вести "Алая буква". Не нужно забывать, что основные, факты, приведенные  в
ней, подтверждены и заверены рукописью мистера Пью. Последняя вместе с  алой
буквой - этой любопытнейшей реликвией - все еще находится  у  меня  и  может
быть предъявлена любому читателю,  который  захотел  бы  взглянуть  на  нее,
заинтересовавшись описанными мною событиями. Не следует думать, что, излагая
эту историю и стараясь объяснить  поступки  и  чувства  действующих  лиц,  я
ограничивался лишь тем, что содержалось в немногих листках, исписанных  моим
предшественником. Напротив, я позволил себе тут полную свободу,  словно  все
факты были мною вымышлены. Я настаиваю лишь на достоверности общих контуров.
   Этот случай до некоторой степени снова направил мой ум по  старому  пути.
Передо мной  была  заготовка  повести.  Я  чувствовал  себя  так,  словно  в
пустующей комнате таможни встретился лицом к лицу  со  старым  надзирателем,
одетым по моде столетней  давности  и  в  бессмертном  парике,  впоследствии
похороненном вместе с ним, но не истлевшем и в могиле. В осанке мистера  Пью
было достоинство  человека,  назначенного  на  должность  самим  королем,  а
следовательно, озаренного лучами, так ослепительно  сиявшими  вокруг  трона.
Увы, какая  разница  по  сравнению  с  жалким  видом  чиновника  республики,
который,  в  качестве  слуги  народа,  чувствует   себя   ничтожнее   самого
ничтожного,  меньше  самого  малого  из  своих  начальников!   Неясная,   но
величественная фигура указывала призрачной рукой на алый  знак  и  свернутую
трубкой пояснительную записку. Призрачным голосом  она  требовала  от  меня,
чтобы я, памятуя о священном долге сыновнего почтения, - ибо надзиратель мог
считать себя моим прародителем по должности! - довел  до  публики  найденные
мною заплесневелые и траченые молью литературные упражнения. "Сделай это!  -
говорил призрак мистера Пью, взволнованно качая своей величественной головой
в достопамятном парике. - Сделай, и пусть доход достанется тебе  одному.  Он
скоро тебе понадобится, ибо твое время отличается от моего, когда  должность
у человека была пожизненной, а иногда и наследственной. Но я требую,  чтобы,
занявшись историей старой миссис Прин, ты отдал законный долг памяти  твоего
предшественника". И я сказал призраку мистера Пью: "Хорошо!"
   Таким образом, я много думал о Гестер Прин. Я  размышлял  о  ней,  часами
расхаживая по комнате или  в  сотый  раз  измеряя  шагами  длинный  коридор,
который вел от парадного входа в  таможню  к  ее  боковой  двери.  Как  были
недовольны  весовщики,  и  приемщики,  и  старый  инспектор,   чью   дремоту
безжалостно нарушал неумолчный стук моих приближающихся и удаляющихся шагов!
Они обычно говорили, по старой привычке,  что  надзиратель  обходит  шканцы.
По-видимому, они считали, что мною владеет при этом  лишь  желание  нагулять
себе аппетит пред обедом; действительно, какое иное желание может  заставить
здравомыслящего человека добровольно ходить взад  и  вперед?  И,  по  правде
говоря, аппетит,  усиленный  ветром,  который  вечно  дул  в  коридоре,  был
единственным  ценным  следствием  столь  неустанных  упражнений.  Так   мало
приспособлены нежные плоды воображения и чувствительности к воздуху таможни,
что, останься я там еще на  десяток  новых  президентских  сроков,  вряд  ли
повесть "Алая буква" когда-либо предстала бы перед  публикой.  Моя  фантазия
стала похожа на потускневшее зеркало. Если она и отражала образы, которыми я
старался ее населить, то какое это было  смутное,  неясное  отражение!  Жар,
раздуваемый мною в горниле разума, не согревал, не делал пластичными  героев
повествования. Лишенные сверкания страстей и  теплоты  чувств,  окоченевшие,
как трупы, они смотрели  на  меня  с  застывшей  холодной  усмешкой,  полной
презрительного недоверия. Казалось, они говорили: "Что тебе  нужно  от  нас?
Если некогда у тебя и была власть над племенем нереальных существ, теперь ее
нет. Ты променял ее на жалкие  подачки  из  государственной  казны.  Ступай,
отрабатывай свое жалованье!" Словом,  эти  полуживые  создания,  плоды  моей
фантазии, меня же называли глупцом - и не без основания.
   Злосчастное оцепенение владело мною  не  только  в  течение  тех  трех  с
половиной часов моей каждодневной жизни, на которые  претендовал  дядя  Сэм.
Оно сопровождало меня  на  прогулках  по  берегу  моря  и  в  блужданиях  по
окрестностям, всегда и везде в те редкие дни, когда я заставлял себя  искать
вдохновляющего воздействия природы,  которое  прежде  сообщало  моим  мыслям
свежесть и бодрость, стоило мне  выйти  за  ворота  Старой  Усадьбы.  Та  же
духовная апатия не покидала меня и дома, тяготея надо мной в комнате,  столь
неосновательно величаемой кабинетом. Она не разлучалась со мной даже поздней
ночью, когда, сидя в опустелой гостиной, озаряемой только лунным  светом  да
мерцанием углей в камине, я пытался мысленно нарисовать сцены, которые могли
бы на следующий день превратиться на  ослепительно  чистом  листе  бумаги  в
многокрасочные описания.
   Если и в эти  часы  воображение  отказывается  работать,  случай  следует
признать безнадежным. Нет обстановки, более располагающей сочинителя романов
к встрече со своими призрачными гостями, чем издавна знакомая  комната,  где
лунные лучи заливают ковер таким белым сиянием, так  явственно  вырисовывают
узор на нем, делают каждый предмет таким отчетливым и вместе  с  тем  совсем
иным,  чем  в  утреннем  или  полуденном  свете!   Домашний   уют   привычно
расставленных вещей; кресла, каждое со своей особой индивидуальностью;  стол
посередине с рабочей корзинкой, несколькими  книгами  и  потушенной  лампой;
диван; книжный шкаф; картина на стене, -  все  эти  вещи,  видимые  во  всех
подробностях  и   одухотворенные   необычным   освещением,   словно   теряют
материальность и становятся созданиями воображения. Меняются, обретая  новое
достоинство, самые  мелкие,  самые  пустячные  предметы.  Детский  башмачок,
кукла, сидящая в плетеной колясочке, деревянная лошадка, - словом, все,  чем
пользовались или играли в течение дня, кажется теперь странным,  отдаленным,
хотя почти столь же живо ощутимым, как и при дневном  свете.  И  вот  пол  в
нашей привычной комнате становится нейтральной полосой,  чем-то  соединяющим
реальный мир  со  страной  чудес,  где  действительность  и  фантазия  могут
встретиться и слиться друг с другом. Появись здесь призраки, они не испугали
бы нас. Если бы, оглянувшись, мы увидели давно  исчезнувший  любимый  образ,
неподвижно застывший в волшебном лунном  свете,  мы  не  удивились  бы  ему,
настолько обстановка соответствует этому видению, и лишь задумались  бы  над
тем, действительно ли он вернулся из далеких краев или  никогда  не  покидал
уголка возле нашего камина.
   Угли,  тускло  мерцающие  в  камине,  только  усиливают  описанное   мною
ощущение. Мягко освещая комнату, они расцвечивают в красноватые тона стены и
потолок и искрятся на полированной поверхности мебели. Смешиваясь с холодной
одухотворенностью лунных  лучей,  этот  теплый  свет  сообщает  человеческую
сердечность и нежную чувствительность созданиям воображения.  Он  превращает
их из снежных человечков в мужчин и женщин. В призрачной глубине зеркала  мы
видим отблески дотлевающих углей, белые лунные лучи на полу, всю  картину  с
пятнами света и тени, но еще менее реальную, еще более  фантастическую.  Так
вот, если в такой час и в такой обстановке сидящий в одиночестве человек  не
может вообразить небывалые вещи  и  придать  им  достоверность,  значит  ему
нечего браться за сочинение романов.
   Но пока я работал в таможне, мне  было  безразлично,  светит  солнце  или
луна, или то угли мерцают в камине: польза от них  была  такая  же,  как  от
сальной  свечи.  Я  перестал  воспринимать  целый  ряд  вещей,  а  вместе  с
восприимчивостью исчез и связанный с нею  дар,  не  очень  значительный  или
богатый, но самый для меня драгоценный.
   Все же, мне думается, я не оказался бы  таким  тупым  и  несостоятельным,
если бы попробовал  сочинять  произведения  другого  рода.  Можно  было  бы,
например, удовольствоваться передачей историй одного из инспекторов, старого
шкипера, о котором я обязан упомянуть хотя бы из простой благодарности,  ибо
не проходило дня, чтобы он не заставлял  меня  хохотать  и  восхищаться  его
талантом  рассказчика.  Сохрани   я   живописную   яркость   его   стиля   и
юмористическую  окраску,  которую  он  умел  придавать  своим  описаниям,  в
литературе, несомненно, появилось бы нечто совсем новое. Мог бы я взяться  и
за какую-либо более серьезную задачу.  При  бесцветности  моего  ежедневного
существования, которое так назойливо давило на меня,  было  чистым  безумием
пытаться перенестись в иной век или во что  бы  то  ни  стало  создавать  из
неосязаемых элементов подобие реального мира, когда воздушная  красота  моих
мыльных пузырей ежеминутно погибала, сталкиваясь с  действительностью.  Куда
разумнее было бы проникнуть мыслью и воображением сквозь плотную поверхность
обыденности  и  тем  самым  придать  ей  прозрачность,  одухотворить  бремя,
становившееся невыносимым, упорно  искать  истинные  и  нетленные  ценности,
скрытые в  скучных  происшествиях  и  заурядных  характерах,  с  которыми  я
соприкасался. Виноват я сам. Мне открылась страница жизни, которая  казалась
мне унылой и неинтересной потому лишь, что я не мог постигнуть скрытый в нем
смысл. Передо мной была  книга,  такая  прекрасная,  какой  мне  никогда  не
написать.  Улетающие  часы  писали  ее,  лист  за  листом,  и   представляли
написанное моему взору, но оно немедленно исчезало по той лишь причине,  что
мысль  моя  была  недостаточно  проницательна,  а  рука  -  искусна,   чтобы
запечатлеть его на  бумаге.  Когда-нибудь  я,  возможно,  вспомню  отдельные
куски, фрагменты, и запишу их, и увижу, как буквы на странице превращаются в
золото.
   Понимание этого пришло ко мне слишком поздно. В  то  время  я  чувствовал
лишь,  что  былое  наслаждение  становится  безнадежной  тратой  сил.  Я  не
собирался особенно плакаться по этому поводу. Просто я прекратил  бесплодные
попытки и из автора  довольно  убогих  рассказов  и  очерков  превратился  в
довольно сносного таможенного  надзирателя.  Вот  и  все.  Однако  не  очень
приятно мучиться подозрением, что ваш разум хиреет или, незаметно  для  вас,
испаряется, как эфир из склянки, что при каждом осмотре его оказывается  все
меньше и остаток  уже  не  так  летуч...  Сомневаться  в  самом  факте  было
невозможно, и, размышляя о себе  и  о  других,  я  приходил  к  выводу,  что
государственная служба  не  слишком  благоприятно  отражается  на  личности.
Возможно, что когда-нибудь я разовью этот вывод в  другой  форме.  Здесь  же
достаточно будет сказать, что чиновник, много лет работающий в  таможне,  не
может быть лицом, достойным похвалы или уважения, по ряду  причин:  одна  из
них коренится в  правовом  принципе,  в  силу  которого  он  сохраняет  свое
положение, другая - в самой сущности работы, вполне честной,  с  моей  точки
зрения, но отстраняющей его от общих усилий человечества.
   Следствием работы в таможне, которое, мне кажется,  можно  проследить  на
всяком,  кто  служил  там,  является  то   обстоятельство,   что   чиновник,
опирающийся  на   могучую   руку   республики,   теряет   свою   собственную
устойчивость. В степени, пропорциональной силе или слабости его  натуры,  он
лишается способности поддерживать свое существование без посторонней помощи.
Если он наделен  незаурядной  долей  врожденной  энергии  или  расслабляющее
влияние  службы  не  было  слишком   длительным,   утраченная   сила   может
восстановиться. Уволенный чиновник  -  счастливчик,  которого  бесцеремонный
пинок своевременно толкнул туда, где ему  предстоит  бороться  совместно  со
всеми людьми, - может вновь обрести себя и стать тем, кем он  когда-то  был.
Но такие случаи не часты. Обычно же он удерживает за собою место  достаточно
долго для того, чтобы окончательно ослабеть и  потерять  упругость  мышц,  а
потом его выбрасывают на трудную тропу жизни и  предоставляют  самому  себе.
Чувствуя свою немощь, чувствуя, что в нем уже не осталось былой закаленности
и гибкости, он горестно оглядывается вокруг, в поисках поддержки  извне.  Он
твердо  и  нерушимо  верит,  что   вот-вот   благодаря   удачному   стечению
обстоятельств его, наконец, снова возьмут на прежнее место;  эта  иллюзорная
вера, закрывающая глаза на  неустранимые  препятствия,  преследует  человека
весь остаток жизни, невзирая на все разочарования, и, думается мне,  подобно
холерной судороге, мучает его  некоторое  время  даже  после  смерти.  Такое
упование более всего другого лишает шансов на успех всякое дело, за  которое
он надумал бы взяться. Чего ради человеку утруждать себя, стараясь выбраться
из болота, если в скором времени сильная рука дяди Сэма вытащит и  поддержит
его? Чего ради трудиться здесь или добывать  золото  в  Калифорнии,  если  в
недалеком  будущем  он  снова  будет  счастлив,  получая  ежемесячно   горку
блестящих монет из дядиного кармана? Любопытно, хотя и  печально  наблюдать,
как самой небольшой дозы государственной службы достаточно, чтобы несчастный
человек заболел этой странной болезнью. Я не собираюсь быть непочтительным к
дяде Сэму, но на золоте достойного старого джентльмена лежит иной раз  такое
же заклятие, как на сокровищах дьявола. Тот, кто прикасается к этим монетам,
должен быть настороже, иначе договор обратится против  него  и  он  потеряет
если не душу, то многие из лучших  своих  душевных  качеств:  решительность,
смелость и постоянство, верность, умение полагаться на себя -  словом,  все,
из чего складывается мужественный характер.
   Нечего сказать, приятная перспектива! Не то чтобы надзиратель относил все
это на свой счет и думал, что окончательно выйдет из строя и в  том  случае,
если его оставят работать в таможне, и в том случае, если уволят. Но все  же
мои размышления были не самого веселого свойства. Я начал  хандрить,  терять
спокойствие, все время копался в себе, стараясь определить,  какие  из  моих
скромных  способностей  исчезли  и  насколько  разрушились   те,   что   еще
сохранились. Я пытался рассчитать, сколько времени я еще могу  оставаться  в
таможне и  все-таки  уйти  оттуда,  не  потеряв  окончательно  человеческого
облика.  Поскольку  выгнать  такое  безобидное  существо,  как  я,  было  бы
неполитично,   а   чиновник,   сам   подающий   в   отставку,   -    явление
противоестественное, больше всего, по правде говоря, меня пугала опасность -
поседев и  состарившись  на  работе  в  таможне,  превратиться  в  животное,
подобное старому инспектору. При  скучном  однообразии  служебной  жизни  не
случится ли со мной того же, что случилось с моим почтенным другом: не начну
ли я ждать обеденного часа как главного события дня и не стану ли  проводить
остальное время подобно старому псу, дремлющему на солнце или в тени? Унылая
перспектива для человека, который  видит  счастье  в  том,  чтобы  полностью
пользоваться  всеми  своими  чувствами  и  способностями!  Но  моя   тревога
оказалась напрасной. Провидение позаботилось обо мне таким способом,  какого
я и представить себе не мог.
   Знаменательным событием на третьем году  моей  бытности  надзирателем,  -
говоря языком "П. П.", - было избрание  президентом  генерала  Тэйлора.  Для
полного понимания преимуществ государственной  службы  следует  напомнить  о
том,  что  ожидает  чиновника,  когда  приходит   к   власти   правительство
оппозиционной партии. Смертный человек не может оказаться в положении  более
сложном и во всяком случае более неуютном: благоприятный исход  здесь  почти
невозможен,   хотя   то,   что   представляется   пострадавшему    наихудшей
возможностью,   нередко   оказывается   наилучшей.   Человеку   гордому    и
чувствительному весьма странно сознавать, что его  благополучие  -  в  руках
людей, не любящих и не  понимающих  его,  людей,  от  которых  ему  приятнее
претерпеть обиду, чем принять знаки расположения, раз уж такая  альтернатива
неизбежна. Если он сохранял спокойствие во  время  выборной  борьбы,  то  не
менее  странно  ему  наблюдать  кровожадность   торжествующих   победителей,
понимая, что одним  из  объектов  этой  кровожадности  является  он  сам!  В
человеческом характере мало свойств более отвратительных, чем  знакомая  мне
по самым обыкновенным людям способность становиться жестокими только потому,
что им дана власть вредить. Если бы гильотина в применении к служебной жизни
была реальностью, а не просто на редкость подходящей метафорой,  то,  как  я
искренне убежден, активные деятели  победившей  партии  в  пылу  возбуждения
вполне могли бы поотрубать  всем  нам  головы,  возблагодарив  небо  за  эту
возможность!  Мне,  спокойному,  любознательному  наблюдателю  и  взлетов  и
падений, кажется, что многочисленные победы  моей  партии  никогда  не  были
отмечены столь злобным и свирепым духом вражды и мести, как тогдашняя победа
вигов. Демократ вступает в должность отчасти потому, что она  ему  нужна,  а
отчасти потому, что такой шаг  давно  уже  узаконен  многолетней  практикой.
Роптать на подобную практику не было бы слабостью и  трусостью  лишь  в  том
случае, если бы изменилась вся система. Долгая привычка к главенству сделала
демократов великодушными. Они умеют щадить, если есть к тому возможность,  а
когда казнят, то, хотя лезвие их топора остро, оно почти никогда  не  бывает
отравлено злорадством. Нет у них  также  позорной  привычки  пинать  голову,
которую они только что отсекли.
   Короче  говоря,  несмотря  на  неприятность  и  затруднительность   моего
положения, я по многим причинам поздравлял себя с тем, что очутился не среди
победивших, а среди  побежденных.  Если  раньше  я  был  не  слишком  рьяным
сторонником демократов, то теперь, в пору  неудач  и  опасностей,  для  меня
стало очевидным, на стороне какой партии мои симпатии, и,  разумно  учитывая
все обстоятельства, я не без некоторого стыда и огорчения думал о  том,  что
имею   больше   шансов   удержаться   на   работе,   чем   любой   из   моих
собратьев-демократов. Но кто из нас умеет видеть дальше  собственного  носа?
Моя голова слетела первой!
   Полагаю,  что  минута,  когда  человеку  отрубают  голову,  редко  бывает
отраднейшей  минутой  его  жизни.  Тем  не  менее  даже  при  такой  крупной
неприятности, как и при большинстве наших несчастий, можно найти лекарство и
утешение, если, разумеется,  потерпевший  старается  увидеть  не  худшую,  а
лучшую сторону случившегося. Что касается меня, то  целебные  средства  были
под рукой, и я, конечно, начал думать о них задолго до того, как пришлось  к
ним прибегнуть. Так как работа в таможне  меня  уже  тяготила  и  я  не  раз
помышлял об отставке,  судьба  моя  несколько  напоминала  судьбу  человека,
который хочет покончить с собой, когда, сверх всяких ожиданий, на  его  долю
выпадает удача и он оказывается убитым. Как некогда в Старой Усадьбе, так  и
теперь в таможне, я провел три года, - срок достаточный, чтобы усталый  мозг
отдохнул; достаточный,  чтобы  старые  интеллектуальные  привычки  сменились
новыми;  достаточный,  слишком  достаточный  для  того,  чтобы   переменить,
наконец, неестественный образ жизни и занятия,  не  доставлявшие  никому  ни
пользы, ни радости, и взяться за то, что могло бы по  крайней  мере  утишить
мою внутреннюю тревогу.  Что  же  касается  бесцеремонности  увольнения,  то
бывший надзиратель скорее обрадовался тому, что виги причислили его к  своим
врагам, так как его политическая  бездеятельность  и  склонность  своевольно
бродить  по  широкому,  спокойному  простору,   куда   есть   доступ   всему
человечеству, избегая тех узких  троп,  где  не  пройти  рядом  даже  родным
братьям, заставляли порой и демократов сомневаться в том,  действительно  ли
он - их друг. Теперь же, когда он заслужил в