лицо она увидела - лицо немолодого уже мужчины,
бледное, худое лицо ученого с глазами, тусклыми и покрасневшими от  мерцания
свечи, при которой он изучал бесчисленные фолианты. Однако эти тусклые глаза
обладали удивительной  проницательностью,  когда  их  владельцу  нужно  было
читать  в  человеческой   душе.   Женская   наблюдательность   Гестер   Прин
восстановила даже некоторую неправильность телосложения  этого  мыслителя  и
аскета, у которого левое плечо  было  чуть  выше  правого.  Потом  картинная
галерея памяти развернула перед ней путаницу узких улиц, высокие серые дома,
огромные соборы и  общественные  здания  столь  же  древнего  годами,  сколь
удивительного по архитектуре города на континенте, где ее, уже связанную  со
сгорбленным ученым, ожидала новая жизнь  -  новая,  но  питаемая  изъеденной
временем стариной, подобно пучку зеленого мха на развалинах каменной  стены.
И,  наконец,  вместо  цепи  сменяющихся  картин  -  снова  рыночная  площадь
бревенчатого   пуританского   поселка,   запруженная   горожанами,    угрюмо
наблюдающими, как она - да, она, Гестер Прин, - стоит с младенцем на руках у
позорного столба, а на груди  ее,  окруженная  причудливым  золотым  узором,
алеет буква "А"!
   Не сон ли это? Она так неистово прижала к себе ребенка, что он вскрикнул;
потом опустила глаза на алую  букву  и  даже  потрогала  ее  пальцем,  чтобы
убедиться  в  реальности  и  ребенка  и  своего   позора.   Да!   Вот   она,
действительность; все остальное бесследно исчезло!

   ГЛАВА III
   ВСТРЕЧА
   Острое ощущение всеобщего недоброжелательного внимания  перестало  мучить
носительницу алой буквы, как  только  она  заметила  в  задних  рядах  толпы
человека, который тотчас же  непреодолимо  овладел  ее  мыслями.  Там  стоял
какой-то индеец в  национальной  одежде;  однако  появление  краснокожего  в
английской колонии было не такой уж редкостью, чтобы привлечь в  эту  минуту
взгляд Гестер Прин, а тем более - заставить ее забыть обо всем остальном. Но
рядом с индейцем стоял белый, по-видимому его спутник, костюм которого являл
собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.
   Он был невысок ростом и, несмотря  на  изборожденный  морщинами  лоб,  не
казался  стариком.  Одухотворенное  лицо  свидетельствовало  об   утонченном
долгими занятиями уме, который сказался и на физическом облике,  наложив  на
него  свою  печать.   Хотя   нарочитая   небрежность   смешанного   костюма,
по-видимому, служила ему, чтобы скрыть или  смягчить  некоторые  особенности
телосложения, Гестер Прин  сразу  заметила,  что  одно  плечо  у  него  выше
другого. Едва лишь увидев это худое лицо к слегка искривленную  фигуру,  она
снова судорожно прижала ребенка  к  груди  с  такой  силой,  что  несчастный
младенец опять запищал  от  боли.  Но  мать  не  обратила  на  это  никакого
внимания.
   Сразу же после своего появления на  площади  и  незадолго  до  того,  как
Гестер Прин заметила его, пришелец бегло взглянул на нее. То был  рассеянный
взгляд человека, склонного к самоуглублению и привыкшего  придавать  внешним
событиям значение лишь в той мере, в какой они были связаны с его внутренней
жизнью. Но  очень  скоро  этот  взгляд  стал  пристальным  и  пронизывающим.
Судорога ужаса исказила лицо незнакомца и,  задержавшись  на  миг,  исчезла,
словно змея скользнула,  извиваясь,  между  разбросанных  камней.  Внезапное
душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его с такой
быстротой, что уже в следующую  минуту  они  казались  почти  бесстрастными.
Вскоре стерлись и последние следы волнения, скрытого теперь в  глубине  души
пришельца. Встретившись с  устремленными  на  него  глазами  Гестер  Прин  и
увидев, что она как будто узнает его, он медленно, спокойно поднял  палец  и
приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.
   Потом, тронув за плечо стоявшего рядом горожанина, пришелец  обратился  к
нему с церемонной учтивостью:
   - Не скажете ли вы мне, сударь, кто эта женщина и почему  она  выставлена
здесь на всеобщее посмеяние?
   - Видать,  приятель,  вы  чужой  в  наших  краях,  -  ответил  горожанин,
удивленно разглядывая вопрошавшего и его краснокожего спутника, - иначе  вы,
конечно, знали бы о миссис Гестер Прин и о ее  безбожных  делах.  Из-за  нее
было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.
   - Вы угадали, - подтвердил незнакомец, - я здесь  впервые.  Помимо  воли,
мне пришлось много скитаться. Меня постигли тяжкие бедствия  на  суше  и  на
море, и я долгое время пробыл в рабстве у язычников к югу от  здешних  мест.
Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп. Поэтому не будете ли
вы так любезны рассказать мне, кто эта Гестер Прин, - я, кажется,  правильно
расслышал ее имя? - и какие прегрешения привели ее к позорному столбу.
   - Поистине, приятель, вы должны радоваться от всей души, что после  таких
испытаний и жизни  среди  дикарей  попали,  наконец,  в  страну,  где  порок
преследуют  и  наказывают  в  присутствии  властей  и  народа,  -   в   нашу
благочестивую Новую Англию. Так вот, сэр,  эта  женщина  была  женой  одного
ученого, который родился в Англии, но  долго  жил  в  Амстердаме,  а  потом,
несколько лет назад, задумал переплыть океан и попытать  счастья  у  нас,  в
Массачусетсе. Он послал жену  вперед,  а  сам  задержался,  чтобы  закончить
какие-то важные дела. И подумайте, сэр, прожив два года в  Бостоне,  она  не
получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну,
и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть...
   - Так, так! Все понятно, - перебил его  незнакомец,  горько  улыбаясь.  -
Если человек, о котором вы мне рассказали, действительно был  так  учен,  он
должен был все это заранее знать из своих книг. А не скажете ли вы мне,  кто
отец ребенка, которого миссис Прин держит на руках?  Младенцу,  насколько  я
могу судить, не больше трех-четырех месяцев...
   - По правде говоря, приятель, это осталось  тайной,  и  не  нашлось  пока
мудреца, который мог бы разгадать ее, - ответил горожанин.  -  Мадам  Гестер
наотрез отказалась говорить, и  судьи  напрасно  ломали  себе  голову.  Быть
может, виновник стоит среди нас и любуется этим печальным зрелищем, забыв  о
том, что бог его видит.
   - Не мешало бы ученому самому пожаловать сюда и заняться этой  тайной,  -
еще раз улыбнувшись, заметил незнакомец.
   - Конечно, это было бы  лучше  всего,  если  только  он  жив,  -  ответил
горожанин. - Так вот, сударь, наши массачусетские судьи приняли во внимание,
что такую молодую и красивую женщину, вероятно, сильно искушали, прежде  чем
она пала, и, в особенности, что муж ее, надо  думать,  давно  лежит  на  дне
моря, и не решились поступить с ней по всей строгости  нашего  справедливого
закона.  За  такое  преступление  положена  смерть.   Но   они,   по   своей
снисходительности  и  милосердию,  постановили,  что  миссис   Прин   должна
простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем,  до
конца жизни, носить на груди знак бесчестья.
   - Мудрый приговор! - проронил незнакомец,  задумчиво  склонив  голову.  -
Таким образом, она будет ходячей проповедью о пагубности греха до той  поры,
пока постыдный знак не отметит ее могилу.  А  все  же  меня  возмущает,  что
соучастник греха не стоит рядом с нею на эшафоте! Но он будет найден! Будет!
Будет!
   Он вежливо поклонился общительному горожанину, потом прошептал  несколько
слов своему спутнику индейцу, и оба они начали прокладывать себе путь сквозь
толпу.
   Все это время Гестер Прин стояла на  помосте,  не  спуская  с  незнакомца
пристального взгляда - такого пристального и напряженного, что минутами весь
остальное зримый мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме  этого
человека и себя. Но свидание с ним наедине было бы, вероятно, еще  страшнее,
чем эта встреча, когда горячее полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие
стыдом щеки, когда на груди  ее  алел  постыдный  знак,  а  на  руках  лежал
рожденный в грехе младенец, когда толпа, собравшаяся,  словно  на  праздник,
рассматривала лицо, которое следовало бы видеть лишь в  церкви,  полускрытым
добродетельной  вуалью,  да  при  спокойном  мерцании  очага,  в  счастливом
полумраке родного дома.  Как  ни  ужасно  было  все,  что  окружало  ее,  но
присутствие тысячи свидетелей она ощущала как какую-то защиту. Лучше  стоять
здесь, где их разделяет столько людей, чем встретиться с ним с глазу на глаз
- он, и она, и больше никого. Она видела в позорной  церемонии  некий  якорь
спасения и страшилась минуты, когда он исчезнет. Погруженная в  свои  мысли,
она не сразу услышала позади себя голос, повторявший ее имя, голос,  который
звучал торжественно и так громко, что прокатился по всей площади.
   - Внемли мне, Гестер Прин!
   Как уже было сказано выше, прямо над помостом, на котором  стояла  Гестер
Прин, был расположен балкон, вернее открытая галерея, украшавшая молитвенный
дом. С этой галереи, в присутствии всех высших должностных  лиц  и  со  всей
торжественностью,  принятой  тогда  при  публичных  церемониях,   оглашались
постановления властей. Отсюда,  восседая  в  кресле  под  охраной  почетного
караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на описываемую
нами сцену  сам  губернатор  Беллингхем  -  пожилой  джентльмен,  чье  лицо,
изрезанное морщинами, говорило о нелегком жизненном пути. Шляпа  губернатора
была украшена темным пером, а из-под  плаща,  окаймленного  узорным  шитьем,
виднелся  черный  бархатный  камзол.   Мистер   Беллингхем   был   достойным
представителем и главой общины, обязанной своим возникновением, развитием  и
нынешним процветанием не  порывам  юношей,  а  суровой,  закаленной  энергии
зрелых мужей и хмурой мудрости старцев. Здесь достигли столь многого  именно
потому, что рассчитывали и надеялись на столь малое.  Прочие  важные  особы,
окружавшие губернатора, отличались полной достоинства  осанкой,  характерной
для  тех  времен,  когда  различные  формы  власти  считались  священными  и
ниспосланными  свыше.  Разумеется,  они  были  честными,   справедливыми   и
умудренными опытом людьми. Однако во всем мире едва ли удалось  бы  отыскать
столько же добродетельных и разумных людей, которые были бы  менее  способны
разобраться в заблудшей женской душе и распутать переплетенные  в  ней  нити
добра и зла, чем эти  непреклонные  мудрецы,  к  которым  обернулась  теперь
Гестер Прин. По-видимому, она понимала, что только в более  вместительном  и
горячем сердце народа можно было еще искать сочувствия; должно быть поэтому,
обратив взор на галерею, несчастная женщина побледнела и затрепетала.
   Голос,  который  привлек  ее  внимание,  принадлежал  достопочтенному   и
прославленному  Джону  Уилсону,  старейшему  священнику   Бостона;   подобно
большинству его собратьев в те времена, он был ученым  богословом,  а  сверх
того еще и добрым, отзывчивым человеком. Последние свойства,  впрочем,  были
менее развиты, чем интеллектуальные дарования,  и  он  скорее  стыдился  их,
нежели ценил. Он стоял  на  балконе,  его  седые  волосы  выбивались  из-под
круглой черной  шапочки,  а  серые  глаза,  привыкшие  к  полумраку  рабочей
комнаты, щурились от ослепительного солнца  совершенно  так  же,  как  глаза
ребенка Гестер. Он напоминал потемневший гравированный портрет из старинного
сборника  проповедуй  и  имел  не  больше  права,  чем   подобный   портрет,
вмешиваться в вопросы человеческих грехов, страстей и страданий.
   - Гестер Прин, - сказал священник, - я добивался от моего юного  собрата,
чьим проповедям ты имела счастье внимать, - тут мистер Уилсон  положил  руку
на плечо бледному молодому человеку, стоявшему рядом с  ним,  -  я  пытался,
повторяю, внушить этому благочестивому юноше, что ему следует  обратиться  к
тебе  здесь,  перед  лицом  небес,  перед  нашими  мудрыми  и  справедливыми
правителями, на глазах у всего народа, и объяснить,  насколько  мерзостен  и
черен твой грех. Зная тебя лучше, чем знаю я, он может лучше судить  о  том,
ласковые  или  суровые  слова  нужны  для  того,   чтобы   поколебать   твою
нераскаянность и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил  тебя
и вверг в эту страшную пропасть. Однако с чрезмерной мягкостью, присущей его
юному возрасту, брат Димсдейл, - хотя он и умудрен не по летам,  -  возражал
мне, что было бы насилием  над  самой  природой  женщины  принуждать  ее,  в
присутствии множества людей и среди белого дня, раскрыть  сокровенные  тайны
сердца. На самом же деле, как я пытался ему доказать,  позор  заключается  в
совершении греха, а отнюдь не в его оглашении. Что ты ответишь мне  на  этот
раз, брат Димсдейл? Кто из нас двоих, ты или я, обратится к бедной заблудшей
душе?
   Среди сановных зрителей  и  священников,  занимавших  места  на  галерее,
послышался ропот, смысл которого  выразил  губернатор  Беллингхем,  возвысив
голос, хотя и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.
   - Почтенный мистер  Димсдейл,  -  сказал  он,  -  на  вас  лежит  главная
ответственность за душу этой женщины. Ваш прямой долг поэтому - склонить  ее
к признанию,  каковое  было  бы  следствием  и  доказательством  искренности
раскаяния.
   После этого прямого обращения взоры толпы сосредоточились на  преподобном
Димсдейле, молодом священнике, который, окончив один  из  лучших  английских
университетов, привез в наш дикий лесной край последнее слово учености  того
времени. Его красноречие и  религиозный  пыл  уже  снискали  ему  выдающееся
положение в ряду других  представителей  церкви.  Сама  внешность  его  была
весьма примечательна: высокий выпуклый белый лоб,  большие  карие  печальные
глаза  и  то  крепко  сжатые,  то   слегка   вздрагивающие   губы,   которые
свидетельствовали о  болезненной  чувствительности,  соединенной  с  большим
самообладанием. Несмотря на  природную  одаренность  и  глубокие  знания,  у
молодого пастора был такой настороженный  вид,  такой  растерянный,  немного
испуганный взгляд,  какой  бывает  у  человека  заблудившегося,  утратившего
направление в жизненных дебрях и способного обрести покои лишь  в  уединении
своей комнаты. Он  старался,  поскольку  это  не  противоречило  его  долгу,
держаться в тени, был скромен и прост в обращении, а когда  ему  приходилось
произносить проповеди, слова  его  дышали  такой  благоуханной  свежестью  и
незапятнанной чистотой помыслов,  что  многим  чудилось,  будто  они  слышат
ангела.
   Таков был юноша, к которому преподобный  Уилсон  и  губернатор  привлекли
всеобщее внимание, понуждая его здесь, перед собравшейся толпой,  обратиться
к таинственной женской душе, священной,  даже  когда  она  себя  осквернила.
Положение, в котором он очутился, было для него так  мучительно,  что  кровь
отхлынула от его щек, а губы задрожали.
   - Обратись к грешнице, брат мой, - сказал мистер Уилсон. - Это  важно  не
только для ее души, но, как сказал губернатор, и для твоей собственной,  ибо
ты был пастырем этой женщины. Пусть, побуждаемая тобою, она поведает правду!
   Преподобный  мистер  Димсдейл  склонил  голову,  словно  творя  про  себя
молитву, и выступил вперед.
   - Гестер Прин, - сказал он, перегнувшись через перила и пристально  глядя
ей в глаза, - ты слышала слова этою мудрого человека и понимаешь,  какая  на
мне лежит ответственность. Я заклинаю тебя открыть нам имя твоего  сообщника
по греху и страданию, если только это  облегчит  твою  душу  и  поможет  ей,
претерпев земную кару, приблизиться к вечному спасению. Пусть ложная жалость
и нежность не смыкают твои уста, ибо, поверь мне, Гестер, лучше ему сойти  с
почетного места и стать рядом с тобой на постыдном пьедестале, чем влачиться
всю жизнь, скрывая глубоко  в  сердце  свою  вину.  Что  принесет  ему  твое
молчание, кроме соблазна, и не  побудит  ли  оно  добавить  к  греху  еще  и
лицемерие?  Небо  послало   тебе   открытое   бесчестье,   дабы   ты   могла
восторжествовать над злом, угнездившимся в  душе  твоей,  и  над  житейскими
скорбями. Подумай, какой ущерб ты наносишь тому,  у  кого,  быть  может,  не
хватает смелости по собственной воле испить горькую, но  спасительную  чашу,
поднесенную ныне к твоим устам!
   Глубокий, звучный голос молодого  священника  задрожал  и  прервался.  Не
столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение
отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже
бедный младенец на руках у Гестер словно поддался этому порыву: устремив  на
мистера Димсдейла блуждавший до этого взгляд, он с жалобным  и  одновременно
довольным криком протянул к нему ручонки. В призыве священника таилась сила,
которая  заставила  всех  поверить,  что  вот  сейчас  Гестер  Прин  назовет
виновного или же виновный сам, какое бы место  он  ни  занимал  в  обществе,
выйдет вперед, подчиняясь неодолимой внутренней потребности, и поднимется на
помост.
   Гестер покачала головой.
   - Женщина, не испытывай  милосердия  божьего!  -  воскликнул  преподобный
мистер Уилсон, на этот раз уже более сурово. - Даже  устам  твоего  младенца
был ниспослан голос, дабы он повторил и подтвердил совет, который ты  сейчас
услышала. Открой нам имя! Чистосердечная исповедь и раскаянье  помогут  тебе
освободиться от алой буквы на груди.
   - Никогда! - ответила Гестер, глядя не на мистера Уилсона, а в  глубокие,
полные смятения глаза молодого священника. - Она слишком глубоко  выжжена  в
моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова страдать одна за нас обоих!
   - Скажи правду, женщина! - раздался строгий и холодный  голос  из  толпы,
стоявшей вокруг эшафота. - Скажи правду и дай твоему ребенку отца.
   - Не скажу! - смертельно побледнев, ответила Гестер тому, чей  голос  она
слишком хорошо узнала. - У моей крошки будет только небесный отец, а земного
она никогда не узнает!
   - Она не скажет! - прошептал мистер Димсдейл, который, перегнувшись через
перила и прижав руку к сердцу, ждал ответа на свой призыв; он  выпрямился  и
перевел дыхание. - Сколько силы и благородства  в  сердце  женщины!  Она  не
скажет!
   Убедившись,  что  сломить  упорство  несчастной  преступницы  невозможно,
старый священник, который тщательно приготовился к этому  дню,  обратился  к
толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно настаивал
на постыдном значении алой буквы. Вновь  и  вновь  возвращался  он  к  этому
символу, и больше  часа  торжественные  фразы  перекатывались  через  головы
слушателей, населяя их воображение такими ужасными картинами, что вскоре  им
начало казаться, будто само адское пламя окрасило букву  в  алый  цвет.  Тем
временем Гестер Прин продолжала устало  и  безразлично  стоять  у  позорного
столба, глядя в пространство невидящими глазами. В это  утро  она  вытерпела
все, что в силах вытерпеть человек, а так как не в ее характере было  бежать
от слишком острой боли в спасительный обморок, ей оставалось только укрыться
под окаменевшей коркой бесчувственности, продолжая при этом жить  и  дышать.
Это  душевное  состояние  позволило  ей  не   слышать   громоподобного,   но
бесполезного красноречия  священника.  Под  конец  испытания  ребенок  начал
пронзительно кричать. Она машинально старалась успокоить его, но, видимо, не
испытывала особой жалости к его страданиям. С таким же глубоким  равнодушием
она позволила отвести себя обратно в тюрьму и  скрылась  из  глаз  толпы  за
окованной железом дверью. И те, кто смотрел  ей  вслед,  шепотом  передавали
потом, что видели в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.

   ГЛАВА IV
   СВИДАНИЕ
   После возвращения в тюрьму Гестер Прин овладело такое возбуждение, что ее
ни на минуту  нельзя  было  оставить  без  присмотра,  иначе  она  могла  бы
покончить с собой или, в приступе безумия, сотворить что-нибудь с несчастным
младенцем. Когда тюремщик Брэкет увидел, что дело  идет  к  ночи,  а  Гестер
по-прежнему н