твенное  доступное  для
женщины. Замысловато обрамленная буква, которую Гестер Прин носила на груди,
являла собой образчик ее изящного и изобретательного мастерства, к  которому
с удовольствием  прибегли  бы  даже  придворные  дамы,  любившие  отделывать
шелковые и парчовые платья богатыми и утонченными украшениями ручной работы.
Конечно, при мрачной простоте пуританских  одежд  спрос  на  самые  красивые
изделия Гестер был невелик. Тем  не  менее  склонность  людей  той  эпохи  к
искусным произведениям такого рода повлияла и на наших суровых предков, хотя
они и отказались от  многих,  на  первый  взгляд  куда  более  существенных,
потребностей.  Публичные  церемонии,  как  посвящение  в  духовный  сан  или
введение в должность судей,  словом,  все,  что  могло  придать  величавость
формам,  в  которых   новое   правительство   представало   перед   народом,
сопровождались, по политическим расчетам, стройными торжественными  обрядами
и  сумрачной,  но  глубоко  обдуманной  роскошью.  Пышные  брыжи,  тщательно
отделанные перевязи и ярко расшитые  перчатки  считались  обязательными  для
парадной одежды тех, кто держал в  руках  бразды  правления,  и  хотя  закон
против роскоши воспрещал простому народу подобные излишества, люди богатые и
знатные предавались им  без  ограничений.  Похороны,  равным  образом,  были
источником спроса на некоторые изделия Гестер Прин, служившие как для  того,
чтобы обряжать покойников, так и для того, чтобы, в виде бесчисленных эмблем
из черного сукна и белоснежного батиста, подчеркивать скорбь живых.  Детские
платьица - ибо в те времена детей одевали с большой пышностью - также давали
возможность потрудиться и заработать.
   Постепенно, и даже сравнительно быстро, вышивки Гестер  вошли,  выражаясь
современным языком, в моду. Из жалости ли к  столь  несчастной  женщине;  из
болезненного ли любопытства, придающего воображаемую  ценность  обычным  или
даже бесполезным вещам; по иной ли неосязаемой причине, достаточной  встарь,
как и ныне, для того чтобы предоставить одному человеку то, в  чем  было  бы
отказано другому; потому ли, что Гестер действительно владела искусством,  в
котором ее никто не мог заменить, - так или иначе,  но  ей  легко  и  охотно
давали  столько  заказов,  сколько  она  соглашалась  взять.   Быть   может,
тщеславие,  надевая  для  торжественных  церемоний  одежду,  украшенную   ее
грешными руками, мнило, что оно смиряет  себя...  Ею  были  сработаны  брыжи
губернатора;  ее  вышивки  красовались  на  шарфах  военных   и   воротниках
священников; они окаймляли детские чепчики; исчезали  под  крышками  гробов,
где потом, изъеденные плесенью, рассыпались во прах. Но нигде  нет  указаний
на то, чтобы хоть раз кто-нибудь обратился к Гестер, когда нужно было вышить
белую  фату,  призванную  скрывать  целомудренный   румянец   невесты.   Это
исключение говорило о том, что общество по-прежнему хмуро  и  неодобрительно
взирало на ее грех.
   Гестер не стремилась заработать больше, чем требовалось для  того,  чтобы
самой вести скромное, даже аскетическое существование и содержать в достатке
ребенка. На ней всегда были темные платья из грубой материи, украшенные лишь
алой буквой, которую она была обречена носить, зато наряды для  девочки  она
придумывала с удивительной, можно сказать фантастической изобретательностью;
подчеркивая воздушную грацию, рано проявившуюся в ребенке, они, по-видимому,
преследовали еще какую-то цель. Но об этом мы поговорим позднее. За  вычетом
небольших расходов на одежду  дочери,  весь  излишек  своих  средств  Гестер
раздавала людям, менее несчастным, чем она сама, и нередко оскорблявшим  ту,
чья рука их кормила. Она тратила на шитье простой одежды для бедняков долгие
часы, которые могла бы посвятить тончайшим произведениям  своего  искусства.
Возможно, в этой скучной работе Гестер видела своего  рода  искупление,  ибо
ради нее жертвовала тем, что доставляло  ей  истинную  радость.  Было  в  ее
натуре что-то восточное, пылкое, какая-то богатая одаренность и  потребность
в пышной красоте, а жизнь она вела такую, что удовлетворить эту жажду  могла
лишь  с  помощью  своего  несравненного  мастерства.  Тонкое  и  кропотливое
рукоделие доставляет женщинам удовольствие,  которого  мужчинам  не  понять.
Быть может, вышивание помогало Гестер выразить, а следовательно,  и  утишить
страсть, заполнявшую ее жизнь. Считая эту радость греховной, она осудила  ее
вместе со всеми остальными радостями. Но такая болезненная борьба совести  с
неуловимыми ощущениями не  говорит,  по-видимому,  об  искреннем  и  стойком
раскаянии; в ней таится нечто сомнительное и даже глубоко порочное.
   Так или иначе, Гестер Прин  добилась  своего  места  в  жизни.  Благодаря
природной энергии и редким способностям молодой  женщины  людям  не  удалось
полностью выбросить ее из своей среды, но она была отмечена  печатью,  более
невыносимой для женского сердца, чем клеймо на лбу Каина.  Поэтому  в  своих
взаимоотношениях с обществом  Гестер  чувствовала  себя  отщепенкой.  Каждый
жест, каждое слово,  порою  даже  молчание  тех,  с  кем  она  сталкивалась,
подразумевали, а иногда и выражали ее  отверженность  и  такое  одиночество,
словно она жила на другой планете или общалась  с  нашим  миром  при  помощи
других органов чувств, чем остальные смертные. Она стояла в стороне от  всех
людских треволнений и все же  была  близка  к  ним,  подобно  духу,  который
посещает свой семейный очаг, но уже не может сделаться видимым или ощутимым,
смеяться домашним радостям и сочувственно оплакивать горе.  Если  бы  ему  и
удалось проявить это воспрещенное сочувствие, оно вызвало бы только  ужас  и
глубокое отвращение. Лишь  на  эти  чувства  в  сердцах  людей,  да  еще  на
оскорбительное презрение,  казалось,  имела  право  Гестер.  Время  было  не
слишком утонченное, и хотя она отлично понимала и вряд ли могла забыть  свое
положение, ей напоминали о нем вновь и вновь,  задевая  уязвленное,  больное
самолюбие грубым прикосновением к самому чувствительному месту. Как  мы  уже
говорили, бедняки, на  которых  она  пыталась  излить  свою  доброту,  часто
оплевывали протянутую им для помощи руку. Дамы  высокого  положения,  в  чьи
дома она приносила заказанные ей вышивки, также не упускали  случая  уронить
каплю горечи в ее сердце - порою с  помощью  той  алхимии  затаенной  злобы,
которая позволяет женщинам извлекать тончайший яд из ничтожнейших  пустяков,
порою же с помощью грубых слов, отзывавшихся в беззащитном сердце страдалицы
как удары кулаком по открытой рапе. Гестер долго и усердно обуздывала себя и
никогда не отвечала на эти выпады, однако волна крови невольно окрашивала ее
бледные щеки и мгновенно отливала в глубину сердца. Она была терпелива,  как
мученица, но не пыталась молиться за своих врагов, опасаясь, что, вопреки ее
желанию все  простить,  слова  благословения  будут  упрямо  превращаться  в
проклятия.
   Бесчисленные оскорбления, хитроумно уготованные пожизненным,  не  знающим
смягчения  приговором  пуританского  суда,   тысячами   различных   способов
непрерывно истязали Гестер. Священники останавливались  на  улице,  увещевая
несчастную грешницу, вокруг которой  немедленно  собиралась  то  хмурая,  то
насмешливая толпа. Если воскресным  днем  она  входила  в  церковь,  надеясь
встретить улыбку всеблагого отца, ей нередко случалось с  болью  обнаружить,
что темой для проповеди служит именно  ее  жизнь.  Постепенно  Гестер  стала
бояться детей, так как они переняли  у  родителей  смутное  представление  о
чем-то страшном, что таится в этой скорбной женщине, которая, держа  ребенка
на руках, бесшумно и всегда одиноко скользит по улицам. Поэтому  они  сперва
пропускали ее, а потом преследовали издали, визгливо выкрикивая  слово,  тем
более страшное для Гестер, что детские губы лепетали его бессознательно, ибо
оно не имело для них смысла. Это значило, что ее  бесчестье  известно  всем,
всему живому. Гестер не было бы  больнее,  если  бы  о  ее  мрачном  прошлом
шептались древесные листья, шелестел летний ветерок, выла зимняя  вьюга.  Не
меньшей пыткой были взгляды незнакомых людей. Когда приезжие с  любопытством
рассматривали алую букву, - а рассматривали,  конечно,  все,  -  они  заново
прожигали ею сердце Гестер, и она с огромным трудом подавляла -  и  все-таки
всегда подавляла - желание  прикрыть  грудь  рукой.  Но  и  взгляды  местных
жителей были по-своему мучительны. Ее терзало их беглое, холодное  внимание.
Короче говоря, всякий раз, когда на знак  кто-нибудь  смотрел,  Гестер  Прин
испытывала невыносимые страдания. Рана не затягивалась, напротив, ежедневная
пытка все больше ее растравляла.
   Но изредка, быть может  один  раз  за  много  дней  и  даже  месяцев,  ей
случалось  почувствовать  на  отвратительном  клейме  взгляд,   человеческий
взгляд, который приносил ей мгновенное облегчение, словно кто-то разделил  с
ней ее муку. В следующую секунду боль возвращалась с еще большей силой,  ибо
за этот короткий промежуток времени Гестер успевала заново  согрешить.  Одна
ли она грешила?
   Жизнь, полная скрытых и жестоких страданий, не  могла  не  отразиться  на
воображении Гестер, а будь она женщиной более мягкого и утонченного  склада,
отразилась бы еще сильнее. Одиноко  двигаясь  в  пределах  узкого  мирка,  с
которым была внешне связана, она думала иногда, -  а  ее  фантазии  обладали
непреодолимой навязчивостью, - она  чувствовала  или  воображала,  что  алая
буква наделила ее как бы новым органом чувств.  Содрогаясь,  Гестер  тем  не
менее верила в свою способность угадывать, благодаря  внутреннему  сродству,
тайный грех в сердцах других людей. Открытия, которые она делала,  повергали
ее в ужас. Что они означали? Быть может, то были коварные наветы злого духа,
которому хотелось убедить сопротивлявшуюся женщину, еще не  ставшую  целиком
его жертвой, что внешнее обличье чистоты может лгать, что  если  бы  удалось
узнать правду, алая буква запылала бы на груди многих,  а  не  одной  только
Гестер Прин? Или же эти смутные и вместе с тем отчетливые ощущения  отражали
истину? Во всем ее тягостном жизненном  опыте  не  было  ничего  страшнее  и
отвратительнее этого чувства. Оно изумляло Гестер и повергало ее в  смятение
особенно потому, что иной раз появлялось в самых неподходящих случаях. Порою
алое чудовище на  ее  груди  начинало  приветственно  трепетать,  когда  она
проходила мимо почтенного священника или судьи, слывших образцами набожности
и справедливости, на которых  люди  той  эпохи  патриархального  благочестия
смотрели как на смертных, общающихся с небесами. "Что это рядом за грешник?"
- думала иногда Гестер. Она нерешительно поднимала глаза, но кругом не  было
ни  единой  живой  души,  кроме  упомянутого  ангела  во   плоти.   Встречая
ханжески-презрительный взгляд какой-нибудь матроны,  про  которую  говорили,
что она весь свой век прожила с куском льда в груди Гестер снова  испытывала
упрямое  и  таинственное  чувство  сродства.  Но  что  общего   было   между
нерастопленным снегом в груди матроны и жгучим стыдом на груди  Гестер?  Или
же, случалось, внезапная дрожь предупреждала ее: "Смотри, Гестер,  вон  идет
такая же грешница, как ты!" Оглянувшись, она  перехватывала  взгляд  молодой
девушки, робко из-под ресниц направленный на алую букву, а  затем  сразу  же
отведенный в сторону, и видела, что легкий  зябкий  румянец  окрашивал  щеки
девушки, словно этот мгновенный взгляд уже запятнал ее невинность. О злобный
дух, чьим талисманом был этот роковой символ, неужели ты осквернишь в глазах
бедной грешницы весь человеческий род, не пощадив ни  юности,  ни  старости?
Одно из тягчайших следствий греха - утрата веры. Но так как Гестер Прин  все
еще мучительно старалась считать себя порочнее  всех  на  свете,  пусть  это
послужит доказательством того, что  бедная  жертва  собственной  слабости  и
безжалостного людского закона была не окончательно развращена.
   Простые люди, относившиеся в те давние и мрачные времена с преувеличенным
ужасом ко всему, что занимало их воображение,  рассказывали  об  алой  букве
небылицы, которые мы вполне могли бы изложить в  виде  устрашающей  легенды.
Они утверждали, что алый знак не выкрашен в обыкновенном  чане,  а  докрасна
раскален в адском горниле и пылает на груди у Гестер, когда молодая  женщина
идет ночью по улицам. И мы должны  прибавить,  что  он  так  глубоко  прожег
сердце Гестер Прин, что в этих россказнях, возможно, было больше правды, чем
склонно признать наше современное неверие.

   ГЛАВА VI
   ПЕРЛ
   До сих пор мы ничего не говорили о девочке, об этом  маленьком  существе,
чья  невинная  жизнь  -  прелестный  и  бессмертный  цветок  -  возникла  по
неисповедимой воле провидения из буйного порыва греховной страсти.  С  каким
неослабным удивлением следила скорбная женщина за ростом  своей  дочери,  за
красотой, которая с каждым днем становилась все ярче, за разумом, озарявшим,
словно трепетный солнечный луч, тонкое детское личико! Ее Перл! Гестер  дала
такое имя девочке не потому, что оно подходило к внешнему облику малютки,  в
котором не  было  ничего  от  спокойного,  бледного,  бесстрастного  блеска,
могущего оправдать сравнение с жемчужиной, а  потому,  что  "Перл"  означало
нечто  бесконечно  дорогое,  купленное  ценой  всего  достояния  Гестер,  ее
единственное сокровище! Поистине, как удивительно! Люди отметили прегрешение
этой женщины алой буквой, оказывавшей такое могучее и пагубное  воздействие,
что человеческую симпатию Гестер вызывала только у таких же грешных душ, как
она  сама.  Бог  дал  ей  прелестного  ребенка  -  прямое  следствие   вины,
заклейменной людьми, - чье место было на той же опозоренной груди,  ребенка,
который должен был навеки  соединить  мать  со  всеми  живыми  людьми  и  их
потомками, а потом занять место среди праведных на небесах! Однако эти мысли
внушали Гестер Прин скорее страх, чем  надежду.  Она  знала,  что  совершила
нечто дурное, и с трудом верила, что плод этого дурного будет хорош. День за
днем она боязливо всматривалась в подраставшую дочь, вечно боясь  обнаружить
какую-нибудь страшную, чудовищную особенность, порожденную грехом,  которому
Перл была обязана жизнью.
   Никаких физических изъянов Гестер в ней не  находила.  Девочка  была  так
хорошо сложена, так здорова, с такой естественной ловкостью  владела  своими
еще не развитыми членами, что была вполне  достойна  Эдема,  достойна  того,
чтобы остаться там после изгнания  наших  прародителей  и  служить  игрушкой
ангелам. В ней таилось  прирожденное  изящество,  не  всегда  сопровождающее
безупречную красоту, и как бы просто  она  ни  была  одета,  зрителю  всегда
казалось, что именно это платье ей особенно к лицу. К тому же одета она была
отнюдь не как замарашка. Ее мать, преследуя какую-то сумрачную цель, которая
в дальнейшем станет понятнее, покупала самые дорогие ткани и  давала  полную
волю фантазии, обдумывая и украшая наряды Перл, предназначенные для  выходов
в город. Так ослепительна была красота девочки, так прекрасна ее  фигурка  в
пышных платьях, от которых померкла бы менее яркая внешность, что, казалось,
вокруг нее на темном полу домика ложится сверкающий круг. Но и в  коричневом
платьице, испачканном и разорванном в пылу необузданных игр.  Перл  была  не
менее хороша собой. Ее очарование было бесконечно разнообразно: один ребенок
воплощал в себе множество детей, начиная от прелестной, похожей  на  полевой
цветок крестьяночки, и кончая уменьшенным  подобием  великолепной  принцессы
крови. Но во всех обличьях она сохраняла присущие ей  пылкость  и  богатство
красок. Если бы хоть раз девочка предстала хрупкой или бледной,  она  больше
не была бы собой, не была бы Перл!
   Эта внешняя изменчивость  была  лишь  свидетельством  и  довольно  точным
выражением разносторонности ее натуры. В характере  Перл  она  сочеталась  с
глубиной, но если только страхи Гестер не были напрасны, ее  дочь  не  умела
приспособляться,  приноравливаться  к  миру,  в  котором  жила.  Девочка  не
подчинялась никаким правилам. Ее рождение нарушило великий закон, и  вот  на
свет появилось создание, наделенное качествами,  быть  может  выдающимися  и
прекрасными, но находившимися в полном беспорядке или же в совершенно особом
порядке, в котором трудно, почти невозможно было  отличить  многообразие  от
хаоса. Для того чтобы хоть как-то, хоть поверхностно понять своего  ребенка,
Гестер приходилось вспоминать, какова была она  сама  в  тот  знаменательный
период, когда душа Перл складывалась из нематериальных элементов, а  тело  -
из праха земного. Прежде чем проникнуть в душу еще не родившегося  младенца,
лучи духовной жизни должны  были  пройти  сквозь  грозовую  мглу  страстного
увлечения  матери,  и  как  бы  ни  были  они  вначале  белы  и  ясны,   эта
промежуточная среда окрасила их в золотисто-алые  тона,  придала  им  жгучий
блеск, черные тени и нестерпимую яркость. Более же всего отразилась на  Перл
буря,  сотрясавшая  тогда  душу  Гестер.  Мать  различала  в   дочери   свои
необузданные, безумные чувства, бросавшие вызов всему  миру,  неустойчивость
нрава, и даже слезы отчаянья, омрачавшего, подобно туче, ее  сердце.  Теперь
все это было озарено утренним сиянием детской жизнерадостности, но  позднее,
к полудню земного существования, сулило вихри и грозы.
   Семейная дисциплина в те временна была куда строже нашей. Хмурый  взгляд,
сердитый  окрик,  частенько  розга,  подкрепленная  авторитетом   священного
писания, применялись не только в виде наказания за совершенные проступки, но
и в качестве средства,  полезного  для  развития  и  совершенствования  всех
ребячьих добродетелей. Но Гестер Прин, нежной матери единственного  ребенка,
не грозила опасность оказаться излишне суровой. Памятуя о своих заблуждениях
и  несчастьях,  она  рано  начала  думать  о   необходимости   мягкого,   но
неукоснительного  надзора  за  бессмертной  душой  девочки,   вверенной   ее
попечению. Эта задача оказалась ей не по плечу. Испробовав улыбки и  суровые
взгляды, убедившись, что ни то, ни другое не производит впечатления,  Гестер
принуждена была отойти в сторону, предоставив Перл ее  собственным  порывам.
Конечно, физическое принуждение обуздывало девочку, но только на  то  время,
пока оно длилось. Что же касается  увещаний  и  других  воспитательных  мер,
обращенных к уму или сердцу девочки, то маленькая Перл  поддавалась  или  не
поддавалась им в зависимости от владевшего ею в  этот  миг  каприза.  Гестер
научилась распознавать в глазах Перл, когда та  была  совсем  еще  малюткой,
особенное выражение, которое предупреждало ее,  что  просить,  убеждать  или
настаивать теперь бесполезно. Встречая этот взгляд, умный и в  то  же  время
непонятный, своенравный, а порою и  злой,  сопровождавшийся  обычно  буйными
выходками, Гестер спрашивала себя, вправду ли Перл  человеческое  дитя.  Она
скорее была похожа на воздушного эльфа, который поиграет в неведомые игры на
полу комнаты, а потом лукаво улыбнется и  улетит.  Стоило  такому  выражению
показаться в страстных, блестящих, совершенно черных  глазках  девочки,  как
вся она становилась странно отчужденной и недосягаемой, словно парила где-то
в воздухе и могла исчезнуть, подобно блуждающему огоньку,  который  появился
бог весть откуда и исчезнет бог весть куда. В  эти  минуты  Гестер  невольно
бросалась к дочери, ловила на бегу старавшуюся ускользнуть шалунью и, осыпая
поцелуями, крепко прижимала к груди не столько от  переполнявшей  ее  любви,
сколько из желания увериться, что Перл не плод фантазии, а ребенок из  плоти
и крови. Но смех пойманной девочки, веселый и гармоничный, все же звучал так
странно, что сомнения матери лишь усиливались.
   Порою, доведенная до отчаяния этим удивительным, непонятным  наваждением,
которое так часто  становилось  между  ней  и  ее  единственным  сокровищем,
купленным столь дорогой ценой и заменявшим ей весь мир,  Гесте