е внемлет ни уговорам,  ни  угрозам,  он  счел  самым  разумным
привести к ней врача. Врач этот, по его словам, был сведущ не только во всех
известных добрым христианам лекарских науках, но знал также и то, чему могут
научить индейцы по части дикорастущих  трав  и  кореньев.  Врачебная  помощь
действительно была нужна, и не столько Гестер, сколько ее ребенку,  который,
казалось, вместе с молоком всосал смятение,  ужас  и  отчаянье,  потрясавшие
душу матери. Младенец корчился теперь от боли, словно его тельце  приняло  в
себя страдания, пережитые в этот день Гестер Прин.
   Вслед за тюремщиком в мрачную камеру вошел тот самый человек с  необычной
внешностью, чье присутствие в толпе так взволновало носительницу алой буквы.
Городские власти поместили его в тюрьму  не  по  подозрению  в  каком-нибудь
злоумышленном поступке,  а  потому,  что  такая  мера  весьма  облегчала  им
переговоры  с  индейскими  вождями  о  выкупе.  Называл  он  себя   Роджером
Чиллингуорсом. Впустив его, Брэкет с минуту помедлил  в  камере,  удивленный
сравнительной тишиной, сразу же водворившейся  там,  ибо,  хотя  младенец  и
продолжал пищать, Гестер вдруг стала нема как смерть.
   - Прошу тебя, приятель, оставь меня наедине с больной, - сказал  врач.  -
Поверь мне, почтеннейший, скоро в тюремный дом  возвратится  спокойствие,  и
ручаюсь, что в дальнейшем миссис Прин будет  исполнять  разумные  приказания
охотнее, чем до сих пор.
   - Что ж, - ответил Брэкет, - если  вашей  милости  это  удастся,  я  буду
считать, что вы обладаете  немалым  искусством.  В  эту  женщину  как  будто
вселился нечистый дух. Еще немного - и, клянусь, мне  пришлось  бы  изгонять
его плетью.
   Незнакомец вошел в  камеру  с  хладнокровием,  присущим  людям  врачебной
профессии, к которым он, по его заявлению, принадлежал. Оно не изменило  ему
и после того, как тюремщик оставил его наедине с женщиной, связанной  с  ним
тесными узами, если судить по пристальному и взволнованному взгляду, который
она в то утро устремляла на него через головы толпившихся на площади  людей.
Прежде всего врач занялся ребенком, ибо  лежавшая  на  кровати  девочка  так
плакала, что сперва необходимо было ее успокоить, а  потом  уже  думать  обо
всем остальном. Внимательно осмотрев ее, незнакомец достал  из-под  плаща  и
расстегнул кожаную  сумку.  Там  у  него,  по-видимому,  хранились  какие-то
лекарства. Одно из них он размешал в кружке с водой.
   - Прежние занятия алхимией, - заметил он, - и  год  жизни  среди  народа,
хорошо осведомленного в целебных свойствах лекарственных трав, сделали  меня
более знающим врачом, чем многие из тех, кто  хвалится  этим  званием.  Поди
сюда, женщина! Ребенок твой, а не мой, ни  по  виду,  ни  по  голосу  он  не
признает во мне отца, поэтому ты сама должна дать ему лекарство.
   Не спуская с врача  испуганного  взгляда,  Гестер  оттолкнула  протянутую
кружку.
   - Ты хочешь мстить невинному младенцу? - прошептала она.
   - Глупая женщина! - холодно и в то же время успокоительно ответил  он.  -
Зачем я стану вредить этому жалкому незаконнорожденному младенцу?  Лекарство
целительно, и будь ребенок моим - да, моим, равно как и твоим! - я не мог бы
дать ему лучшего.
   И так как Гестер,  потерявшая  способность  здраво  рассуждать,  все  еще
колебалась, он сам взял ребенка на руки и влил  ему  в  рот  лекарство.  Оно
вскоре подействовало, полностью  оправдав  слова  врача.  Маленькая  больная
замолчала, судорожные подергивания прекратились, и вскоре она погрузилась  в
глубокий, освежающий сон, каким спят выздоравливающие дети. После этого врач
- он с полным правом мог так себя называть -  занялся  матерью.  Спокойно  и
внимательно сосчитал он ее пульс, заглянул в глаза,  -  и  от  этого  хорошо
знакомого взгляда. теперь  такого  холодного  и  непроницаемого,  ее  сердце
невольно сжалось. Наконец, удовлетворенный осмотром, он начал готовить новое
лекарство.
   - Я не знаю панацеи от всех недугов и напастей, - промолвил он,  -  но  у
дикарей я перенял множество новых средств, и вот одно из  них.  Меня  научил
готовить его индеец в благодарность за то, что я поделился с ним  рецептами,
известными еще со времен Парацельса. Выпей его! Чистая совесть успокоила  бы
тебя лучше. Ее я не могу тебе дать. Но это лекарство смирит бушующие в  тебе
чувства, подобно тому, как масло смиряет бурные морские волны.
   Он протянул Гестер кружку, и она взяла ее, глядя  в  глаза  врача  долгим
проникновенным  взглядом,  не  столько  боязливым,  сколько  недоуменным   и
вопрошающим об истинных его намерениях. Потом она посмотрела на  задремавшую
девочку.
   - Я думала о смерти, звала ее, я даже молилась бы о ней, если  бы  такой,
как мне, пристало молиться. И все-таки, если в этой кружке - смерть, подумай
хорошенько, прежде чем дать мне ее испить. Видишь - я поднесла ее к губам.
   - Что ж, пей! - по-прежнему невозмутимо ответил  он.  -  Неужели  ты  так
плохо знаешь меня, Гестер Прин? Разве могут руководить мною  столь  мелочные
намерения? Если бы даже я и вынашивал план мести, то  не  лучшей  ли  местью
будет оставить тебя в живых и впредь давать тебе лекарства от всех жизненных
бед и опасностей, чтобы этот жгучий позор продолжал пылать у тебя на груди?
   Он дотронулся своим длинным пальцем до алой буквы, и она опалила  Гестер,
словно была докрасна  раскалена.  Заметив  невольное  движение  женщины,  он
улыбнулся.
   - Живи же, и пусть твой приговор всегда будет написан на тебе, пусть  его
читают мужчины и женщины, пусть читает тот, кого ты называла своим супругом,
пусть читает вот этот ребенок! И, чтобы ты могла жить, прими мое лекарство!
   Больше не возражая и не медля, Гестер выпила лекарство и, повинуясь жесту
врача, села на край  кровати,  где  спала  ее  девочка,  между  тем  как  он
придвинул себе единственный стул. При виде этих приготовлений она задрожала,
ибо чувствовала, что, исполнив веления человеколюбия, или жизненных  правил,
или, быть может, утонченной жестокости и облегчив физические  страдания,  он
сейчас обратится к ней как  человек,  которого  она  глубоко  и  непоправимо
оскорбила.
   - Гестер, - сказал он, - я не спрашиваю тебя, как и почему ты скатилась в
пропасть, вернее, взошла на позорный пьедестал, на котором  я  тебя  увидел.
Причину легко угадать. Она - в  моем  безумии  и  твоей  слабости.  Мне  ли,
книжному  червю,  завсегдатаю  библиотек,  человеку  мысли,  уже  достигшему
преклонных лет и отдавшему лучшие свои годы ненасытной жажде познания, - мне
ли было притязать на  твою  молодость  и  красоту!  Как  мог  я,  калека  от
рождения,  льстить  себя  надеждой,  что  духовные   богатства   скроют   от
воображения юной девушки телесное уродство! Меня считают  мудрым  человеком.
Если бы мудрецы были проницательны в своих  собственных  делах,  я  все  это
предвидел бы с самого начала. Выходя из огромного, сумрачного леса и вступая
в этот населенный христианами поселок, я знал бы, что  глаза  мои  сразу  же
увидят  тебя,  Гестер  Прин,  выставленную,  словно  статуя  бесчестья,   на
посмеяние толпы. Да,  уже  в  ту  минуту,  когда  мы,  обвенчанные  супруги,
спускались по истертым церковным ступеням, я мог бы различить зловещий огонь
алой буквы, пылающий в конце нашей тропы.
   - Ты знаешь, - сказала Гестер,  ибо,  несмотря  на  тупое  отчаяние,  она
почувствовала невыносимую боль от этого хладнокровного удара по  символу  ее
позора, - ты знаешь, что я была честна с  тобой.  Я  не  любила  тебя  и  не
притворялась любящей.
   - Твоя правда, - ответил он. - Я был безумец! Я уже признал  это.  Но  до
встречи с тобой жизнь моя не имела цели. Мир был  так  безрадостен!  В  моем
сердце хватило бы  места  для  многих  гостей,  но  в  нем  царили  холод  и
одиночество и не горел огонь домашнего очага. Я жаждал разжечь его! И хотя я
был стар, и угрюм, и уродлив, мне не казалось таким уж  безумием  мечтать  о
том, что и  меня  где-то  ждет  простое  человеческое  счастье,  пригоршнями
рассыпанное повсюду и для всех. И вот я принял тебя в свое сердце, Гестер, в
самый сокровенный его тайник, и старался согреть тебя теплом,  которое  было
порождено в нем тобою.
   - Я причинила тебе много зла, - прошептала Гестер.
   - Мы оба причинили друг другу зло, - продолжал он. - И я первый  причинил
его,   когда   вовлек   твою    расцветающую    юность    в    неподобающий,
противоестественный союз с моим увяданием. Поэтому, как человек, который  не
впустую думал и размышлял, я не ищу мести,  не  строю  против  тебя  никаких
козней. Мы с тобою квиты. Но, Гестер, на свете существует  человек,  который
причинил зло нам обоим. Кто он?
   - Не спрашивай! - твердо глядя ему в глаза, ответила Гестер Прин. - Этого
ты никогда не узнаешь.
   - Говоришь - никогда? - повторил он, мрачно и  самоуверенно  улыбаясь.  -
Никогда не узнаю! Поверь, Гестер, в окружающем нас  мире  и,  до  известного
предела,  в  незримой  области  мысли  почти  нет  вещей,  непостижимых  для
человека, страстно  и  безраздельно  отдавшегося  их  раскрытию.  Ты  можешь
уберечь свою тайну от назойливого любопытства толпы. Ты можешь не выдать  ее
священникам и судьям, как сделала сегодня, когда они пытались вырвать ее  из
твоего сердца, чтобы поставить твоего сообщника рядом с  тобой  у  позорного
столба. Но когда тебя допрашиваю я, мною владеют совсем иные чувства. Я буду
искать этого человека, как искал  истины  в  книгах,  золота  в  алхимии.  Я
почувствую  его  присутствие,  ибо  мы  с  ним  связаны.  Я  увижу,  как  он
затрепещет, и я сам внезапно и невольно содрогнусь. Рано или поздно,  но  он
будет в моих руках!
   Глаза на морщинистом лице ученого, устремленные на Гестер,  пылали  таким
огнем, что она прижала руки к груди, боясь, как бы этот человек сразу же  не
прочитал ее тайны.
   - Ты не откроешь его имени? Все равно он будет в моих руках!  -  заключил
он так уверенно, словно провидение было заодно с ним. - Он не носит, как ты,
знака бесчестья на одежде, но я увижу этот знак в его сердце. И  все  же  не
страшись за этого человека! Не думай, что я стану между ним и карой, которую
ниспошлет ему небо, или же, в ущерб себе, предам его  в  руки  человеческого
правосудия. Не воображай также, что я буду злоумышлять против его жизни  или
чести, если, как я полагаю, он человек  с  незапятнанным  именем.  Пусть  он
живет! Пусть, если может, прячется за внешними почестями! Все равно он будет
в моих руках!
   -  Твои  поступки  как  будто  милосердны,  -  проговорила  испуганная  и
потрясенная Гестер, - но, судя по словам, ты беспощаден.
   - Женщина, от тебя, которая  некогда  была  моей  женой,  я  требую  лишь
одного, - продолжал ученый. - Ты сохранила в  тайне  имя  своего  любовника.
Сохрани же в тайне и мое! В этом краю никто меня не знает. Не проговорись же
ни единой душе, что ты называла меня мужем! На этой глухой окраине  земли  я
раскину свой шатер; ибо в любом другом месте я  -  странник,  отрешенный  от
всего, что волнует человеческое сердце,  а  здесь  живут  женщина,  мужчина,
ребенок, с которыми я неразрывно  связан.  Неважно,  хороша  эта  связь  или
плоха, лежит в ее основе ненависть или любовь. Ты моя, Гестер Прин,  и  все,
кто связан с тобой, связаны и со мной. Мой дом - там, где живешь  ты  и  где
живет он. Но не проговорись!
   - Зачем это тебе? - спросила Гестер,  чувствуя  непонятное  отвращение  к
такому тайному сговору. - Почему ты не хочешь открыто  назвать  свое  имя  и
сразу же отречься от меня?
   - Может быть, потому, - ответил он, - что не желаю обречь себя бесчестью,
пятнающему обманутых мужей.  А  может  быть,  и  по  другим  причинам.  Тебе
достаточно знать, что я решил жить и умереть,  не  раскрывая  своего  имени.
Пусть же все считают, что твой муж умер и  никакие  вести  от  него  уже  не
дойдут до тебя. Ни словом, ни знаком, ни взглядом  не  выдай  того,  что  ты
знакома со мной. А более всего бойся выдать эту тайну человеку, с которым ты
согрешила. Берегись ослушаться меня в  этом!  Его  честь,  положение,  жизнь
будут в моей власти! Берегись!
   - Вместе с его тайной я сохраню и твою, - сказала Гестер.
   - Поклянись! - потребовал он.
   И она поклялась.
   - А теперь, миссис Прин,  -  сказал  старый  Роджер  Чиллингуорс,  как  в
дальнейшем мы будем его называть, - я оставляю тебя наедине с твоим ребенком
и алой буквой. Скажи, Гестер, разве ты приговорена носить знак и ночью? И ты
не боишься страшных и отвратительных сновидений?
   -  Зачем  ты  издеваешься  надо  мной?  -  спросила  Гестер,  устрашенная
выражением его глаз. - Может быть, ты - тот самый  Черный  человек,  который
бродит по лесу вокруг  наших  жилищ?  Неужели  ты  заставил  меня  заключить
договор, который погубит мою душу?
   - Не твою душу! - При этих словах он снова улыбнулся. - Нет, не твою!

   ГЛАВА V
   ГЕСТЕР ЗА РУКОДЕЛИЕМ
   Срок заключения Гестер Прин пришел к концу. Тюремные двери  распахнулись,
и она снова увидела солнечный свет, который  сиял  равно  для  всех,  но  ее
истерзанному и больному воображению казался созданным лишь для  того,  чтобы
озарять алую букву у нее на груди. Быть может, это одинокое  возвращение  из
тюремного дома причинило ей больше страданий, чем  описанное  нами  позорное
шествие и стояние у  столба,  когда  каждый  имел  право  указывать  на  нее
пальцем, как на воплощение бесчестья. Тогда нечеловеческое напряжение нервов
и воинственная сила  характера  помогли  ей  обратить  постыдное  зрелище  в
какое-то сумрачное торжество. К тому же  это  было  особенное,  неповторимое
событие, единственное на ее веку,  и,  чтобы  перенести  его,  она  могла  с
безудержной расточительностью истратить столько жизненной  энергии,  что  ее
хватило бы на многие спокойные годы. Тот самый закон, который осудил  ее,  -
гигант с суровым лицом, наделенный  достаточной  мощью  и  для  того,  чтобы
поддержать, и для того, чтобы задушить своей  железной  рукой,  -  помог  ей
устоять во время страшного и позорного испытания. Но с той минуты, как она в
полном одиночестве вышла из тюремной двери, началась повседневная  жизнь,  и
Гестер предстояло либо нести это бремя при помощи обычных человеческих  сил,
либо свалиться под его тяжестью. Она уже не могла брать взаймы  у  грядущего
дня, чтобы справиться с сегодняшним горем. Завтрашний  день  принесет  новое
горе, так же как следующий за ним и  еще  следующий.  Каждый  принесет  свое
особое и вместе с тем уже  знакомое  горе,  которое  было  таким  невыразимо
тяжелым сегодня. Медленно потянется длинная цепь дней,  и  каждое  утро  она
будет поднимать все ту же ношу, и сгибаться под ней, и к  вечеру  не  сможет
сбросить ее, потому что каждый пришедший день и каждый  наступивший  год  не
преминут добавить свою долю к этому громоздящемуся  вокруг  нее  позору.  И,
постепенно утратив себя, она превратится в некий символ,  на  который  будут
указывать священник и моралист, расцвечивая и  оживляя  этим  примером  свои
нападки на женскую слабость и преданность греховным страстям. Юные и  чистые
души научатся смотреть на нее, носительницу пылающей  алой  буквы,  на  нее,
дочь почтенных родителей, на нее,  мать  девочки,  которая  в  свою  очередь
станет женщиной, на нее, когда-то не ведавшую порока, как  на  образ,  суть,
реальное воплощение греха. Бесславие последует за  нею  в  могилу  и  станет
единственным ее памятником.
   Может показаться непонятным, что хотя перед Гестер был открыт весь мир, -
ибо приговор не принуждал ее оставаться в  пределах  глухого  и  затерянного
поселения пуритан; хотя она  вольна  была  уехать  на  родину  или  в  любую
европейскую страну и там, скрыв под новым обликом свое имя и прошлое, начать
другое существование; хотя перед ней простирались тропы темного, загадочного
леса, где эта неукротимая по натуре женщина встретила бы народ, чьи нравы  и
обычаи были далеки от осудившего ее закона, - может  показаться  непонятным,
что, несмотря на все, она по-прежнему считала своим  домом  то  единственное
место,  где  была  живым  примером   позора.   Какое-то   роковое   чувство,
требовательное, неотвратимое и упорное, словно приговор судьбы, почти всегда
принуждает человеческие существа жить и скитаться,  подобно  привидениям,  в
тех самых местах, где значительное и памятное событие окрасило  некогда  всю
их жизнь, - и принуждает тем более властно, чем мрачнее было событие. Грех и
бесчестье - вот корни, которыми Гестер вросла в эту  почву.  Как  бы  заново
родившись на свет, она обрела большую  способность  привязываться,  чем  при
первом рождении, и поэтому  лесной  край,  нелюбезный  другим  странникам  и
пилигримам,  стал  для  нее  родным  домом  -  суровым,   безрадостным,   но
единственно возможным. Все другие места на земле были ей чужды  -  даже  тот
уголок в сельской Англии, где счастливое детство и незапятнанное девичество,
казалось, все еще хранились у ее матери, как платья, из  которых  она  давно
выросла. Гестер была  прикована  цепью  из  железных  звеньев,  и  хотя  они
впивались ей в душу, разорвать эту цепь она не могла.
   Возможно и даже несомненно, что в этих местах, в этом роковом для  Гестер
поселении, ее удерживало и другое тайное чувство, которое  она  скрывала  от
самой себя, бледнея всякий раз, когда оно выползало на свет  из  ее  сердца,
как змея из норы. Здесь дышал, здесь ходил человек, с  которым  она  считала
себя связанной узами, не признанными на земле, но столь прочными, что в день
Страшного суда они превратятся в узы брака и соединят ее  с  этим  человеком
для нескончаемого совместного искупления.  Снова  и  снова  искуситель  рода
человеческого внушал Гестер эту мысль и смеялся, глядя, как  она  сперва  со
страстной  и  отчаянной  радостью  цеплялась  за  нее,  а  потом  с   ужасом
отбрасывала прочь. Гестер лишь на миг заглядывала этой мысли в лицо и тут же
гнала ее обратно в темницу. А то, во что она  заставляла  себя  верить,  что
самой себе приводила как причину, не позволявшую ей покинуть  Новую  Англию,
было наполовину правдой, наполовину самообманом. Тут,  думала  она,  свершен
грех,  тут  должно  свершиться  и  земное  наказание.  Быть   может,   пытка
ежедневного унижения очистит в конце концов ее  душу  и  заменит  утраченную
чистоту новой, в мучениях обретенной, а потому и более священной.
   Таким образом, Гестер Прин никуда не  уехала.  На  окраине  поселения,  в
пределах полуострова, но в стороне от других  жилищ,  стоял  крытый  соломой
домик. Он был покинут выстроившим его  некогда  поселенцем,  так  как  земля
вокруг была бесплодна, а удаленность от города мешала общению  с  людьми,  к
чему уже  тогда  были  столь  склонны  иммигранты.  Окнами  дом  выходил  на
восточный берег бухты, по другую сторону которой виднелись  лесистые  холмы.
Купа низкорослых деревьев - только такие и росли на полуострове -  почти  не
скрывала его, но как бы указывала, что здесь кто-то хочет или,  быть  может,
должен скрываться от  посторонних  взглядов.  В  этой  одинокой  обители,  с
разрешения  городских  властей,  все  еще  не  спускавших  с   Гестер   Прин
внимательных глаз, она и жила на свои скромные средства вместе  с  маленькой
дочерью. Таинственная тень подозрения сразу  же  нависла  над  этим  местом.
Дети, еще не способные понять, почему эта женщина  недостойна  человеческого
милосердия,  подкрадывались  достаточно  близко,  чтобы  увидеть,  как   она
рукодельничает у окна, или стоит в дверях, или  копается  в  огородике,  или
идет по тропинке в город, и, различив алую букву у нее на  груди,  бросались
врассыпную, охваченные непонятным, но заразительным страхом.
   Хотя Гестер была одинока и не существовало  на  свете  человека,  который
открыто назвался бы ее другом, нужда ей не грозила. Она владела  искусством,
которое даже в этой стране, дававшей для него  мало  простора,  помогало  ей
зарабатывать на жизнь  себе  и  подрастающей  девочке.  Это  было  искусство
рукоделия - в те времена, как  и  ныне,  почти  единс