старичков удалось бы  избежать
служебной  кончины  через  месяц  после  появления   у   входа   в   таможню
вышеупомянутого  ангела  смерти.  Согласно  общепринятому  в  таких  случаях
кодексу поведения, рьяный политик счел бы  своим  долгом  подвести  под  нож
гильотины все эти седые головы. Нет сомнения, старики ждали от  меня  именно
такой неучтивости. Больно  и  смешно  было  видеть,  как  при  входе  такого
безобидного  существа,  как  я,  смертельно   бледнеют   морщинистые   щеки,
обветренные многими десятилетиями штормов, и слышать дрожь в голосе, который
некогда так зычно орал в рупор, что  мог  бы  устрашить  самого  Борея.  Эти
превосходные  старцы  понимали,  что  по   установленным   правилам   и   по
непригодности - во всяком случае некоторых из них - к делу им пора  уступить
место людям помоложе, лучше разбирающимся в политике и более приспособленным
к служению нашему общему дядюшке. Я тоже это понимал, но у меня  не  хватало
мужества действовать согласно пониманию. Поэтому, к вящему моему стыду  и  к
великому ущербу для моей служебной совести, все  время,  пока  я  работал  в
таможне, они продолжали ковылять по пристани, с трудом  одолевая  таможенную
лестницу. Немало времени тратили они и на сон в привычных углах, где  стояли
их откинутые к стене кресла и где, время от времени просыпаясь, они наводили
друг на друга  зевоту  бесконечным  повторением  одних  и  тех  же  набивших
оскомину морских историй и заплесневелых острот, которые стали у них паролем
и отзывом.
   Почтенные джентльмены, кажется, вскоре обнаружили, что новый  надзиратель
не слишком опасен. Поэтому с легким  сердцем  и  счастливым  сознанием,  что
приносят пользу если не нашей возлюбленной стране, то по крайней мере  самим
себе, они продолжали исполнять все мелочные формальности таможенной  службы.
Как глубокомысленно заглядывали они сквозь очки в корабельные  трюмы!  Какой
великий шум поднимали  из-за  пустяков  и  с  какой  поразительной  слепотой
прозевывали большие партии грузов!  Если  случалась  подобная  неприятность,
если, скажем, средь бела дня и под самыми их ничего не подозревающими носами
на  берег  была  контрабандой  выгружена  груда  ценного  товара,  с   какой
бдительностью, с каким непревзойденным проворством  они  потом  замыкали  на
двойной  замок,  и  завязывали,  и  опечатывали  двери  во  всех   закоулках
провинившегося корабля! Казалось, они достойны были не выговора за упущение,
а похвалы за мудрую осмотрительность, благодарного признания  их  усердия  и
расторопности в ту минуту, когда зло уже совершилось и не  было  возможности
его исправить!
   Если люди не совсем уж дурны, то, по глупому свойству своего характера, я
отношусь к  ним  доброжелательно.  Обычно  меня  интересуют  лучшие  стороны
человека - если они у него есть, - и по ним я составляю свое суждение о нем.
Так как  большинство  этих  старых  таможенных  чиновников  не  были  лишены
достоинств и  так  как  я,  можно  сказать,  занимал  положение  их  отца  и
покровителя, что весьма способствует развитию дружеских  чувств,  то  вскоре
все они начали мне нравиться. В летние утра, когда палящий зной,  прямо-таки
расплавлявший людей, лишь слегка  отогревал  моих  полузамерзших  старичков,
приятно было слышать их болтовню на площадке у задней двери,  где  они,  как
всегда, сидели рядышком в креслах, откинутых  к  стене,  и  застывшие  шутки
былых поколений оттаивали и пузырились вместе со смехом на их губах. Веселье
стариков внешне очень похоже на жизнерадостность детей. Тут нет места разуму
или глубокому чувству юмора, это просто блики, скользящие по  поверхности  и
озаряющие веселым солнечным светом равно и зеленую ветку и  старый  замшелый
ствол. Но в одном случае это  действительно  солнечный  свет,  тогда  как  в
другом - лишь слабая фосфоресценция гнилой древесины.
   Было бы, однако, глубокой несправедливостью, если бы читатель  счел  всех
моих достопочтенных друзей выжившими из ума стариками. Прежде всего, не  все
они были стары. Среди моих подчиненных попадались  люди  в  расцвете  сил  и
молодости,  способные,  деятельные,  достойные  куда  более   интересной   и
независимой жизни, чем та, на которую их обрекла несчастливая звезда.  Кроме
того, и седая  голова  оказывалась  иногда  обителью  хорошо  сохранившегося
разума. Но в видах справедливости следует  признать,  что  большинство  моих
ветеранов были скучнейшими старыми сморчками, не вынесшими из  опыта  долгой
жизни ничего стоящего внимания.  Они  словно  выбросили  все  золотые  зерна
жизненной мудрости, которые так обильно  могли  бы  собрать,  и  старательно
засорили память шелухой. Об утреннем завтраке, о вчерашнем, сегодняшнем  или
завтрашнем обеде они рассказывали с куда большим интересом и увлечением, чем
о кораблекрушении, случившемся полвека  назад,  или  о  каких-либо  чудесах,
виденных ими в юности.
   Старейшиной  таможни  -  патриархом  не  только  среди   немногочисленных
салемских чиновников, но и, осмелюсь утверждать, среди  всей  многоуважаемой
корпорации таможенных  служащих  Соединенных  Штатов  Америки  -  был  некий
несменяемый  инспектор.  Его  поистине  можно  назвать  законным   отпрыском
прочной,  чтобы  не  сказать  порочной,  системы  пошлин,   поскольку   отец
инспектора, полковник революционных войск, а  прежде  -  начальник  портовой
таможни, специально создал должность для сына и определил его на службу  так
давно, что людей, помнящих те  времена,  уже  почти  не  осталось.  Когда  я
познакомился с инспектором, ему было лет восемьдесят.  Даже  если  потратить
всю жизнь на поиски, едва ли удалось бы найти более  замечательный  образчик
вечнозеленого растения. Глядя на цветущие инспекторские щеки, плотную фигуру
в щеголеватой синей куртке с начищенными  пуговицами,  быструю  молодцеватую
походку, загорелое приветливое лицо, вы, конечно, не могли подумать, что  он
молод, но вам невольно казалось, что мать природа  создала  в  образе  этого
человека новый вид, не подверженный старости и болезням. Его голос  и  смех,
перекатывавшиеся  по  всей  таможне,  не  имели  ничего  общего  с  дрожащим
старческим кудахтаньем и бормотанием:  они  вылетали  из  его  легких  точно
кукареканье  петуха  или  звук  трубы.  Если  рассматривать  инспектора  как
животное,  -  а  рассматривать  его  иначе  было  трудно,  -  он  производил
великолепное впечатление здоровьем, цельностью, способностью наслаждаться  в
столь преклонном возрасте всеми или почти всеми радостями жизни,  доступными
его  пониманию  или  знакомыми  по  опыту.  Верный  заработок  и  спокойное,
обеспеченное существование в  таможне,  лишь  изредка  нарушаемое  опасением
лишиться места, безусловно способствовали  тому,  что  время  так  милостиво
обошлось с ним. Однако истинная и главная причина этого заключалась в редком
совершенстве его животной натуры, не слишком  обремененной  разумом  и  лишь
слегка сдобренной моральными и духовными ингредиентами.  Последние  качества
были отпущены почтенному  старцу  в  количестве  только-только  достаточном,
чтобы он не ходил на четвереньках. Он не обладал ни силой мысли, ни глубиной
восприятия, ни неудобной чувствительностью, короче говоря, был наделен  лишь
несколькими  обычными  инстинктами,  которые,  в  сочетании  с   благодушным
характером - следствием физического здоровья,  -  очень  хорошо,  по  общему
мнению, заменяли ему сердце. Он был мужем трех жен, давно уже умерших, отцом
двадцати детей, которые в младенческом или зрелом возрасте почти  все  также
отошли в  иной  мир.  Казалось  бы,  столь  многочисленные  несчастья  могли
омрачить траурной дымкой самую жизнерадостную натуру. Но не  таков  был  наш
инспектор!  Один  короткий  вздох  -  и  он  сбрасывал  с  плеч  бремя  этих
воспоминаний. В следующий миг он уже  радовался  жизни,  словно  несмышленый
младенец, радовался так, как  не  мог  бы  радоваться  и  самый  младший  из
таможенных клерков, который  в  свои  девятнадцать  лет  был  и  взрослее  и
серьезнее инспектора.
   Я наблюдал за этим патриархом и изучал его с большим, пожалуй, интересом,
чем  остальных  представителей  рода  человеческого,  собранных  в  таможне.
Поистине, он был редкостным экземпляром  -  столь  же  совершенным  с  одной
стороны, сколь расплывчатым, пошлым, бессодержательным и ничтожным - со всех
остальных. Я пришел к выводу, что у него нет ни души, ни ума, ни  сердца,  -
словом,  как  я  уже   говорил,   ничего,   кроме   инстинктов.   При   этом
немногочисленные материалы, из которых складывался его  характер,  были  так
искусно соединены между собой,  что  не  создавали  неприятного  впечатления
скудоумия, - напротив, меня во всяком случае инспектор вполне  удовлетворял.
Было  нелегко,  вернее  невозможно,  представить  себе  такого   земного   и
чувственного  человека  в  загробной  жизни.  Но  если   предположить,   что
существование инспектора должно  было  окончиться  вместе  с  его  последним
вздохом, оно обладало известной прелестью: моральной ответственности столько
же, сколько  у  животного,  способностей  наслаждаться  больше  и  такое  же
блаженное неведенье тоски и ужаса старости.
   Но в  чем  он  имел  огромное  преимущество  перед  своими  четвероногими
собратьями, так это в способности помнить все вкусные обеды, съеденные им  в
течение жизни и доставившие ему немало счастья. Гурманство было  чрезвычайно
приятной его чертой, и рассказы инспектора о ростбифе возбуждали аппетит  не
хуже, чем пикули или  устрицы.  Так  как  других  столь  же  привлекательных
качеств  в  нем  не  наблюдалось  и,  сосредоточив  всю   свою   энергию   и
изобретательность на радостях желудка, он не зарыл в землю  и  не  уничтожил
никаких иных талантов, я всегда с удовольствием  и  признательностью  слушал
его разглагольствования по поводу рыбы, курятины, говядины и лучших способов
их приготовления. Внимая воспоминаниям инспектора о вкусном  обеде,  которым
его некогда угощали, слушатель вдыхал аромат свинины или индейки. Небо этого
человека сохранило ощущения,  испытанные  лет  семьдесят  назад,  такими  же
свежими, как вкус баранины, которую он  только  что  съел  за  завтраком.  Я
видел, как он облизывал губы, припоминая  пирушки,  все  участники  которых,
если не считать его самого, давно уже служили пищей червям. Было  необычайно
любопытно наблюдать, как перед его  мысленным  взором  непрерывно  возникали
видения испробованных когда-то блюд - не гневные,  не  грозящие  местью,  но
словно благодарные за то, что он в  былые  годы  их  оценил,  и  призывающие
отречься  от  нескончаемых  наслаждений,  одновременно   и   чувственных   и
призрачных. Он помнил нежное говяжье филе, телячью  ножку,  свиную  котлету,
лакомого цыпленка или особенно аппетитную индейку, которые украшали его стол
в незапамятные времена, между тем как все важные для человечества события  и
все происшествия, озарявшие или омрачавшие его собственную жизнь,  пролетали
над ним, оставляя не больше следов, чем легкий  ветерок.  Насколько  я  могу
судить, самой большой трагедией старика была неудача с неким гусем, жившим и
умершим лет тридцать-сорок назад, гусем, который необычайно много  обещал  с
виду, но на столе оказался до того несокрушимым, что делить его  останки  на
части пришлось не ножом, а топором и пилой.
   Однако пора кончать этот портрет, хотя я с удовольствием продолжал бы его
рисовать, потому что из всех встреченных мною в жизни  людей  никто  так  не
подходил к роли таможенного служащего, как инспектор. По причинам, о которых
сейчас  нет  возможности  распространяться,   служащие   таможни   благодаря
особенностям своей  работы  обычно  теряют  многие  из  своих  добродетелей.
Инспектор был неспособен на это, и продолжай он работать  там  до  скончания
веков, в нем не произошло бы никаких перемен и он садился  бы  за  очередную
трапезу с тем же неизменным аппетитом.
   Есть еще один человек, без описания которого  в  моей  галерее  портретов
таможенных чиновников оказался бы непонятный пробел. Но так как у меня  было
сравнительно мало случаев для наблюдения, мне придется  ограничиться  самыми
беглыми контурами. Я говорю о нашем главном сборщике,  доблестном  генерале,
который после блестящей службы в армии и последующего  управления  одной  из
территорий Дикого Запада приехал лет за двадцать до описываемого  времени  в
Салем доживать там свою безупречную и полную событий жизнь. Бравому  солдату
было уже около семидесяти лет, и остаток  жизненного  пути  он  преодолевал,
обремененный недугами, которых  не  могла  облегчить  даже  бодрящая  музыка
воинственных воспоминаний. Тот, кто некогда первым бросался в битву,  теперь
едва передвигал ноги. Тяжело опираясь одной рукой на плечо слуги, а другой -
на железные перила,  он  с  бесконечными  усилиями  поднимался  до  лестнице
таможни и медленно добредал до привычного кресла у  камина.  Там  он  сидел,
глядя с какой-то застывшей благожелательностью на  проходивших  мимо  людей.
Шорох бумаг, брань, деловые разговоры, болтовня - весь  этот  шум  и  суета,
казалось, лишь скользили по поверхности его сознания, не проникая в глубину.
Лицо генерала в минуту покоя выражало  доброту  и  мягкость.  Когда  к  нему
обращались, в его глазах мелькал учтивый интерес, говоривший о  том,  что  в
душе нашего главного сборщика продолжает гореть свет  разума  и  лишь  некая
внешняя преграда мешает лучам пробиться наружу. Чем ближе вы  знакомились  с
внутренним миром старого воина, тем более  разумным  он  вам  казался.  Если
генералу не нужно было говорить или слушать, - и  то  и  другое  явно  очень
утомляло  старика,  -  на  его  лице  вскоре  вновь   появлялось   выражение
безмятежного покоя. Встретиться с его взглядом не было неприятно,  так  как,
хотя глаза и потускнели, в них никто не подметил бы  старческого  слабоумия.
Основа некогда сильной и устойчивой натуры все еще оставалась невредимой.
   Но понять и определить его характер в этих неблагоприятных условиях  было
делом столь же трудным, как по виду серых, беспорядочных развалин  вычертить
и заново отстроить в  воображении  старую  крепость,  например  Тикондерога.
Возможно, кое-где ее валы не пострадали, зато  в  других  местах  они  лежат
бесформенной грудой, осевшей под собственной тяжестью и поросшей  за  долгие
годы небрежения и мира травой и сорняками.
   Хотя я мало общался со старым  генералом,  но,  приглядываясь  к  нему  с
любовью, - ибо мои чувства, подобно чувствам всех окружавших его двуногих  и
четвероногих, вполне могут быть названы этим словом, - я все  же  рассмотрел
основные  черты  его  характера.  Они  были  отмечены  печатью  доблести   и
благородства, свидетельствовавшей о том, что своей известностью он обязан не
случаю, а  справедливости.  Думаю,  что  он  никогда  не  отличался  кипучей
энергией. Вероятно, всю жизнь он нуждался в каком-нибудь толчке извне, чтобы
начать действовать, но уж раз начав, да еще если впереди лежали  препятствия
и достойная цель, он ни перед чем не отступал и не знал поражений.  Душевный
жар, отличавший его и все еще  не  остывший,  не  давал  ярких  вспышек,  не
рассыпался искрами; скорее это было ровное красное свечение  раскаленного  в
печи железа. Значительность, твердость, стойкость  -  такое  впечатление  он
производил, когда ничто его не тревожило, и это - невзирая  на  безвременное
увядание, о котором я говорил. Но и  тогда  я  допускал,  что  под  влиянием
какого-нибудь глубоко проникшего в  душу  волнения,  поднятый  зовом  горна,
достаточно громким, чтобы разбудить дремавшие, но не угасшие силы, он мог бы
сбросить свою немощь, словно больничный халат, и, сменив посох  старости  на
шпагу, снова стать воином. И  в  столь  напряженный  момент  он  по-прежнему
остался  бы  невозмутимым.  Однако  подобная  картина   была   лишь   плодом
воображения, а не предвидением или пожеланием. На  самом  же  деле,  подобно
тому как я своими глазами видел остатки несокрушимых валов  старой  крепости
Тикондерога, упомянутой выше в качестве наиболее точного уподобления, так  и
в генерале Миллере я отчетливо различал непреклонную  и  стойкую  твердость,
доходившую,  вероятно,  в  более  молодые  годы  до  упрямства;   цельность,
вытекавшую,  как  и  большинство  его  достоинств,  из  некоторой   душевной
тяжеловесности  и  столь  же  неподатливую,   как   глыба   железной   руды;
доброжелательность, которая, несмотря на неистовство, проявленное в штыковой
атаке при реке Чиппева или  у  форта  Эри,  была  не  менее  искренней,  чем
доброжелательность некоторых или всех вместе взятых сомнительных филантропов
нашего времени. Мне известно, что он своими руками  убивал  людей.  Да,  они
падали под натиском, воодушевленным его победоносной энергией, как  травинки
под взмахом косы, но при этом у него не хватило бы жестокости  даже  на  то,
чтобы сдуть пыльцу с крыла бабочки. Я не знаю человека,  к  чьей  врожденной
доброте я мог бы обратиться с большим доверием.
   Многие характерные штрихи, в том числе и  немаловажные  для  того,  чтобы
зарисовка вышла похожей, исчезли или поблекли задолго до моего знакомства  с
генералом.   Обычно   раньше   всего    мы    утрачиваем    черты    внешней
привлекательности, тем более что человеческие развалины природа  никогда  не
украшает новыми прекрасными цветами, подобными вьющимся  растениям,  которые
покрывают стены разрушенной крепости Тикондерога и находят себе пропитание в
расселинах и трещинах камней. Но в старом генерале  сохранились  даже  следы
былой красоты и  изящества.  Порою  луч  веселья  пробивался  сквозь  мутную
преграду дряхлости и ласково скользил по нашим лицам. Любовь к  прекрасному,
редко встречающаяся у мужчин, уже достигших зрелого возраста; сказывалась  в