Пусть свершится его мудрый и справедливый приговор! Но кто ты  такой,  чтобы
вмешиваться в это дело? Чтобы становиться между страдальцем и его господом?
   Неистово взмахнув руками, он выбежал из комнаты.
   - И все-таки я сделал правильный ход, - пробормотал Роджер Чиллингуорс, с
невеселой улыбкой глядя ему вслед. - Ничего  не  потеряно.  Мы  снова  будем
друзьями. Но до какой степени этот человек в плену у страсти  и  не  владеет
собой! Так, видно, было и  с  другой  страстью.  Какие  безумства  совершил,
повинуясь страсти, этот благочестивый мистер Димсдейл!
   Возобновить  дружеские  отношения  на  прежних  основаниях  и  в  прежних
пределах было делом нетрудным. Проведя несколько часов в уединении,  молодой
священник понял, что больные нервы толкнули его на недостойную вспышку гнева
и что в словах старого врача не содержалось ничего, могущего служить для нее
поводом или извинением. Он сам дивился резкости, с которой оттолкнул  друга,
когда тот, во исполнение своего  долга  и  его,  мистера  Димсдейла,  прямой
просьбы, хотел помочь болящему. Движимый угрызениями совести, священник,  не
теряя времени, полностью признал свою неправоту и попросил  доброго  старика
продолжать лечение, которое хотя и не восстановило  здоровья,  но,  по  всей
вероятности, продлило до этого часа его хиреющую жизнь.  Роджер  Чиллингуорс
охотно согласился и по-прежнему оказывал мистеру Димсдейлу врачебную помощь,
действительно влагая в это все свое  искусство,  но  после  каждого  осмотра
больного уходил от него с загадочной  и  недоуменной  улыбкой.  Этой  улыбки
никогда  не  было  в  присутствии  мистера  Димсдейла,  но  она   немедленно
появлялась, стоило старику выйти из комнаты священника.
   - Редкий случай! - бормотал он. - Я непременно должен докопаться до сути.
Необычайная связь между душой и телом! Необходимо разобраться в этом хотя бы
из чисто научного интереса!
   Как-то в  полдень,  вскоре  после  описанного  происшествия,  преподобный
мистер Димсдейл, сидя в кресле перед  раскрытой  на  столе  большой  книгой,
напечатанной старинным английским  готическим  шрифтом,  неожиданно  забылся
крепким-крепким сном. Должно быть, он  читал  произведение,  относившееся  к
первосортным образчикам снотворной литературы. Глубокое  забытье  священника
было тем более примечательно, что он принадлежал к людям, чей сон обычно так
же некрепок, беспокоен и чуток, как  у  птиц,  пристроившихся  на  сучке.  И
однако его душа настолько погрузилась в собственные глубины, что он даже  не
пошевелился в кресле, когда в комнату  без  особых  предосторожностей  вошел
Роджер Чиллингуорс. Старик прямо подошел к своему пациенту, положил ему руку
на грудь и расстегнул одежду, которой тот прежде никогда не  снимал  даже  в
присутствии врача.
   Священник, естественно, вздрогнул и слегка пошевелился.
   Немного постояв возле него, врач вышел из комнаты. Но  какое  неистовство
было в его взгляде, полном ликования, удивления и  ужаса!  Какой  страстный,
нечеловеческий восторг владел стариком, отражаясь не только в глазах и лице,
но и во всей его уродливой фигуре, в притоптывающих ногах, в жесте  воздетых
к небу рук! Если бы кто-нибудь увидел старого  Роджера  Чиллингуорса  в  эту
минуту торжества, он понял бы, как ведет себя сатана, когда убеждается,  что
драгоценная человеческая душа потеряна для небес и выиграна для преисподней.
   Но торжество врача  отличалось  от  торжества  сатаны  тем,  что  к  нему
примешивалась какая-то доля удивления.

   ГЛАВА XI
   ТАЙНИКИ СЕРДЦА
   Хотя после описанного случая отношения между священником и врачом  внешне
не изменились, по сути дела они стали совсем иными, чем  прежде.  У  Роджера
Чиллингуорса уже не было сомнений, какой путь ему следует  избрать.  Правда,
этот путь несколько отличался  от  того,  который  он  наметил  себе  ранее.
Несчастный  старик  был  неизменно  спокоен,  мягок  и  бесстрастен,  но  мы
опасаемся, что на поверхность его души всплыла прежде сдерживаемая и глубоко
скрытая злоба, побудившая его придумать такую тайную  месть,  какой  никогда
еще не изобретал для своего  врага  ни  один  смертный.  Стать  единственным
задушевным другом, которому изливают весь ужас, все угрызения совести, муки,
напрасное раскаяние, вихрь налетающих и  напрасно  гонимых  грешных  мыслей!
Ему, безжалостному,  ему,  непрощающему,  сделаться  восприемником  излияний
горестной, преступной души, излияний, утаенных  от  мира,  чье  великодушное
сердце сумело бы понять и простить!  Безраздельно  обладать  этим  неведомым
сокровищем, - вот единственное, что могло бы ему оплатить долг мести!
   Пугливая и настороженная  сдержанность  священника  нарушила  этот  план.
Однако Роджер Чиллингуорс был доволен, и даже очень доволен, ходом  событий,
словно нарочно  задуманных  для  его  темных  умыслов  провидением,  которое
пользовалось и мстителем и его жертвой для достижения собственных  целей  и,
быть может, прощало там, где, на первый взгляд, особенно жестоко наказывало.
Но старик готов был думать, что ему ниспослано откровение;  кем  -  небесами
или  преисподней,  было  для  него  несущественно.  Встречаясь  с   мистером
Димсдейлом, старик, с помощью этого дара,  видел  не  только  внешний  облик
священника, но и его душу, видел так отчетливо, что, казалось, мог уловить и
понять каждое ее движение. Таким образом, Роджер Чиллингуорс стал не  только
соглядатаем, но и главным действующим лицом внутренней жизни несчастного. Он
мог играть с ним, как кошка с мышью.  Ему  хотелось  заставить  свою  жертву
смертельно страдать. Священник всегда был на дыбе - нужно было только знать,
где находится рычаг, приводящий в действие орудие пытки,  а  это  врач  знал
отлично! Хотелось ему подвергнуть мистера Димсдейла мукам страха? Словно  по
мановению волшебной палочки, вырастал  страшный  призрак,  вырастали  тысячи
страшных призраков в образе ли смерти или в еще более ужасном образе  позора
и, столпившись вокруг священника, указывали пальцами на его грудь.
   Все это проделывалось с такой необычайной тонкостью, что мистер  Димсдейл
хотя все время и чувствовал присутствие  какой-то  враждебной  силы,  но  не
понимал, откуда она исходит. Правда, он с сомнением и  страхом,  а  порою  с
ужасом и бесконечной ненавистью, взирал на уродливую фигуру  старого  врача.
Жесты, походка, седая борода, любые,  самые  незначительные  поступки,  даже
покрой одежды старика внушали священнику такое  отвращение,  такую  глубокую
антипатию, что он не хотел признаться в ней даже самому себе. Ибо, поскольку
разумной причины для такого недоверия и омерзения  не  существовало,  мистер
Димсдейл, понимая, что яд, источаемый больным местом в его сердце, отравляет
все его существо, именно этим ядом и объяснял свое предубеждение.  Он  корил
себя за недружелюбные чувства к Роджеру Чиллингуорсу и,  вместо  того  чтобы
отнестись к ним с доверием, старался  их  искоренить.  И  хотя  это  ему  не
удавалось, он все же  считал  своим  долгом  не  порывать  внешне  дружеских
отношений со стариком, все время способствуя, таким  образом,  осуществлению
цели, которой посвятил свою жизнь мститель - жалкое, одинокое создание,  еще
более несчастное, чем его жертва.
   Страдая от телесного недуга, раздираемый  и  мучимый  каким-то  невидимым
душевным расстройством,  опутанный  темными  происками  своего  смертельного
врага, мистер Димсдейл приобрел в  это  время  огромную  популярность  среди
паствы. Он  завоевал  ее  в  значительной  степени  именно  благодаря  своим
страданиям.  Его   умственная   одаренность,   нравственные   представления,
способность загораться чувством и заражать им других находились в  состоянии
нечеловеческого напряжения из-за  вечных  мук  и  угрызений  совести.  Слава
мистера Димсдейла хотя и не достигла еще вершины, однако уже затмевала менее
громкую известность других священников, несмотря на то, что среди  них  были
выдающиеся люди. Некоторые из этих  священников,  потратив  на  приобретение
нелегко дающихся знаний  больше  лет,  чем  исполнилось  мистеру  Димсдейлу,
обладали настоящей ученостью и  поэтому  располагали  лучшей  подготовкой  к
своей профессии, нежели их юный собрат. Встречались  среди  них  также  люди
непреклонной  воли,  наделенные  несравненно  более  проницательным  умом  и
твердым, железным или гранитным характером, что, в сочетании с должной дозой
доктринерства, образует  наиболее  респектабельных,  полезных  и  неприятных
представителей духовного сословия. Были там и другие, действительно  святые,
отцы, чьи душевные  качества,  выработанные  тяжким  трудом  над  книгами  и
терпеливыми размышлениями, озарялись сиянием горнего  мира,  куда  благодаря
чистоте жизни эти безупречные люди уже почти проникли, хотя бренная оболочка
все еще довлела над ними. Им не хватало лишь  ниспосланного  в  день  троицы
избранным ученикам дара в виде огненных языков. обозначающих,  надо  думать,
способность говорить не столько на чужих  и  неведомых  языках,  сколько  на
языке  человеческого  сердца,  понятного  всем  людям.  Эти  отцы,  во  всем
остальном подобные апостолам, не  владели  огненным  языком  -  последним  и
редчайшим, даруемым свыше, подтверждением  пастырского  призвания.  Напрасно
пытались бы они, приди им в  голову  такое  намерение,  выразить  высочайшие
истины с помощью жалких обыденных слов и  образов.  Эти  люди  пребывали  на
таких высотах, откуда человеческие голоса доносятся слабо и невнятно.
   Мистер Димсдейл, судя по многим признакам, принадлежал именно  к  разряду
ученых священнослужителей. Он поднялся бы  на  недосягаемые  высоты  веры  и
святости, если бы не бремя, будь то преступления или страдания, под тяжестью
которого ему суждено было влачиться. Он был  придавлен  к  земле  наравне  с
самыми униженными, - он, человек столь  одухотворенный,  что  ему  могли  бы
внимать и ответствовать ангелы! Но именно это бремя тесно породнило  его  со
всем грешным братством людей и заставило сердце священника трепетать  заодно
с их сердцами. Он переживал их горе, как свое, и умел поведать о собственных
страданиях  тысяче  других  людей  в  потоках  горестного  и   убедительного
красноречия. Часто - убедительного,  но  порой  -  страшного!  Прихожане  не
понимали, что это за сила, которая  так  их  волнует.  Они  считали  мистера
Димсдейла чудом святости. Он казался им глашатаем божественной  мудрости,  и
порицания, и любви! В их глазах  даже  земля,  по  которой  он  ходил,  была
священна.  Его  юные  прихожанки,  жертвы  страсти,  до   того   исполненной
религиозного чувства, что она казалась им внушенной одним лишь благочестием,
чахли и открыто несли в своих девственных сердцах эту  страсть,  как  лучший
дар небесам. Престарелые члены  общины,  видя  хрупкость  телесной  оболочки
мистера Димсдейла, тогда как  сами  они,  несмотря  на  возраст,  здоровы  и
сильны, считали, что он отправится на небеса раньше,  чем  они,  и  завещали
своим детям похоронить их старые кости  как  можно  ближе  к  святой  могиле
молодого священника! И, возможно,  все  это  время  бедный  мистер  Димсдейл
сомневался, вырастет ли трава на его  могиле,  ибо  в  ней  будет  похоронен
человек, проклятый богом!
   Невозможно описать, как его мучило это всеобщее благоговение. Он искренне
поклонялся истине и считал все  земное  тенью,  лишенной  всякого  смысла  и
значения, если в нем не таилось божественного начала, которое и  есть  жизнь
внутри жизни. Но чем, в таком случае, был он  сам?  Субстанцией?  Или  самой
неясной из всех теней? Он жаждал  заговорить  с  кафедры  полным  голосом  и
поведать людям, кто он такой. "Я, кого вы  видите  в  черных  священнических
одеяниях; я, осмелившийся взойти на эту кафедру, чтобы, подняв бледное  лицо
к небесам, обратиться, от вашего имени, к всеведущему; я,  чью  повседневную
жизнь вы считаете безупречной, как жизнь  Еноха;  я,  чьи  шаги,  по  вашему
представлению,  оставляют  на   пройденном   земном   пути   сияющий   след,
долженствующий привести путников, идущих за мной, в обитель  блаженства;  я,
крестивший ваших  детей;  я,  шептавший  отходную  молитву  вашим  умирающим
друзьям,  до  слуха  которых  смутно  доносилось  из  покидаемого  ими  мира
"Аминь!"; я, ваш пастырь, кого вы так почитаете  и  кому  так  верите,  -  я
исполнен скверны и лжи!"
   Не раз мистер Димсдейл всходил на кафедру с твердым решением сойти с  нее
лишь когда будут произнесены эти слова. Не раз он  прочищал  горло  и  делал
долгий, глубокий и трепетный вдох, чтобы выдохнуть потом воздух,  отягченный
мрачной  тайной,  хранившейся  в  его  сердце.  Не  один,  а  сотни  раз  он
действительно говорил. Говорил! Но  как?  Он  объяснял  прихожанам,  что  он
глубоко порочен, порочнее самого порочного человека,  худший  из  грешников,
мерзкое, невыразимо грязное существо, и поистине непонятно, что до  сих  пор
его жалкое тело не сожжено на их глазах жгучим гневом всевышнего! Что  могло
быть прямее этих слов? Неужели люди не подымутся со скамей в едином порыве и
не стащат его с кафедры, которую он оскверняет? Но нет! Они  слушали  его  и
почитали еще больше. Они не догадывались  об  ужасном  смысле  его  бичующих
слов. "Благочестивый юноша! - говорили они. - Ангел во плоти! Увы,  если  он
считает такой греховной свою белоснежную душу,  то  какое  страшное  зрелище
открылось бы ему в  твоей  или  моей!"  Священник,  этот  искусный,  хотя  и
терзаемый угрызениями  совести  лицемер,  отлично  понимал,  в  каком  свете
предстает перед паствой его  неопределенная  исповедь.  Стараясь  признанием
заглушить голос грешной совести, он вел нечистую игру, впадал в новый грех и
заново ощущал стыд, не испытывая того временного облегчения, какое бывает  у
человека, которому удалось себя  обмануть.  Он  говорил  только  правду,  но
превращал ее в величайшую ложь. А между тем по самой своей природе он  любил
правду и ненавидел ложь так, как лишь немногие умеют  любить  и  ненавидеть.
Поэтому более всего  на  свете  он  ненавидел  свое  собственное  презренное
существо.
   Внутреннее смятение привело его к действиям, более согласным с  практикой
старой развращенной католической церкви, чем с просвещенными  взглядами  той
веры, в которой он был рожден и воспитан. В потайном ящике под семью замками
мистер Димсдейл хранил окровавленный  бич.  Нередко  этот  протестантский  и
пуританский священник стегал себя по плечам,  горько  смеясь  над  собою,  и
стегал  тем  безжалостнее,  чем  горше  был   его   смех.   Подобно   многим
благочестивым пуританам, он часто прибегал к постам, но не для того,  чтобы,
очистив плоть, сделать ее более достойной божественного откровения, а в виде
акта покаяния, изнуряя себя до того, что у него начинали подгибаться колени.
Он также проводил ночи в бдениях, порою в  полном  мраке,  порою  при  свете
колеблющегося ночника, а порою - глядя на свое отражение в  ярко  освещенном
зеркале. Непрерывно копаясь в душе, он не очищал ее, а  только  истязал.  Во
время  этих  продолжительных  бдений  обессилевший  мозг  мистера  Димсдейла
нередко сдавал, рисуя ему  призраков,  то  смутно  светившихся  и  с  трудом
различаемых в темных углах комнаты, то более отчетливых,  витавших  рядом  с
его отражением в глубине зеркала. Иногда это была свора дьявольских образин,
которые, кривляясь и смеясь над  бледным  пастором,  манили  его  за  собой,
иногда  -  рой  сияющих  ангелов,  тяжело  взлетавших  к  небесам  и  словно
обремененных скорбью, то постепенно становившихся все  прозрачнее  и  легче;
иногда  появлялись  умершие  друзья  его  юности,  и  седобородый   отец   с
благочестиво нахмуренным челом, и мать,  которая  проходила  мимо,  отвернув
лицо. Дух матери, призрачнейший ее образ, - думается, она все  же  могла  бы
бросить сострадательный взгляд на своего сына! А иногда  по  комнате,  такой
жуткой из-за этих потусторонних образов, скользила Гестер Прин, ведя за руку
маленькую Перл в алом платье и показывая пальцем сперва на грудь  себе,  где
горела алая буква, а потом на грудь священника.
   Эти видения никогда целиком не  обманывали  мистера  Димсдейла.  В  любую
минуту он мог сделать над  собой  усилие  и  различить  сквозь  их  туманную
неощутимость ощутимые предметы,  мог  убедить  себя,  что  они  не  обладают
непроницаемостью, как тот резной дубовый стол или этот  огромный  квадратный
богословский трактат в кожаном переплете с бронзовыми застежками. И все же в
каком-то смысле они содержали в себе  больше  истинности  и  материальности,
нежели все  остальное,  с  чем  соприкасался  теперь  несчастный  священник.
Невыразимое несчастье столь лживого существования  заключается  в  том,  что
ложь отнимает всю сущность и вещественность у  окружающих  нас  реальностей,
которые небесами предназначены для того, чтобы радовать и  питать  наш  дух.
Неискреннему человеку вся вселенная кажется лживой, -  она  неосязаема,  она
превращается под его руками в ничто. И  сам  он,  -  в  той  мере,  в  какой
показывает себя в ложном свете,  -  становится  тенью  или  вовсе  перестает
существовать. Единственной правдой,  придававшей  подлинность  существованию
мистера Димсдейла на земле, было страдание, сокрытое в глубине его  души,  и
печать этого страдания, лежавшая на его облике и всем видимая. Найди  мистер
Димсдейл в себе силы улыбнуться и сделать веселое  лицо,  он,  как  таковой,
перестал бы существовать!
   В одну из таких мучительных ночей, на которые мы  лишь  намекнули,  -  от
дальнейшего их описания  мы  воздержимся,  -  священник  вскочил  со  своего
кресла. Ему пришла в голову новая мысль. Быть может, он сумеет обрести  хоть
минуту покоя! Тщательно облачившись, словно для богослужения,  он  осторожно
спустился по лестнице, отпер дверь и вышел на улицу.

 ГЛАВА XII
   ПАСТОР НЕ СПИТ
   Ступая словно в сонном забытьи, а может быть, и действительно находясь  в
сомнамбулическом состоянии, мистер Димсдейл дошел до того места, где  Гестер
Прин когда-то пережила первые часы своего позора. Тот же помост, или эшафот,
за семь долгих лет потемневший от ненастья, выцветший  на  солнце,  истертый
шагами многих осужденных, с тех пор всходивших на него, все  еще  стоял  под
балконом молитвенного дома. Пастор поднялся по ступенькам.
   Была темная ночь, как обычно в начале  мая.  Неподвижная  завеса  облаков
укрыла весь простор небосвода от зенита  до  горизонта.  Если  бы  та  самая
толпа, которая была свидетельницей публичного наказания  Гестер  Прин  снова
собралась здесь, она не распознала бы  в  серой  полуночной  мгле  очертаний
фигуры, возвышавшейся над помостом, а тем более лица этого человека. К  тому
же город спал. Священнику не грозила опасность быть узнанным.  Если  бы  ему
пришло в голову оставаться здесь, пока на востоке не забрезжит рассвет,  ему
и тогда нечего было бы опасаться, кроме разве сырого  холода  ночи,  который
мог проникнуть в тело пастора, свести суставы, застудить  горло,  вызвать  у
мистера Димсдейла кашель  и  тем  самым  лишить  его  завтрашних  слушателей
молитвы и проповеди. Ничей взор не коснулся бы его, кроме  того  всевидящего
ока, которое могло проследовать за ним даже в спальню и  узреть  его  там  с
окровавленным бичом в руках. Зачем же пришел он сюда? Неужели - ради издевки
над покаянием? Да, ради издевки, но только над самим собой. Ради издевки, от
которой ангелы заливались краской и плакали,  а  дьяволы  ликовали,  оглашая
вселенную насмешливым хохотом! Священника привели  сюда  угрызения  совести,
неотступно преследовавшей его, в то время как трусость, сестра и неразлучная
спутница раскаяния, дрожащей рукой неизменно тянула  его  прочь  даже  в  ту
минуту, когда признание уже трепетало у него на  устах.  Несчастный,  жалкий
человек! Какое  право  имел  он,  столь  слабохарактерный,  обременять  себя
преступлением? Преступление под силу лишь людям с железными нервами, которые
в состоянии нести тяжесть свершенного, или, если оно слишком давит на плечи,
напрячь с