быть поддержано мужской заботой, а  нетвердая  юность  должна
опираться на совет старшего, - а это они могут получить лишь от  вас,  а  вы
это можете им дать, лишь обретя согласие. Ибо где каждый старается разрушить
то, что делает другой, где из ненависти друг к Другу все  оспаривают  мнения
друг друга, там долго  придется  ждать,  чтобы  прийти  к  любому  разумному
решению. И пока каждая партия рвется к первенству, там будет  больше  лести,
чем советов верных и прямых {В 1565 добавлено: "так  как  добрые  советы  не
могут быть даны без вашего взаимного согласия".};  а  неизбежным  следствием
этого будет дурное воспитание правителя, ум которого,  смолоду  развращенный
{В 1565 добавлено: "дурной лестью".} легко впадет в злодейство и беззаконие,
и тем приведет себя и все королевство к гибели, если только милость господня
не обратит его на путь мудрости. Если же умудрит  его  бог,  тогда  те,  кто
прежде умел угождать  ему  дурными  средствами,  окажутся  дальше  всего  от
почета, ибо всегда в конце концов дурные умыслы ни к чему не ведут,  а  лишь
пути прямые и добрые сулят торжество.
     Долгое время между вами жила вражда,  не  всегда  по  важным  причинам.
Иногда намерения, направленные на благо, неверное наше понимание обращает во
зло;  порой  малую  обиду,  причиненную  нам,  раздувает  в   большую   либо
собственное наше самолюбие, либо злые людские языки.  Мне  же  ведомо  одно:
никогда у вас не было столько причин для ненависти, сколько есть для  любви.
Что  все  мы  люди,  что  все  мы  христиане,  об  этом  пусть  говорят  вам
проповедники (хоть и думается мне, что больше любых проповедных слов  должны
бы вас тронуть слова человека, который вот уже отходит в те места, о которых
и гласят эти проповеди). Я же лишь хочу вам напомнить, что одни из вас - мои
родственники, а другие - мои свойственники и что  каждый  из  вас  связан  с
другим либо кровным родством, либо брачным свойством; духовное  же  родство,
приобретаемое через брак, если таинства христовой церкви действительно имеют
ту силу, какую они имеют  по  воле  божьей,  должно  не  в  меньшей  степени
побуждать нас к любви, чем кровные узы.  Господь  запрещает  вам  враждовать
из-за того, из-за чего должны вы, напротив, еще более любить друг друга.  Но
что случилось, то случилось: нигде мы не найдем столь жестоких  разногласий,
как среди тех, кто и по природе, и  по  закону  должен  действовать  заодно.
Гордыня и жажда суетной славы и власти - вот та ядовитая змея, которая,  раз
проникнув в вельможные сердца, внедряется в них до тех пор, пока разобщением
и рознью не сокрушит всего, что есть:  ибо  каждый  стремится  быть  сначала
вторым после первого, потом - равным первому и  наконец  -  главным  и  выше
первого. А от этого неумеренного стремления к  почету  и  от  вызываемых  им
споров и разногласий - какие потери, какое горе, какие  смуты  недавно  лишь
царили в нашем королевстве! Я молю господа бога, чтобы он настолько же забыл
о них, насколько мы о них будем помнить.
     Если бы сумел я предвидеть эти события  прежде,  чем  довелось  мне  их
самому испытать, скорей на горе мое, чем на радость, то,  клянусь  пречистой
божьей матерью (так он всегда клялся), я бы никогда не стал  рубить  столько
голов, чтобы поставить перед собой на колени  столько  людей.  Но  поскольку
прошедшего не вернуть, нам следует тем более остерегаться,  как  бы  причина
стольких наших бед не стала для нас причиною новых бед.  Благодарение  богу,
что сейчас невзгоды прошли и все спокойно, и  благотворный  этот  мир  может
процветать и далее при ваших кузенах, моих сыновьях, если бог даст им жизнь,
а вы свою любовь. Если же не суждено сбыться и тому, и другому,  то  меньшею
потерею будут дети мои - ибо, коли будет на то  божья  милость,  королевство
всегда бы нашло королей, и даже, быть может, не хуже, чем они; если  же  они
будут царствовать, а вы при них затеете усобицу, то  много  погибнет  добрых
людей, а меж ними, быть может, и ты,  и  он,  прежде  чем  земля  эта  вновь
обретет спокойствие {1565 излагает  эту  мысль  иначе:  "прежде  чем  народ,
истерзанный усобицами, вновь вернется к миру и согласию".}.
     Поэтому вот мои, как видно, последние слова, с которыми обращаюсь  я  к
вам: я убеждаю вас и требую от вас всех ради вашей ко мне любви, ради моей к
вам любви, ради господней к нам любви: с этого часа впредь забудьте  о  всех
обидах и любите друг друга. Я твердо верю: вы сделаете это, если  здесь,  на
земле, вам хоть  что-нибудь  дорого  -  бог  или  ваш  король,  родство  или
свойство, отечество или собственная ваша безопасность".
     И с этими словами король, не имея более сил сидеть, опустился на правый
бок лицом к ним, и не было там никого, кто бы мог  удержаться  от  слез.  Но
лорды ободрили его, как сумели, добрыми словами и ответили тотчас,  что  они
готовы поступить, как ему угодно; и затем на глазах у него они простили друг
друга и соединили руки вместе (как это  явствовало  по  их  словам),  однако
сердца их оставались друг другу далеки и чужды (как это позднее  стало  явно
по их делам).
     Как только король испустил дух, благородный принц, его сын,  направился
к Лондону {В 1565 добавлено: "королевскому  городу".}  из  Ладлоу  в  Уэльсе
{23}, где в дни болезни отца держал он свой двор. Дело в том, что этот край,
далекий от закона и надлежащего правосудия, начинал развращаться  и  дичать:
даже разбойники и грабители там безнаказанно разгуливали на свободе. По этой
причине еще при жизни отца принц был послан туда, чтобы  своим  присутствием
обуздать злонамеренных лиц в их  привычных  злодеяниях.  Для  наставления  и
наблюдения при юном принце перед отправлением его был поставлен  сэр  Энтони
Вудвиль, лорд Риверс, брат королевы, весьма почтенный человек, доблестный  в
бою и мудрый в совете {24}; а при нем находились и другие  лица  из  той  же
партии, так что по существу  в  окружении  принца  оказались  все  ближайшие
родственники королевы.
     Этот план, хитроумно выдуманный королевою, чтобы укрепить свою родню  в
милости у принца с молодых его лет, и послужил для герцога Глостера  орудием
к их сокрушению и основой всех его злоустроений. Всех, о ком он знал, что  с
этими лицами они во вражде, а к нему благорасположены, он либо  устно,  либо
письменно через тайных гонцов стал убеждать, что неразумно и  неосновательно
было бы терпеть, чтобы юный король, их господин и родственник, был в руках и
под охраной своей материнской родни, удаленный тем самым от  их  общества  и
забот, - хотя каждый из них обязан столь же верно служить ему, как и  те,  и
хотя многие из них гораздо знатнее по крови, чем его материнская родня,  чья
кровь (говорил он), не  будь  на  то  королевской  прихоти,  была  бы  вовсе
недостойна сочетаться с кровью короля. "И если теперь  достойнейшие  удалены
от короля, а менее благородные оставлены при нем, то это (говорил он)  не  к
чести ни его величеству, ни нам: для его милости небезопасно быть  вдали  от
сильнейших своих друзей, а для нас  весьма  рискованно  позволять  заведомым
нашим недоброжелателям безмерно увеличивать влияние свое  на  юного  принца,
пока он легковерен и податлив. Я уверен, что вы помните  (говорил  он),  как
сам король Эдуард, человек и взрослый, и разумный, тем не  менее  во  многих
делах позволял этой банде управлять собою в большей степени, чем то  служило
его чести, нашей выгоде или чьей угодно пользе, кроме разве  непомерного  их
возвышения. И трудно сказать, чего они более жаждут: собственного успеха или
нашей погибели. Так что не будь королю дружба некоторых из нас ближе  любого
родства, они давно уже, вероятно, могли бы нас легко опутать и погубить  так
же легко, как уже погубили они некоторых других, не менее близких королю  по
крови, нежели мы. Но господь проявил свою волю,  по  милости  его  опасность
пока миновала. Однако она вырастет еще больше, если мы оставим юного  короля
в руках наших врагов,  которые  без  его  ведома  смогут  злоупотребить  его
именем, приказав расправиться с любым из нас, чего  да  не  допустят  бог  и
разумная ваша бдительность. Разумная эта бдительность всем нам теперь нужнее
всего, поскольку недавнее соглашение скорее было заключено в  угоду  королю,
чем по желанию сторон. Никто из нас,  я  думаю,  не  настолько  глуп,  чтобы
опрометчиво поверить, будто старый враг сразу стал  новым-другом  или  будто
ненадежная доброжелательность, торопливо налаженная за один час и живущая не
больше двух недель, могла  глубже  проникнуть  в  их  сознание,  чем  давняя
привычная злоба, укоренявшаяся в течение многих лет".
     Такими и другими подобными речами и письмами герцог Глостер скоро сумел
раздуть огонь в тех, кто и сам уже горел, особенно же в двоих -  в  Эдуарде,
герцоге  Бакингеме  {25},  и  в  Ричарде,  лорде  Гастингсе  и   королевском
чемберлене {26}. Оба были мужи  видные  и  могущественные,  один  вследствие
древней своей родословной, а другой  благодаря  своей  должности  и  милости
короля.  Было  в  них  не  столько  взаимной  любви,  сколько  ненависти   к
приверженцам королевы: оба были согласны с герцогом  Глостером  в  том,  что
надлежит совершенно удалить из королевской свиты  всех  друзей  его  матери,
представивши их врагами. Так и было решено.
     Так  как  герцог  Глостер  понимал,  что  лорды,   окружавшие   короля,
вознамерятся привезти его на коронацию в сопровождении такого толпища  своих
приверженцев, что едва ли  ему  удастся  достичь  своей  цели,  не  собравши
множества народа и не начав открытую  войну,  -  а  в  такой  войне  победа,
полагал  он,  будет  сомнительной,  да  и  все  предприятие  представится  и
прослывет простым мятежом, поскольку король будет на стороне противников,  -
то по этой причине он тайным образом постарался разными  средствами  убедить
королеву и внушить ей, будто большая свита для короля вовсе не нужна и  даже
опасна. Поскольку отныне все лорды возлюбили  друг  друга  и  ни  о  чем  не
помышляют, кроме как о коронации и о служении королю, то если  сейчас  лорды
ее рода соберут королевским именем  много  людей,  это  внушит  лордам,  еще
недавно с ними враждовавшим, страх и подозрение, что народ  этот  собран  не
для охраны короля, которому ни один человек не угрожает, а  единственно  для
того, чтобы их уничтожить, потому что  лучше  помнятся  давние  распри,  чем
недавнее соглашение. По этой причине и они  со  своей  стороны  тоже  должны
будут собирать людей для своей охраны, а королеве небезызвестно, что  сил  у
них много больше. И таким образом все королевство окажется охвачено  смутой;
а за все то зло, и, должно быть,  немалое,  которое  за  этим  воспоследует,
величайший позор постигнет тех, кого  позорить  ей  вовсе  не  хочется:  все
начнут обвинять и ее, и ее родственников, будто они вероломно  и  по-глупому
нарушили дружбу и мир, которые  король,  ее  супруг,  так  разумно  положил,
умирая, меж своей и ее роднею и которые противною стороною верно блюлись.
     Королева, поддавшись на  эти  увещания  {27},  послала  своему  сыну  и
сопровождавшему его брату соответствующее послание; да и сам герцог  Глостер
и другие лорды его группы писали королю так почтительно, а друзьям  королевы
так дружелюбно, что те, не подозревая ничего низкого, торопливо, но нерадиво
повезли короля в Лондон, сопровождаемого лишь малым отрядом.
     И вот едва только в своем пути король отбыл из Нортгемптона, как тотчас
туда прибыли герцоги Глостер и Бэкингем. Там еще оставался дядя короля  лорд
Риверс, намереваясь утром следовать за королем, чтобы догнать его  через  11
миль в Стони Стаффорд, раньше чем тот направится далее {28}. Вечером герцоги
устроили долгий и дружеский пир с лордом Риверсом {29}. Однако тотчас  после
того, как они открыто и весьма любезно распрощались и лорд Риверс отправился
к себе, герцоги с немногими из  наиболее  доверенных  друзей  уединились  на
совет, который продлился до поздней ночи. А встав на заре, они тайно послали
за своими слугами, расположившимися поблизости в гостиницах и на  квартирах,
с приказом быстро приготовиться, потому что господа уже готовы в путь  {1565
дает иную версию событий: "На пути короля лежал город Гемптон, который, хотя
был  расположен  почти  посредине  королевства,  тем  не  менее   называется
Нортгемптон (т. е. Северный Гемптон) в отличие от  другого  города,  который
лежит на южном берегу. В тот самый день, когда король  покинул  этот  город,
герцоги Глостер и Бэкингем вошли в него. Случилось так,  что  Вудвиль,  брат
королевы,  о  котором  мы  уже  говорили,  задержался  там  же,  намереваясь
следующим утром отправиться к  Стаффорду,  где  король  проводил  эту  ночь.
Поэтому Вудвиль учтиво вышел из Гемптона, чтобы встретить  герцогов,  и  они
приветствовали друг друга самым дружелюбным образом. Проведя за разговором и
пиром достаточное время, Вудвиль  был  отпущен  и  пошел  спать,  польщенный
милостью герцогов, исполнившись великих надежд, счастливый и успокоенный. Но
герцоги, у которых на уме было  совсем  не  то,  что  выражалось  на  лицах,
приказали всем удалиться, кроме сэра Ричарда  Рэтклифа  и  других  ближайших
участников их замысла, и, усевшись с ними подле  стола,  всю  ночь  напролет
обсуждали свои планы. Когда же наконец они поднялись, то  послали  разбудить
без шума своих спутников, чтобы они были наготове,  так  как  сами  они  уже
садятся на коней".}.  Благодаря  этому  приказу  многие  их  люди  оказались
наготове, тогда как большинство слуг лорда Риверса еще не  собрались.  Затем
герцоги поставили стражу к ключам от гостиницы, чтобы никто  не  мог  оттуда
выйти без их дозволения; кроме того, на большой дороге к Стони Стаффорд, где
остановился  король,  они  расставили  своих  людей,  которые  должны   были
задерживать и возвращать всякого, кто направлялся из  Нортгемптона  в  Стони
Стаффорд, пока не последует нового распоряжения. Это делалось якобы  потому,
что герцоги намеревались показать свое усердие, первыми явившись в этот день
к его величеству из Нортгемптона, - так объявили они людям.
     Когда лорд Риверс узнал, что ворота заперты, все  пути  отрезаны  и  ни
ему, ни его людям не позволено выходить, он сразу понял,  что  такое  важное
дело не началось бы по пустякам и без его ведома, а сравнив такое  поведение
герцогов со вчерашним пиром, он был поражен столь удивительной переменой  за
столь немногие часы. Как бы то ни было, поскольку выйти он не мог, а  сидеть
взаперти не хотел, дабы не показалось, будто он скрывается, чувствуя  тайный
страх за какой-либо свой проступок (а он ничего подобного за собой не знал),
то он решил, полагаясь на чистую совесть, смело выйти к герцогам и спросить,
что все это значит. Но  те,  едва  его  увидев,  тотчас  стали  осыпать  его
попреками, утверждая {В 1565 добавлено:  "что  он  возбуждает  распри  между
вельможами".}, будто он собирается отдалить их от короля и  потом  погубить,
но ему это  будет  не  под  силу.  Когда  же  он  начал  пристойным  образом
оправдываться {1565 начинает фразу по-другому: "Удивленный такими словами  и
пытаясь себя оправдать", но замечание о его красноречии опущено.} (а был  он
человеком, умевшим убедительно говорить), то  они  не  дождались  конца  его
ответа, а тут же схватили его и заключили под стражу.  Сделав  так,  герцоги
тотчас вскочили на коней и направились к Стони Стаффорд.
     Здесь они нашли короля и его свиту готовыми сесть на коней и  двигаться
дальше, а ночлег оставить для них, поскольку дом был мал для двух отрядов. И
вот как только герцоги появились перед королем, они тотчас спешились со всею
свитой {В 1565 добавлены  важные  детали:  "Сойдя  с  коней,  предшествуемые
длинным строем слуг, они приблизились к королю, и здесь слуги  встали  двумя
рядами, а герцоги прошли по проходу между ними".}; герцог  Бэкингем  сказал:
"Идите вперед, джентльмены и  йомены,  займите  ваши  комнаты!"  -  а  затем
герцоги достойным образом подошли к  королю  и  приветствовали  его  милость
почтительнейшим коленопреклонением. Король их  принял  любезно  и  радостно,
ничего еще не зная и не подозревая. А они  тотчас  затеяли  ссору  с  лордом
Ричардом Греем {30}, одним из сводных братьев короля по  матери,  утверждая,
будто он с лордом-маркизом, своим братом, и лордом  Риверсом,  своим  дядей,
замышляли подчинить  себе  короля  и  королевство,  перессорить  дворянство,
подавить и искоренить знатнейшие роды в стране. Именно ради этого,  говорили
они, лорд-маркиз ворвался в лондонский Тауэр {В 1565 добавлено: "как  только
умер король".} и увез оттуда королевскую казну, а моряков выслал в  море  {В
1565 детальнее: "и истратил королевскую казну на жалованье солдатам, которых
он (Дорсет) послал во флот, чтобы усилить этим свою партию".} (между тем они
хорошо знали {31}, что все это было сделано на благо и по необходимости, как
решил весь лондонский совет, кроме разве  что  их  самих)  {В  1565  точнее:
"герцоги  клеветнически  извратили  это  дело,  чтобы   им   было   на   что
ссылаться".}. На эти слова король {В 1565 добавлено: "опередив Грея, который
приготовился говорить".} ответил: "Что сделал мой брат-маркиз в  Лондоне,  я
сказать не могу {В 1565  добавлено:  "поскольку  его  нет  с  нами,  хотя  я
надеюсь, что ничего злого".}; но о дяде моем Риверсе и об этом  моем  брате,
присутствующем здесь {В 1565 добавлено: "которые никогда  не  отлучались  от
меня надолго".}, я по чистой совести решаюсь утверждать, что они  ни  в  чем
подобном не виновны". - "Да, мой сеньор, - сказал герцог Бэкингем  {В  1565:
"сказал герцог Глостер".}, - они отлично умели скрывать свое участие в таких
делах от вашей милости!" И тотчас на глазах у короля они  взяли  под  стражу
лорда Ричарда и сэра Томаса Вогена {32}, рыцаря {В  1565  добавлено:  "Грей,
который был крепок телом и пылок душой, при виде опасности взялся  рукою  за
меч; но кто-то с  попреком  сказал  ему,  что  теперь  уже  поздно  что-либо
сделать, и он, смирясь, сложил  оружие".},  а  короля  со  всеми  спутниками
доставили назад в Нортгемптон.
     В Нортгемптоне они вновь стали совещаться. Они отослали от короля  тех,
кто был угоден ему, и приставили к нему новых слуг  -  таких,  которые  были
милее им, чем ему. При виде этого король заплакал, выражая свое  несогласие,
но все оказалось бесполезным. Во время обеда  герцог  Глостер  послал  лорду
Риверсу блюдо со своего стола, убеждая его не  печалиться,  потому  что  все
обойдется благополучно {В 1565 подробнее: "приказав слуге  ободрить  его  от
имени герцога и сказать ему, чтобы он  мужался  и  не  сомневался,  что  эти
неприятности кончатся благополучно".}, а тот поблагодарил герцога  и  просил
слугу отнести это блюдо его племяннику лорду Ричарду, ободрив  его  теми  же
словами, - он полагал, что племяннику такая  поддержка  нужней,  потому  что
такие превратности судьбы ему еще внове {В 1565 добавлено: "и поэтому  он  к
ним чувствительней".}. Сам же лорд Риверс за свою жизнь  к  этому  привык  и
переносил это легче. А герцог Глостер, хоть и  выказал  ему  столь  любезную
учтивость, тем не менее выслал лорда Риверса и лорда Ричарда с сэром Томасом
Вогеном на север страны, заточив их по разным местам, а затем доставил  всех
их в Помфрет {33}, где они и были обезглавлены в тюрьме. Так герцог  Глостер
принял на себя охрану и распоряжение  юным  королем;  оказывая  ему  великие
почести и смиренное почтение, он сопровождал его дальше и  дальше  к  городу
Лондону.
     Не прошло и суток, как вести о случившемся дошли до  королевы  {34},  и
вести эти были самые скорбные: король, ее сын, схвачен; брат ее,  сын  ее  и
другие друзья арестованы и отправлены неизвестно куда, а что с  ними  будет,
знает только бог {В 1565  добавлено:  "все  переменилось,  все  смешалось  и
рухнуло; нельзя было терять времени, следовало, пока не поздно, позаботиться
о себе и о своем добре, чтобы стремительно надвигавшиеся враги не  захватили
и всего остального".}. Услыхав так