пристрастии генерала к цветам, к их аромату. Казалось бы, старый воин  может
ценить только кровавые  лавры  на  своем  челе;  между  тем  генерал  Миллер
проявлял совершенно девичью нежность ко всему цветочному племени.
   Целыми днями доблестный старый генерал  сидел  у  камина,  а  надзиратель
любил стоять в  отдалении  и  наблюдать  за  спокойным,  даже  сонным  лицом
старика, по возможности не ставя перед собой сложной задачи  вовлечь  его  в
беседу. Казалось, он не с  нами,  несмотря  на  то,  что  мы  видели  его  в
нескольких шагах от себя; далек, хотя  мы  проходили  мимо  кресла,  где  он
сидел; недостижим, хотя мы могли протянуть руку и коснуться  его.  Вероятно,
собственные мысли были для него большей реальностью, чем  столь  чуждая  ему
обстановка  таможенной  конторы.  Движение  войск  на  параде,  шум   битвы,
старинный героический марш, слышанный тридцать лет назад, - все эти сцены  и
звуки, быть может, возникали в его сознании, в то время как мимо него взад и
вперед сновали купцы, ловкие клерки и неотесанные матросы.  Вокруг  генерала
не смолкало жужжание суетливой торговой и таможенной жизни, но он, казалось,
не имел ни малейшего отношения ни к этим людям, ни к их делам. Он был  среди
них так же неуместен, как была бы  неуместна  на  столе  главного  сборщика,
среди чернильниц,  деревянных  линеек  и  папок  для  бумаг,  старая  шпага,
покрытая ржавчиной, но  все  еще  поблескивающая  клинком,  который  некогда
сверкал в первых рядах сражающихся войск.
   Один штрих особенно помог мне  восстановить,  воссоздать  образ  стойкого
воина, охранявшего границу  у  Ниагары,  человека,  наделенного  истинным  и
скромным мужеством. Речь идет о его памятных словах: "Я попытаюсь,  сэр!"  -
сказанных  перед  отчаянной  и  героической  вылазкой  и  проникнутых  духом
отважных сынов Новой Англии, которые понимали, что такое опасность, и  смело
шли ей навстречу. Если бы в нашей стране было принято  награждать  храбрость
геральдическими отличиями, лучшим девизом для герба  генерала  послужила  бы
эта фраза, которую было как будто так легко сказать, но,  -  зная,  что  ему
предстоит столь трудное и славное дело, - сумел сказать лишь он один.
   Для душевного и умственного равновесия человека весьма полезно постоянное
общение с  людьми,  совсем  не  похожими  на  него  и  не  разделяющими  его
стремлений, с людьми, чьи интересы и способности он в состоянии оценить лишь
отвлекшись  от  себя.  Обстоятельства  моей  жизни  часто  давали  мне   эту
возможность, но особенно полно и разнообразно я воспользовался ею  во  время
работы в таможне. Там встретился мне человек, наблюдение за которым изменило
мое представление о том, что  такое  талант.  Он  в  исключительной  степени
обладал качествами, необходимыми деловому человеку, то есть  живым,  острым,
ясным умом, умением разбираться в самых запутанных вопросах  и  способностью
так все устраивать, что трудности исчезали, словно  по  мановению  волшебной
палочки. Таможня, где он работал с юношеских лет,  была  точно  создана  для
него; все хитроумные тонкости дела, приводившие в  отчаяние  непосвященного,
представали перед  ним  как  части  хорошо  слаженной  и  совершенно  четкой
системы. Мне  он  казался  идеалом  человека  определенного  типа.  Он,  так
сказать,  олицетворял  собой  таможню  или  во  всяком  случае  был  главной
пружиной,  не  дававшей  ее  разнообразным  колесикам  остановиться,  ибо  в
учреждении, куда людей большей частью набирают для их выгоды и  удобства,  а
не для  пользы  дела,  служащим  поневоле  приходится  прибегать  к  чьей-то
сообразительности,  раз  у  них  самих  она  отсутствует.   Поэтому   вполне
закономерно, что, как магнит притягивает железные опилки, так и наш  деловой
человек притягивал к себе все затруднения, с которыми мы сталкивались.
   С милой снисходительностью и добродушной  терпимостью  к  нашей  тупости,
которая ему, с его складом ума, должна была казаться  почти  преступной,  он
тотчас, одним легчайшим прикосновением, превращал  все  самое  непонятное  в
ясное как день. Купцы отдавали ему не меньшую дань  уважения,  чем  мы,  его
собратья, посвященные в тайны ремесла. Он был безукоризненно честен,  скорее
по самой своей природе,  чем  по  доброй  воле  или  из  принципа;  человек,
наделенный таким четким и упорядоченным умом,  мог  вести  дела  лишь  самым
аккуратным и добросовестным образом.  Пятно  на  совести,  -  насколько  его
профессия имела отношение к совести, - тревожило бы его  так  же,  только  в
значительно большей степени, как ошибка  в  балансе  или  клякса  на  чистой
странице счетной книги. Короче говоря, я встретил -  редкий  случай  в  моей
жизни - человека, полностью соответствовавшего своему положению.
   Таковы были некоторые из людей, с которыми я  оказался  связанным.  Я  не
роптал на провидение за то, что мне пришлось вести жизнь, столь  далекую  от
прежних моих привычек, и честно старался извлечь из  нее  возможную  пользу.
После того как я строил несбыточные планы и трудился с мечтателями  из  Брук
Фарм; после трех лет  жизни,  проведенных  под  тонким  воздействием  такого
интеллекта, как Эмерсон; после дней беззаботной свободы, дней  на  Ассабете,
когда, сидя у костра из валежника, мы вместе с Эллери Чаннингом  придумывали
фантастические теории; после бесед с  Торо  в  его  уолденском  уединении  о
соснах и индейских реликвиях; после того  как  восхищение  Хиллардом  и  его
утонченной классической культурой изощрило мой собственный вкус; после  того
как у очага Лонгфелло я  проникся  поэзией,  -  после  всего  этого  пришло,
наконец, время проявить другие свойства моего характера и приняться за пищу,
к которой раньше я почти не имел охоты. Даже старый инспектор был пригоден в
качестве нового блюда для человека, общавшегося с  Олькотом.  Мне  казалось,
что если я, знававший таких собеседников,  мог  теперь  общаться  с  людьми,
совершенно отличными от них, и притом нисколько не жаловаться  на  перемену,
значит у  меня  в  общем  хорошо  уравновешенная  натура,  обладающая  всеми
основными свойствами, присущими здоровому человеку.
   Литература, ее цели и связанный с нею  напряженный  труд  перестали  меня
занимать. Книгами в тот период я не  интересовался:  они  меня  не  трогали.
Природа, - за исключением человеческой природы, - та природа, к  которой  мы
относим небо и землю, была мне  в  каком-то  смысле  недоступна.  Я  утратил
способность к  игре  воображения,  к  одухотворенному  наслаждению  ею.  Дар
творчества, наклонность к нему если не исчезли, то замерли  и  не  проявляли
признаков жизни. Это было бы печально, несказанно тяжко, не сознавай я,  что
в моей власти восстановить все,  что  было  во  мне  когда-то  действительно
ценного. Я допускал, конечно, что  нельзя  безнаказанно  жить  такой  жизнью
слишком долго; она могла бы совершенно изменить меня, не превратив при  этом
в человека, которым стоило бы стать. Но я всегда  считал  свой  новый  образ
жизни  временным.  Какой-то  пророческий  инстинкт  нашептывал  мне,  что  в
недалеком будущем, как только перемена жизненных условий станет  необходимой
для моего блага, такая перемена произойдет.
   А пока что я был таможенным надзирателем и, насколько я  мог  судить,  не
таким уж плохим. Человек, у которого работают мысль, чувство  и  воображение
(пусть  в  десятикратном  размере  против  того,  что  отпущено  упомянутому
таможенному надзирателю), может в любое время стать деловым человеком,  если
только он того пожелает. Мои товарищи по службе, капитаны и  купцы  смотрели
на меня именно как на делового человека и, возможно, даже не знали о  другом
моем занятии. Полагаю, что никто из них не прочел ни одной  сочиненной  мною
страницы, а если бы даже они прочли все подряд, то не стали бы  ценить  меня
ни на грош дороже. Ничего не изменилось бы, если бы эти бесполезные страницы
принадлежали перу Бернса или Чосера, которые, подобно мне, были в свое время
таможенными чиновниками. Для человека, мечтающего  о  литературной  славе  и
завоевании с помощью пера места среди знаменитостей мира сего, будет  весьма
полезным, хотя и жестоким уроком выйти из узкого круга,  где  он  пользуется
признанием, и убедиться, насколько за этими пределами лишено  значения  все,
что он делает и к чему стремится. Думаю, что я не  очень  нуждался  в  таком
уроке, ни в порядке предостережения, ни в  порядке  обуздания,  но  так  или
иначе я получил его сполна, и мне приятно  вспомнить,  что  когда  я  постиг
содержавшуюся в нем истину, то не старался, вздыхая, забыть о ней  и  совсем
не испытал боли. Что же касается литературных разговоров, то в  таможне  был
один  чиновник,  милейший  человек,  поступивший  одновременно  со  мной   и
уволенный чуть позже, который очень любил беседовать о Наполеоне и Шекспире.
Младший клерк - юный джентльмен, порою  исписывавший,  если  верить  слухам,
листки писчей бумаги  со  штампом  дяди  Сэма  какими-то  строчками,  весьма
смахивавшими  с  расстояния  в  несколько  шагов  на  стихи,  также  нередко
заговаривал со мной о книгах, считая,  по-видимому,  что  я  могу  оказаться
сведущим в этом вопросе. Других литературных связей у меня не было,  и  я  в
них не нуждался.
   Не стремясь более к тому, чтобы титульные листы книг разносили  по  всему
свету мое имя, я с улыбкой думал об  известности  иного  рода,  которую  оно
теперь приобрело. Таможенный маркировщик надписывал его  черной  краской  по
трафарету на ящиках с перцем, на корзинах с  плодами  орлянки,  на  сигарных
ящиках и на тюках со всякими подлежащими обложению товарами,  в  знак  того,
что  таможенный  сбор  за  них  уплачен  и   все   формальности   соблюдены.
Расположившись в столь странной колеснице славы, весть о моем существовании,
- в той мере, в какой имя способно  о  чем-либо  вещать,  -  отправлялась  в
места, где обо мне ничего не слыхали раньше и, надо  надеяться,  никогда  не
услышат впредь.
   Но прошлое не умерло. Мысли,  прежде  казавшиеся  столь  значительными  и
деятельными, а теперь мирно почившие, все же изредка оживали. Одним из самых
замечательных случаев, когда во мне проснулись привычки минувших дней, и был
тот, который заставил  меня,  не  нарушая  законов  литературного  приличия,
предложить публике этот очерк.
   Во втором этаже здания таможни есть просторное помещение, стены которого,
сложенные из  кирпича,  так  и  остались  неоштукатуренными,  а  стропила  -
неподшитыми. В доме, построенном с широким  размахом  для  нужд  оживленного
торгового порта, каким был когда-то Салем, и рассчитанном на дальнейшее  его
процветание,  которому  не  суждено  было  осуществиться,  оказалось  больше
площади, чем требуется тем, кто ныне работает в таможне.  Поэтому  помещение
над  конторой  главного  сборщика  так  и  осталось  неотделанным  и  словно
продолжало ждать плотников и штукатуров, хотя с потемневших балок давно  уже
свесились гирлянды паутины. В стенной нише указанной комнаты один на  другом
стояли бочонки, набитые связками документов. Такие же  связки  во  множестве
усеивали пол. Больно было подумать о том, сколько дней, и недель, и месяцев,
и лет труда истрачено на эти заплесневелые  бумаги,  которые  теперь  только
напрасно занимают место и валяются в забытом углу, где никто и никогда их не
видит. Но ведь какие груды других рукописей, содержащих не скучные  казенные
формальности, а  мысли  изобретательных  умов  и  горячие  излияния  глубоко
чувствующих сердец, также погрузились в забвение,  к  тому  же  не  сослужив
своему времени даже такой службы, какую сослужили эти  документы,  и  -  что
горше  всего  -  не  принеся  тем,  кто  их  писал,  средств  к   безбедному
существованию, которые добыли себе таможенные чиновники своими  бесполезными
бумажками! Впрочем, быть может, не совсем бесполезными, потому что они  дают
материал для истории города. Там можно найти и сведения  о  былой  коммерции
Салема и деловые письма его знаменитых купцов - старого Кинга Дарби, старого
Билли Грея, старого Саймона Форрестера и многих других  тогдашних  магнатов,
которые сумели накопить при жизни несметные богатства, начавшие  таять,  как
только пудреные головы их владельцев скрылись  в  могилах.  Там  встречаются
имена большинства  родоначальников  семейств,  составляющих  ныне  салемскую
знать, - безвестных  захудалых  торговцев,  выплывших  на  поверхность,  как
правило, куда позже революции, и лишь потом добывших то, что их дети считают
издавна упроченным положением.
   Документы,  связанные  с  эпохой,  предшествовавшей  революции,   скудны:
возможно, чиновники, бежавшие вместе  с  королевской  армией  из  Бостона  в
Галифакс, увезли с собой все таможенные архивы. Я часто жалел об  этом,  ибо
документы времен, скажем, протектората  должны  были  содержать  сведения  о
людях, как забытых, так и  оставивших  след,  и  о  старинных  обычаях;  они
доставили бы мне не меньше удовольствия, чем  наконечники  индейских  стрел,
валявшиеся в поле возле Старой Усадьбы.
   Но в один свободный от работы дождливый день я сделал довольно любопытное
открытие. Перебирая связки этих ненужных бумаг и роясь в  них;  разворачивая
один документ за другим; читая названия кораблей, давно утонувших в море или
сгнивших на причалах, и имена купцов, забытые сейчас на бирже и  еле  видные
на замшелых могильных плитах; глядя на все  это  с  интересом,  смешанным  с
печалью,  усталостью  и  некоторой  брезгливостью,  как  на   труп   некогда
деятельного  человека;  пытаясь  по  этим  иссохшим  костям  восстановить  в
воображении, разленившемся от  бездеятельности,  образ  города  в  те  более
радостные для него дни,  когда  Индия  была  малоизвестной  страной  и  лишь
салемцы знали туда дорогу,  -  я  случайно  взял  в  руки  небольшой  пакет,
завернутый в  кусок  старого  пожелтевшего  пергамента.  Обертка  имела  вид
официального документа тех  давних  времен,  когда  клерки  покрывали  своим
чопорным прямым почерком  листы  поплотнее  нынешних.  Было  в  этом  пакете
что-то, вызвавшее во мне неосознанное любопытство; выцветшую красную  тесьму
на нем я разорвал с  таким  чувством,  словно  на  свет  божий  должно  было
появиться сокровище. Развернув жесткую пергаментную оболочку,  я  обнаружил,
что  это  -  скрепленный  печатью  и  подписью  генерала  Шерли  документ  о
назначении некоего Джонатана Пью надзирателем таможни его величества в порте
Салем округа Массачусетс. Я вспомнил, что  читал  сообщение  -  вероятно,  в
фелтовских анналах  восьмидесятилетней  давности  -  о  кончине  таможенного
надзирателя, мистера Пью, а затем - уже в современной газете  -  заметку  об
извлечении его останков с маленького кладбища при церкви св. Петра во  время
реставрации последней. Если память мне  не  изменяет,  от  моего  почтенного
предшественника уцелели только подпорченный скелет, клочки одежды и величаво
завитой парик, отменно  сохранившийся,  в  отличие  от  головы,  которую  он
некогда украшал. Рассматривая бумаги мистера  Пью,  для  которых  упомянутый
документ послужил конвертом, я нашел, что  в  них  заключалось  куда  больше
следов  умственной  жизни  и   мыслительных   процессов   этого   почтенного
джентльмена, нежели черепных костей - в его завитом парике.
   Короче говоря, это были бумаги не официальные, а частные или  по  крайней
мере  написанные  таможенным  надзирателем  как  частным  лицом,  и  притом,
по-видимому, собственноручно. Их присутствие в связках  ненужных  таможенных
бумаг я могу объяснить лишь  внезапной  смертью  мистера  Пью  и  тем,  что,
хранимые, возможно, в рабочем столе, они не попали в руки наследников или же
были сочтены служебными документами. При пересылке архивов в Галифакс пакет,
как не относящийся  к  официальным  документам,  был  оставлен  в  салемской
таможне, и с тех пор к нему никто не прикасался.
   Покойный надзиратель, не слишком, полагаю, утруждаемый в  те  давние  дни
делами таможни, посвящал часть своего немалого досуга  собиранию  материалов
по истории города и прочим подобным занятиям. Это  давало  некоторую  работу
мозгу, который иначе  покрылся  бы  плесенью.  Между  прочим,  кое-какие  из
собранных им фактов помогли  мне  при  подготовке  включенного  в  этот  том
очерка, озаглавленного "Главная улица". Остальные факты можно будет  позднее
использовать для столь же полезных произведений; не исключено даже, что  они
лягут в основу систематической истории Салема, если  моя  любовь  к  родному
городу подвигнет меня на  столь  благочестивый  труд.  А  покамест  я  готов
предоставить все эти материалы любому джентльмену,  склонному  и  способному
избавить меня от этой маловыгодной работы. В дальнейшем я собираюсь передать
их Эссекскому историческому обществу.
   Больше всего в таинственном пакете привлек  мое  внимание  лоскут  тонкой
красной материи, очень изношенной и  выцветшей.  На  нем  виднелись  остатки
золотой вышивки, сильно  стертой,  обтрепанной  и  почти  совсем  потерявшей
блеск. Однако не вызывало сомнения,  что  сделана  она  была  с  необычайным
мастерством: стежки (как меня  заверили  дамы,  посвященные  в  такого  рода
тайны) говорили об искусстве,  уже  забытом,  секрет  которого  нельзя  было
раскрыть,  даже  если  выдергивать  нитку  за   ниткой.   При   внимательном
рассмотрении  оказалось,  что  эта  алая  тряпка  -  ибо  время,   износ   и
кощунственная  моль  превратили  материю  в  тряпку  -  имела  форму  буквы:
заглавной  буквы  "А".  Тщательное  измерение  показало,  что  длина  каждой
наклонной палочки составляла в точности три с четвертью  дюйма.  Эта  буква,
несомненно, служила украшением для платья, но  как  ее  следовало  носить  и
какой ранг, отличие, звание  она  некогда  обозначала,  казалось  мне  почти
неразрешимой загадкой, ибо моды на подобные украшения весьма недолговечны  в
этом мире. Тем не менее старая алая буква вызывала во мне странный  интерес.
Глаза мои невольно устремлялись на нее и не могли оторваться. Конечно, в ней
таился какой-то глубокий смысл, настойчиво  требовавший  объяснения.  Словно
источаемый буквой, он неуловимо воздействовал на чувства, но  не  поддавался
анализу ума.
   Находясь в таком недоумении и считая  возможным,  среди  прочих  гипотез,
предположение, что буква могла  относиться  к  числу  тех  ярких  украшений,
которые были придуманы белыми, чтобы привлекать глаза индейцев,  я  случайно
приложил ее к груди. Мне показалось, - читатель может посмеяться надо  мной,
но не должен усомниться в  правдивости  моих  слов,  -  будто  что-то  почти
физически обожгло меня; можно было подумать, что буква сделана не из красной
материи, а из докрасна раскаленного железа. Я вздрогнул и невольно уронил ее
на пол.
   Увлекшись разглядыванием алой буквы, я вначале  не  обратил  внимания  на
грязный бумажный сверточек, вокруг которого  она  была  обмотана.  Развернув
его, я с удовлетворением  обнаружил  написанную  рукой  старого  надзирателя
довольно полную  историю  лоскута.  Немногочисленные  листки  писчей  бумаги
содержали подробности жизни и кары  за  прелюбодеяние  некоей  Гестер  Прин,
которая, с точки зрения наших предков, была личностью не совсем обычной. Она
жила в эпоху между началом  заселения  Массачусетса  и  концом  семнадцатого
века. Старики, которых мистер Пью еще застал в живых и с чьих  слов  записал
свой рассказ, в юности видели ее старой,  но  отнюдь  не  дряхлой  женщиной,
статной и всегда серьезной. С незапамятных времен она считала  своим  долгом
ходить из дома в  дом  по  всей  округе  в  качестве  добровольной  сиделки,
оказывала соседям посильную помощь, а также смело давала им советы  во  всех
делах, особенно же в сердечных. Как неизменно бывает со всеми  людьми  таких
склонностей, одни видели в ней ангела, другие же, надо  думать,  считали  ее
назойливой и докучной. Читая дальше рукопись,  я  узнал  о  других  делах  и
страданиях этой необыкновенной женщины; большая часть ее истории изложена  в
по