р  разражалась
бурными слезами. В ответ иной раз - ибо  точно  предсказать  поведение  Перл
было  невозможно  -  девочка  хмурила  брови,  сжимала  кулачки,  и  на   ее
насупившемся личике появлялось суровое, неодобрительное  выражение.  Нередко
она начинала смеяться еще громче, чем раньше,  словно  ей  было  неведомо  и
чуждо человеческое горе. Или - но это случалось реже - ее начинали сотрясать
горькие рыдания, и  она,  всхлипывая,  запинаясь,  изливала  свою  любовь  к
матери, словно хотела доказать, что раз ее сердцу так больно, значит  оно  у
нее существует. Но довериться  этой  порывистой  нежности  Гестер  никак  не
могла, потому что улетучивалась она так же быстро, как появлялась. Размышляя
над характером дочери, Гестер чувствовала себя подобно человеку,  вызвавшему
духа, но, из-за какой-то ошибки в заклинаниях,  не  находившему  магического
слова, которое  должно  было  управлять  странным  и  непонятным  существом.
Тревога покидала Гестер только когда девочка мирно спала в  своей  кроватке.
Тогда,  успокоившись  за  нее,  мать  переживала  часы  тихого,   грустного,
блаженного счастья, пока Перл снова не просыпалась, быть может все с тем  же
недобрым взглядом, поблескивающим из-под приоткрытых век.
   Как скоро, с какой непостижимой быстротой достигла Перл  возраста,  когда
дети начинают нуждаться не только во всегда готовых  материнских  улыбках  и
бессмысленных ласковых словах, но и  в  общении  с  другими  детьми!  И  как
счастлива была бы Гестер, если бы звонкий щебет дочери смешивался с  криками
других детей, если бы  в  слитном  гомоне,  играющих  ребятишек  можно  было
услышать, распознать дорогой ее сердцу голосок! Но об  этом  нечего  было  и
думать. В детском мирке Перл была отщепенкой. Отпрыск  порока,  следствие  и
воплощение греха, она не имела  права  находиться  в  обществе  христианских
детей. С помощью какого-то необыкновенного чутья девочка,  казалось,  поняла
свое одиночество, свою судьбу, замкнувшую ее в неприступном  кругу,  словом,
всю особенность своего положения среди сверстников. Со дня выхода из  тюрьмы
Гестер ни разу не появлялась в городе без дочери. Когда Перл  была  крошкой,
мать носила ее на руках, а когда подросла и превратилась в маленькую подругу
матери, она бежала рядом с ней по улицам, ухватившись кулачком за ее палец и
делая три-четыре шага, пока та успевала сделать один. На порогах домов и  на
поросших  травою  обочинах  улиц  она  видела  детей,  которые  развлекались
мрачными   играми,   подсказанными   пуританским   воспитанием:   ходили   в
воображаемую церковь, наказывали плетьми квакеров,  дрались  с  индейцами  и
снимали с них скальпы или гримасничали, изображая ведьм и пугая друг  друга.
Перл видела, внимательно смотрела, но никогда не пыталась знакомиться.  Если
с ней заговаривали, она не отвечала. Если иной раз  дети  окружали  ее,  она
становилась  просто  страшной  в  своей  детской  ярости,  хватала  камни  и
бросалась ими с такими пронзительными,  нечленораздельными  возгласами,  что
Гестер пробирала дрожь: настолько они напоминали проклятия ведьм на каком-то
неведомом языке!
   Надо сказать, что маленькие пуритане, принадлежа к самому нетерпимому  на
свете племени, смутно чувствовали  в  матери  и  ребенке  что-то  иноземное,
чуждое, не  схожее  с  другими  людьми,  и  поэтому  сердца  их  были  полны
презрения, а губы нередко произносили  грубую  брань.  Перл  чувствовала  их
отношение и отвечала на него такой острой  ненавистью,  какая  только  может
гнездиться в детской груди.  Гестер  одобрительно  смотрела  на  эти  бурные
взрывы гнева и даже находила в  них  какое-то  успокоение,  потому  что  они
свидетельствовали о понятной пылкости натуры, а не о прихотливом своенравии,
так часто ее огорчавшем. И все-таки она приходила в ужас, узнавая и  в  этом
смутное отражение дурного начала, жившего в ней самой. По неоспоримому праву
Перл унаследовала страстную враждебность, наполнявшую сердце Гестер. Одна  и
та же черта отделяла мать и дочь от человеческого общества,  и  в  характере
ребенка словно запечатлелась неуравновешенность чувств  самой  Гестер  Прин,
чувств, которые сбили ее с пути до рождения Перл и начали утихать  лишь  под
смягчающим влиянием материнства.
   Внутри и вокруг  материнского  домика  Перл  не  нуждалась  в  широком  и
разнообразном детском обществе. Жизненная  сила,  излучаемая  ее  неутомимым
творческим духом, сообщалась тысяче вещей, как пламя факела охватывает  все,
к чему оно ни прикасается. Самые неподходящие предметы - палка, свернутые  в
узелок тряпки,  цветок  -  становились  куклами  Перл  и,  оставаясь  внешне
неизменными,  словно  по  волшебству  приспособлялись   к   драме,   которая
разыгрывалась на подмостках внутреннего мира  девочки.  Ее  детским  голосом
разговаривало между собой множество воображаемых существ, молодых и  старых.
Древние черные величавые сосны, печально вздыхавшие и охавшие  под  порывами
ветра, без труда превращались во взрослых пуритан, а уродливые сорные  травы
- в их детей, которых Перл ожесточенно топтала и старалась вырвать с корнем.
Поразительно, в какие многообразные  формы  отливалось  ее  воображение,  не
признававшее  никакой  последовательности.  Девочка   прыгала   и   плясала,
обуреваемая сверхъестественной жаждой  деятельности,  потом  падала,  словно
обессилев под напором столь быстрого и  лихорадочного  потока  жизни,  вновь
вскакивала и с такой же бурной энергией начинала воплощаться в новые образы.
Более всего это было похоже на фантасмагорическую игру северного сияния.  Но
такую живость развившегося ума и работу воображения можно наблюдать у многих
одаренных детей, с той лишь разницей,  что,  не  имея  товарищей  игр,  Перл
вынуждена  была  ограничиваться  созданными   ею   призраками.   Особенность
заключалась в том, что ко всем  этим  отпрыскам  своего  сердца  и  ума  она
относилась с глубокой враждебностью. У нее не было  ни  одного  вымышленного
друга, она  всегда  словно  сеяла  зубы  дракона,  дававшие  обильную  жатву
вооруженных врагов, с которыми девочка потом вступала  в  яростный  бой.  Не
только матери, чувствовавшей  себя  виновницей  этого,  но  даже  стороннему
наблюдателю было бесконечно грустно видеть в таком юном  существе  понимание
неприязненности окружающего мира и неустанное упражнение всех жизненных сил,
которые понадобятся, чтобы одержать победу в предстоящей борьбе.
   Глядя на Перл, Гестер Прин часто роняла рукоделие на  колени  и  начинала
плакать  от  горя,  которое,  как  ни  силилась  она  его  скрыть,  невольно
вырывалось из ее груди в словах, похожих на стон: "Отец  небесный,  если  ты
по-прежнему мой отец, ответь мне, что за существо я произвела  на  свет!"  А
Перл, услышав восклицание матери или почувствовав каким-то иным,  неуловимым
путем этот взрыв муки, поднимала  к  Гестер  оживленное  прелестное  личико,
улыбалась понимающей улыбкой эльфа и возобновляла игру.
   Нельзя не рассказать еще об  одной  особенности  поведения  девочки.  Что
впервые в жизни привлекло к  себе  внимание  Перл?  Материнская  улыбка,  на
которую она ответила, подобно другим  детям,  смутной  улыбкой  младенческих
губ, вызывающей потом исполненное нежности недоумение, - действительно ли то
была улыбка? О нет! Первым ее сознательным впечатлением была - увы!  -  алая
буква на груди у Гестер.  Однажды,  когда  мать  склонилась  над  колыбелью,
детский взгляд привлекло мерцание золотой  вышивки  вокруг  буквы.  Протянув
ручонку, девочка попыталась  схватить  ее,  улыбаясь  не  смутной,  а  самой
настоящей улыбкой, сразу придавшей ее лицу недетское  выражение.  Задыхаясь,
Гестер сжала в горсти роковое украшение, непроизвольно стараясь сорвать его:
так мучительно было ей осмысленное прикосновение детской руки.  А  маленькая
Перл посмотрела в глаза матери и снова  улыбнулась,  словно  этот  отчаянный
жест позабавил ее. С той минуты  Гестер  забывалась  и  спокойно  радовалась
материнству только когда ребенок засыпал. Правда, случалось, что  в  течение
нескольких недель глаза Перл ни разу не останавливались на  алой  букве,  но
потом неожиданно, словно удар грома с ясного неба, все повторялось  сызнова,
с той же странной улыбкой и необыкновенным выражением во взгляде.
   Однажды этот озорной нечеловеческий взгляд появился в глазах Перл,  когда
Гестер, по излюбленному обыкновению всех матерей, смотрела на свое отражение
в них. И так  как  одиноких  и  смятенных  женщин  часто  мучают  непонятные
фантазии, Гестер показалось, что  она  видит  в  маленьких  черных  зеркалах
детских глаз не свой уменьшенный портрет, а чье-то чужое лицо.  Черты  этого
дьявольски-злобного, насмешливого лица были  ей  хорошо  знакомы,  только  в
жизни они редко светились улыбкой и никогда не искажались глумлением. Словно
нечистый дух, вселившись в девочку, издевательски выглядывал из ее глаз. Это
наваждение потом не раз мучило Гестер, хотя уже не так остро.
   Однажды летом, когда Перл уже научилась бегать, она забавлялась тем, что,
собрав охапку полевых цветов, кидала их, один за другим,  на  грудь  матери,
приплясывая, как настоящий эльф, если ей удавалось  попасть  в  алую  букву.
Сперва Гестер невольно попыталась закрыть сплетенными руками  грудь.  Потом,
то ли из гордости, то ли из смирения, то ли считая, что эта невыразимая боль
будет лучшим искуплением греха, она подавила  свой  порыв  и  сидела  прямо,
бледная как смерть, горестно глядя в исступленно блестевшие глаза  маленькой
Перл. Цветы летели градом, почти неизменно попадая в букву и  нанося  сердцу
матери раны, которым не было исцеления в этом мире и  неизвестно,  могло  ли
быть, -  в  ином.  Наконец,  исчерпав  весь  свой  запас  снарядов,  девочка
остановилась, глядя на  Гестер,  и  в  бездонной  пропасти  ее  черных  глаз
появилось, - а если не появилось, то во всяком случае так почудилось Гестер,
- маленькое смеющееся изображение нечистого духа.
   - Девочка моя, кто ты такая? - воскликнула мать.
   - Я твоя маленькая Перл! - ответила девочка.
   Но, говоря это, Перл смеялась и подпрыгивала,  забавно  гримасничая,  как
маленький эльф, который вот-вот улетит через трубу.
   - Неужели ты моя дочь? - допытывалась Гестер.
   Гестер задала этот вопрос не для забавы, она была  вполне  искренна,  ибо
такова была удивительная сметливость Перл, что матери иногда казалось, будто
ребенок знает тайну своей колдовской сущности и может рассказать о ней.
   - Да, я твоя маленькая Перл! -  повторила  девочка,  не  прекращая  своих
ужнмок.
   - Ты не мой ребенок! Ты не моя Перл! - полушутливо возразила Пастор,  ибо
в минуты самых тяжелых страданий ее нередко охватывало порывистое веселье. -
Скажи, кто ты такая и кто тебя послал сюда?
   - Нет, ты мне окажи, мама!  -  серьезно  отозвалась  девочка,  подходя  к
матери и прижимаясь к ее коленям. - Скажи мне!
   - Тебя послал твой небесный отец, - ответила Гестер Прин.
   Но голос ее дрогнул, и это не ускользнуло  от  проницательности  ребенка.
Движимая обычной своей проказливостью или, быть  может,  владевшим  ею  злым
духом, она протянула пальчик и коснулась алой буквы.
   - Он не посылал меня, - уверенно заявила она.  -  Нет  у  меня  небесного
отца!
   - Замолчи, Перл, замолчи! Не смей так говорить! - ответила мать, подавляя
стон. - Он всех нас послал в этот мир, - даже меня,  твою  мать.  Тем  более
тебя. А если нет, то ответь мне, удивительный, бесовский ребенок, откуда  же
ты взялась?
   - Скажи сама! Скажи сама! - повторила Перл, но уже не серьезно, а  прыгая
и смеясь. - Это ты должна сказать!
   Но Гестер, которая блуждала в мрачном лабиринте  сомнений,  не  могла  ей
ответить. С улыбкой и одновременно  с  содроганием  она  вспомнила  болтовню
своих сограждан, которые, потеряв надежду узнать,  кто  был  отцом  Перл,  и
заметив некоторые ее странности, пришли к выводу,  что  бедняжка  -  отродье
дьявола, подобное тем,  которые,  как  издавна  утверждали  католики,  порою
появляются на земле с помощью своих  согрешивших  матерей  и  во  исполнение
неких нечистых и порочных  целей.  Лютер,  по  вымыслу  враждебных  монахов,
являлся  отпрыском  сатанинского  племени,  да  и  Перл   была   отнюдь   не
единственным ребенком, которому пуритане Новой  Англии  приписывали  это  не
слишком приятное происхождение.

   ГЛАВА VII
   У ГУБЕРНАТОРА
   Однажды Гестер Прин отправилась к губернатору Беллингхему, взяв  с  собой
пару отделанных  бахромой  и  вышитых  перчаток,  заказанных  ей  по  поводу
какого-то торжества,  ибо,  хотя  случайности  очередных  выборов  заставили
бывшего правителя спуститься на несколько ступенек по должностной  лестнице,
все же он занимал почетное и влиятельное место среди сановников колонии.
   Но было еще одно обстоятельство, значительно более важное, чем  заказ  на
вышитые перчатки, заставившее Гестер искать в этот день встречи с человеком,
принимавшим такое большое и деятельное участие в  делах  поселенцев.  До  ее
слуха дошло, что кое-кто  из  именитых  граждан,  придерживавшихся  особенно
строгих взглядов в вопросах религии и управления страной, задумал отобрать у
нее  ребенка.  Основываясь  на  ранее  упомянутой   гипотезе   о   бесовском
происхождении  Перл,  эти  добрые  люди  довольно  резонно  утверждали,  что
христианская забота о душе матери велит им убрать такой камень  преткновения
с  ее  пути.  С  другой  стороны,  если  ребенок  способен  к  моральному  и
религиозному совершенствованию и душа его может быть спасена, ему,  конечно,
пойдут на пользу  преимущества,  которые  сулит  опекун  более  праведный  и
мудрый, нежели Гестер Прин. В числе самых  ярых  сторонников  этого  замысла
называли губернатора Беллингхема. Может показаться странным и  даже  немного
смешным, что дело, которое в более поздние времена не пошло бы  выше  членов
городского управления, публично обсуждалось  и  вызывало  разногласия  среди
почтенных государственных мужей.  Но  в  ту  эпоху  патриархальной  простоты
вопросы еще меньшего общественного интереса  и  значения,  чем  благополучие
Гестер и  ее  ребенка,  каким-то  удивительным  образом  влияли  на  решения
законодателей и государственные акты. Приблизительно, а может быть и  точно,
в описываемые годы возник спор о праве собственности на свинью, повлекший за
собой не только бурную дискуссию в законодательном органе, но и существенные
изменения в самой структуре законодательной власти.
   Гестер Прин вышла из своего уединенного домика озабоченная, но  настолько
уверенная в своем праве, что схватка между обществом,  с  одной  стороны,  и
одинокой женщиной, опиравшейся лишь на  сочувствие  природы,  с  другой,  не
казалась ей слишком неравной. С ней была, конечно, маленькая  Перл.  Девочка
уже умела вприпрыжку бежать рядом с матерью, а так как с восхода и до заката
солнца  она  находилась  в  непрерывном  движении,  то  могла  бы  совершить
путешествие и подлиннее предстоявшего. Тем не менее, скорее из каприза,  чем
по необходимости, она то и дело просилась на руки, а потом так же настойчиво
требовала, чтобы ее опустили на землю, и забегала вперед, нередко спотыкаясь
и падая на поросшей травой тропинке, но не причиняя себе никакого вреда.  Мы
уже говорили о горячей, бьющей в глаза красоте  Перл,  сверкавшей  богатыми,
яркими тонами. У девочки были глубокие  блестящие  глаза,  темные  волосы  с
каштановым отливом,  которые  обещали  в  будущем  стать  почти  черными,  и
великолепный цвет лица. Вся она была пронизана огнем и казалась  воплощением
внезапно налетевшей страсти. Мать, обдумывая одежду для  дочери,  дала  волю
своей пылкой фантазии и нарядила ее в пунцовое бархатное  платье  необычного
покроя,  пышно  расшитое  узорами  и  завитками  из   золотых   ниток.   Эти
ослепительные краски, от которых побледнели бы  и  померкли  менее  цветущие
щеки, восхитительно шли к внешности Перл, превращая ее в самый яркий  язычок
пламени, когда-либо плясавший на земле.
   Но  замечательная  особенность  наряда,  да  и  всего   облика   девочки,
заключалась в том, что он неуклонно и неизменно напоминал зрителю о знаке на
груди Гестер Прин, который она была осуждена  носить.  Это  тоже  была  алая
буква, но в иной  форме,  алая  буква,  наделенная  жизнью!  Красный  символ
бесчестья так глубоко прожег  сознание  Гестер,  что  все  ее  представления
приняли его форму, и теперь,  после  долгих  часов  горького  раздумья,  она
сумела искусно  создать  сходство  между  предметом  своей  нежной  любви  и
эмблемой позора и страданий. По существу Перл была и тем и другим, и  только
благодаря  этому  неразрывному  единству  Гестер  удалось   особенно   полно
воплотить в образе дочери алую букву.
   Когда обе путницы подошли к черте города, несколько мальчишек  оторвались
от игр - вернее, от  того,  что  эти  мрачные  маленькие  пуритане  называли
играми, - и кто-то из них торжественно заявил:
   - Смотрите-ка, вон идет женщина с алой буквой, а  рядом  с  ней,  честное
слово, бежит еще одна алая буква! Давайте забросаем их грязью!
   Но Перл, отличавшаяся бесстрашием, нахмурилась, топнула ногой,  угрожающе
замахала руками и, бросившись на кучку врагов, обратила  их  в  бегство.  Во
время этого яростного преследования она была похожа на маленькую  чуму,  или
скарлатину,  или  еще  какого-нибудь  полуоперившегося  ангела   правосудия,
посланного на землю  покарать  подрастающее  поколение  за  его  грехи.  Она
вопила, визжала и вообще издавала неописуемые  звуки,  которые,  несомненно,
приводили в трепет сердца улепетывавших противников.  Одержав  победу.  Перл
спокойно вернулась к матери и с улыбкой подняла на нее глаза.
   Без  дальнейших  приключений  они   добрались   до   жилища   губернатора
Беллингхема. Этот большой деревянный дом был выстроен в  стиле  тех  зданий,
которые все еще встречаются на улицах наших старейших городов,  -  замшелые,
осыпающиеся и печально затаившие воспоминания о множестве событий,  грустных
и  веселых,  забытых  и  памятных,  некогда  случившихся  и   потом   навеки
похороненных в глубине сумрачных комнат. Но в то  время  внешность  особняка
хранила и свежесть первого года его существования  и  сверкавшую  в  залитых
солнцем окнах  приветливость  человеческого  жилья,  куда  еще  ни  разу  не
заглядывала смерть. Вид у него был очень веселый:  к  штукатурке  стен  было
примешано множество стеклянных осколков, и когда косые лучи солнца падали на
фасад, он переливался и искрился, точно  осыпанный  пригоршнями  брильянтов.
Этот блеск скорее подошел бы дворцу Аладдина, чем дому  старого  и  сурового
пуританского правителя. Кроме того, здание было украшено,  во  вкусе  эпохи,
таинственными  -  по-видимому  каббалистическими  -  знаками   и   фигурами,
выделанными  в  сырой   штукатурке   и   впоследствии   до   такой   степени
затвердевшими, что их прочность  вызывала  восхищенную  зависть  последующих
поколений.
   Увидев это сверкающее чудо, Перл  стала  прыгать,  плясать  и  настойчиво
требовать, чтобы со стены сняли весь солнечный свет и отдали ей поиграть.
   - Нет, моя маленькая! - ответила мать. - Ты  сама  должна  раздобыть  для
себя солнечный свет. Я тебе его не могу дать.
   Они подошли к полукруглой двери, расположенной между  двумя  выступами  в
виде узких башенок, с  решетчатыми  окнами,  которые  можно  было  в  случае
надобности закрыть деревянными ставнями. Гестер приподняла железный молоток,
висевший на  двери,  и  постучала;  ей  открыл  слуга  губернатора,  некогда
свободный англичанин, отданный на семь лет в рабство. В течение этого  срока
он был собственностью хозяина, таким же предметом купли и продажи,  как  вол
или складной стул. На рабе  была  синяя  куртка  -  обычная  одежда  слуг  в
старинных наследственных холлах англичан той эпохи, да и  значительно  более
давних времен.
   - Дома ли его милость губернатор Беллингхем? - осведомилась Гестер.
   - Точно так! - ответил слуга, уставившись широко  раскрытыми  глазами  на
алую букву, кото