оэтому
и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel
добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к  жене  своей  он
относился с глубочайшим уважением и обращался с  ней  почтительно".},  и  по
правде  сказать  (ибо  грех  -  клеветать  на  дьявола),  никогда   она   не
пользовалась его милостью во  вред  людям,  зато  многим  несла  утешение  и
помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и  смягчить  его  дух;
когда человек находился  в  опале,  она  помогала  ему  вернуть  королевскую
милость;  для  многих,  совершивших  важные   проступки,   она   выхлопотала
помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления.  И
наконец во многих трудных тяжбах  она  отстаивала  многих  людей  с  большой
твердостью, ничего или почти ничего за то  не  требуя  -  разве  что  вещицу
скорей  красивую,  чем  богатую:  потому  ли,  что   она   сама   испытывала
удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что  ей  приятно  было
вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с  королем,  потому
ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной  {В  1565:  "Во
всяком случае, ненависти она не знала ни от  кого,  кроме  королевы,  и  обе
партии,  враждовавшие  друг  с  другом,  относились  к  ней   с   одинаковой
любовью".}.
     Некоторые подумают,  конечно,  что  эта  женщина  -  слишком  ничтожный
предмет, чтобы писать о нем среди  воспоминаний  о  великих  делах,  -  и  в
особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по  тому,
чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более  следует
упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая,
и это после стольких богатств и такой государевой  милости,  после  стольких
судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да  и  многих  других,
кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала
не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными.
Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе,  а  о  добрых  на
песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку  помощи
многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал  руку  за
подаянием.
     Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день  и  почти  в
тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен  лорд-чемберлен,  в
Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари,
схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это
было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа  {76},  рыцаря,  чьими
услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и  исполнении  подобных
беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным  в
тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб,  в
обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости  и  страху
божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и  объявив  народу,  что
они изменники,  этот  рыцарь  не  позволил  им  сказать  ни  слова  о  своей
невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним  жалости,  а  к
протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без  приговора,  без
законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой  иной  вины,
но только потому,  что  это  были  добрые  люди,  верные  королю  и  близкие
королеве.
     Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и  рыцари  оказались  таким
образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум,  что,  пока
люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства  находятся  при  нем  и  без
своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить,  пока
нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии,  следует  ему
как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям  найти
способ к противодействию. Главная забота была теперь в том,  чтобы  изыскать
средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему
расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они
полагали возможным довериться, в надежде  привлечь  их  на  свою  сторону  и
получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к
совету, был Эдмунд  Шей,  рыцарь,  тогда  мэр  Лондона,  страстно  жаждавший
дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне;  он-то  и  должен
был за такой посул склонить народ к их намерениям. А  из  духовных  лиц  они
пригласили тех, кто отличался умом, пользовался уважением за свою ученость и
не отличался щепетильной совестью. Среди них оказались белый клирик Джон Шей
{77}, брат мэра, и  монах  Пенкер  {78},  приор  августинского  ордена:  оба
доктора богословия, оба славные  проповедники,  оба  богаче  ученостью,  чем
добродетелью, и богаче славой, чем ученостью. До этого они  были  в  большом
почете у народа, но  после  этого  -  никогда.  Первый  из  них  выступил  с
проповедью {В 1565 добавлено: "тщательно продуманной".} во славу  протектора
еще перед коронацией, второй после коронации, но оба  с  такою  утомительной
лестью, что ничьи уши не могли ее выдержать. Пенкер в  своей  проповеди  так
надорвал голос, что был вынужден прервать ее на середине и сойти  с  кафедры
{В 1565 добавлено: "Люди говорили, что это было ему божье воздаяние за такую
кощунственную лесть".}. Доктор Шей из-за своей проповеди  потерял  честь,  а
вскоре и жизнь, потому что из великого стыда перед людьми он никогда  с  тех
пор не смел выходить из дому. Августинец не навлек на  себя  такого  позора,
поэтому его проповедь была для него не столь пагубна {В MS Arundel иначе: "А
августинец с его бесстыдным лицом, с  которого  ему  так  часто  приходилось
вытирать плевки  во  время  диспутов,  на  долгие  годы  позорно  онемел".}.
Впрочем, некоторые сомневались, а  некоторые  утверждали,  будто  Пенкер  не
участвовал в этом совете прежде коронации, и только после нее, как  водится,
пустился в лесть  {В  1565  добавлено:  "правителю,  который  был  жаден  до
похвал".}, - тем более что  проповедь  свою  он  произнес  не  сразу,  но  в
следующую после коронации пасху в церкви госпиталя св.  Марии.  Зато  доктор
Шей вне всякого сомнения был в этом  заговоре  с  самого  начала,  поскольку
именно ему было поручено первому заговорить о  деле  во  время  проповеди  в
соборе св. Павла, в которой он и должен  был  силою  своего  слова  склонить
народ к замыслу протектора.
     Все  старания  и  усилия  были  направлены  на  подыскание  какого-либо
благовидного предлога, который побудил бы народ низложить принца и  признать
протектора королем. Ради этого придуманы  были  разные  средства;  но  самым
главным и важным из всех измышлений было утверждение, что  либо  сам  король
Эдуард, либо его дети, либо и тот и другие являются  незаконнорожденными;  а
стало быть ни он сам не имел права наследовать корону после  герцога  Йорка,
ни принц после него {В 1565 добавлено: "и по этой причине протектор является
единственным  законным  сыном  герцога  Йорка  и  только  он   имеет   право
царствовать".}. Чтобы объявить короля Эдуарда  незаконнорожденным,  пришлось
возвести хулу на родную мать протектора, которая родила их обоих: тут нельзя
было поступить иначе, как сделать вид, будто она была прелюбодейкою. Тем  не
менее он и на это пошел, чтобы достигнуть своей цели, однако пожелал,  чтобы
об этом было сказано менее определенно и  более  благожелательно,  а  именно
тонко и обиняком, словно люди не решаются сказать всю правду, чтобы  его  не
обидеть. Зато уж где речь шла о  мнимой  незаконнорожденности  детей  короля
Эдуарда {79}, там он потребовал разгласить это открыто и раздуть до  крайней
степени.
     Под  каким  видом  и  предлогом  все  это   делалось,   нельзя   хорошо
представить, если не напомнить сперва  о  некоторых  давних  обстоятельствах
женитьбы короля Эдуарда. После того как король  Эдуард  IV  низложил  короля
Генриха VI и вступил в мирное правление королевством, он решил жениться, как
того требовало благо королевства и его собственное. Он послал  послом  графа
Уорвика {80}  вместе  с  другими  дворянами  в  Испанию,  чтобы  обсудить  и
заключить брачный союз между ним и дочерью короля Испании {81}.  Здесь  граф
Уорвик встретил такую благосклонность и доброжелательность к его  поручению,
что он, как было ему указано, быстро и без всяких трудностей привел  дело  к
наилучшему завершению.  Однако  случилось,  что  в  то  самое  время  королю
пришлось вести разбирательство по  петиции  от  дамы  Елизаветы  Грей  {82},
которая впоследствии стала королевою, а тогда была вдовой из знатного  рода,
особенно по своей матери, которая до брака с лордом Вудвилем, ее отцом, была
герцогинею Бэдфорд. Названная дама Елизавета, находясь на службе у  королевы
Маргариты {83}, супруги короля Генриха VI,  была  выдана  замуж  за  некоего
Джона Грея {84}, сквайра {В 1565 добавлено:  "весьма  красивого  и  храброго
мужчину, но более благородного, чем влиятельного или видного, так как  ни  в
войне, ни в мире он еще ничем не отличился".}, которого король Генрих сделал
рыцарем на поле битвы  с  королем  Эдуардом  при  Сент-Олбенсе  в  прощенный
вторник, но который недолго радовался своему рыцарству, так как  в  этом  же
бою он был убит {В 1565 добавлено: "Жена же его,  как  было  сказано,  после
смерти мужа и плена короля Генриха оказалась в скудости и убожестве, так как
все ее имущество было отобрано в  казну  за  то,  что  муж  ее  сражался  на
вражеской стороне".}. Вскоре после этого, как раз когда граф  Уорвик  был  в
посольстве, улаживая вышеупомянутый  брак,  эта  бедная  дама  обратилась  к
королю {В 1565 иначе: "она упала на колени перед Эдуардом  и  протянула  ему
свое прошение, а затем, видя, что он повернулся к ней и  колеблется,  словно
не прочь ее выслушать, она на словах  изложила  свое  дело".}  со  смиренной
просьбою о возвращении ей тех маленьких имений, которые предоставил  ей  муж
во вдовий надел {В 1565 добавлено: "так как муж  ее  ничем  не  мог  навлечь
преследования по закону, если только не считать  преступлением  то,  что  до
самой смерти он был верен королю, которому присягал;  да  и  то  она  твердо
уверена, что, если бы  судьба  пощадила  его,  он  верно  служил  бы  новому
королю".}. И когда король увидел ее и услышал ее речь, - а была она красива,
миловидна, небольшого роста, хорошего сложения и очень умна, - он не  только
пожалел ее, но и воспылал к ней любовью. И потом,  отозвав  ее  незаметно  в
сторону,  он  заговорил  с  ней  откровеннее:  но  она,  быстро  поняв   его
вожделение, ответила целомудренным  отказом  {В  1565  иначе:  "И  тогда  он
любезно отвечал ей, чтобы она надеялась на  лучшее:  он  сам  рассмотрит  ее
дело. А потом, отозвав ее в сторону и сказавши несколько слов о ее деле,  он
обещал уступить ей имения, если за это и она ему уступит; он  даже  даст  ей
еще больше, если она со своей стороны не  откажет  ему  в  любезности.  Она,
воспользовавшись двусмысленностью королевских  слов,  притворилась,  что  не
понимает, чего он хочет, и, ответила ему  любезно  и  осмотрительно,  обещая
все, но с разумными оговорками. И лишь когда, отбросив увертки, он  показал,
что ищет от нее недостойного, то она отказалась открыто".}.  Однако  сделала
она это так  умно,  так  изящно  и  такими  искусными  словами,  что  скорее
разожгла, чем угасила его желание. И наконец  после  многих  встреч,  долгих
домогательств и многих  обещаний,  уверившись,  что  страсть  короля  к  ней
достаточно разгорелась, она отважилась уже смелее сказать ему,  что  думала,
так как видно было, что сердце его привязано к ней достаточно  прочно  и  от
лишнего слова уже не охладеет {В 1565 иначе:  "А  увидав,  что  его  желание
разгорелось уже так, что легко не угаснет, она стала  просить  его  оставить
тщетные попытки и ссылалась то на позор, то на угрызения совести".}. Тут она
и заявила ему прямо, что хоть она слишком скромна, чтобы  стать  его  женой,
однако все же слишком хороша, чтобы стать его любовницей {85}. Король, очень
удивленный ее твердостью, как человек, который не привык к таким решительным
отказам, проникся таким почтеньем к ее воздержанию и  целомудрию,  что  стал
ценить ее добродетель выше всех владений и богатств. И тогда-то, побуждаемый
страстью, он передумал и решил как можно скорее жениться на ней.
     Приняв такое решение и дважды ее в этом заверив, он спросил совета и  у
друзей {В 1565: "чтобы не  показалось,  будто  он  больше  повинуется  своей
страсти, нежели дружеским советам".}; однако в такой форме,  что  они  легко
поняли, насколько бесполезно ему возражать. Тем не менее герцогиня Йорк, его
мать {86}, была этим так огорчена,  что  отговаривала  его,  сколько  могла,
утверждая, что жениться на иноземной  принцессе  для  него  и  достойней,  и
безопасней, и выгодней, так как подобное родство очень укрепит его положение
и даст хорошую возможность к расширению  владений.  Да  и  нельзя  поступать
иначе, потому что граф Уорвик уже далеко и вряд ли он  будет  доволен,  если
вся его поездка окажется не нужна, а его договоры осмеяны. Еще она говорила,
что недостойно правителя жениться на собственной подданной, если нет  на  то
важных причин - ни земельных владений, ни иных благ,  которые  могли  бы  из
этого проистечь. Это все равна  как  если  бы  богатый  человек  женился  на
служанке только  из-за  похотливой  и  пошлой  к  ней  привязанности:  можно
радоваться об удаче служанки, но не о рассудке хозяина. "Да и то, - говорила
она, - в таком браке больше чести, чем в этом, потому что никакого  купца  с
его служанкой не разделяет столько, сколько короля и эту вдову. И  хотя  она
ни в чем не заслуживает упрека, однако  (говорила  королева)  нет  в  ней  и
ничего столь блестящего, чтобы этого нельзя  было  найти  во  многих  других
невестах, которые более отвечали бы Вашему сану и к тому же были бы девицами
{В 1565 добавлено: "Воистину не бывать счастью, когда соединяются неровни  -
кто мыслит по-разному, тем никогда  не  сговориться.  Дети  же  от  неравных
браков всегда дурные  и  увечные.  Неужели  Вы  потерпите  над  Вашим  столь
процветающим  королевством   королей-ублюдков,   королей-выродков?   Неужели
сыновья Ваши будут братьями какого-то Грея?"}. Ведь одно вдовство  Елизаветы
Грей, хотя бы она во всем другом и была  бы  достойна  Вас,  должно  бы  уже
удерживать Вас от брака с нею, - ибо это недостойно, это весьма позорно, это
крайне унизительно для священного величества государева сана, который так же
близок к духовному по чистоте, как и по величию; и  не  должно  пятнать  его
двоебрачием при первом же вступлении в брак".
     Король, когда мать закончила свою речь, дал ей  ответ  полусерьезный  и
полушутливый, хорошо понимая, что он ей уже не подвластен. И хотя он был  бы
рад, если бы она с ним согласилась, однако окончательное решение он  оставил
за собой,  независимо  от  ее  согласия  или  несогласия.  Но  чтобы  как-то
удовлетворить ее, он сказал, что  брак  есть  дело  духовное  и  совершаться
должен из почтения к божьей воле всегда, когда по  милости  господней  людей
соединяет взаимная любовь, как здесь, а не мирская  выгода;  впрочем,  и  по
мирским выгодам этот брак представляется не бесполезным {В 1565 пространнее:
"если даже кто-либо рассудит об этом браке проще, как те  пошлые  люди,  для
которых полезное выше святого, то и тогда он не сможет  назвать  такой  брак
неудачным".}. Ибо, думается ему, что любовь своего собственного  народа  ему
нужнее, чем любого другого народа на земле; а народ, наверное,  выкажет  ему
гораздо больше сердечной приязни за то, что он  не  погнушался  жениться  на
женщине из собственной земли. И даже если  внешний  союз  окажется  ему  так
нужен, как она думает, то он  лучше  найдет  средство  заключить  его  через
какого-нибудь  родственника  и  этим  удовольствовать  всех,  нежели  самому
жениться на той, кого он никогда не  сможет  счастливо  любить,  чтобы  ради
надежды на расширение владений не потерять отрадный плод тех, которые он уже
имеет, - ибо если человек женится против желания, то  мало  ему  радости  от
всего остального. "Я не сомневаюсь, - сказал он ей, - что и вправду, как  Вы
говорите, можно найти и других, ничуть не хуже ее {В 1565 добавлено: "и даже
лучше ее во многих отношениях".}. Что ж,  я  не  осуждаю,  пусть,  кому  они
нравятся, те и женятся на них; точно так же, я думаю, и меня не осудят,  что
я женюсь на той, которая  мне  нравится.  И  кузен  мой  Уорвик,  я  уверен,
достаточно меня любит, чтобы не сердиться на ту, кого я люблю, и  достаточно
разумен, чтобы понимать, что при выборе жены я скорее поверю  своим  глазам,
чем чужим: я ведь не подопечный, которому назначает жену опекун! Право, я не
хотел бы быть королем, если б это меня лишало свободы выбора при  вступлении
в брак. Что же касается надежды приумножить  наследные  владения  с  помощью
заморского родства, то право же, от этого нередко бывает больше хлопот,  чем
выгод. Титул наш и так дает нам права на столь многое, что нужна вся  жизнь,
чтобы их упрочить и поддержать. А коли  она  -  вдова  и  имеет  детей,  то,
клянусь богородицей, я хоть и холост, но  тоже  имею  детей  {87},  так  что
каждый из нас может быть уверен, что бесплодны  мы  не  останемся.  Поэтому,
государыня, я умоляю Вас не гневаться: бог свидетель, что жена моя  принесет
Вам такого  юного  принца,  которым  Вы  будете  довольны.  А  что  касается
двоебрачия, то пусть меня этим попрекает епископ, коли я соберусь в духовное
звание: насколько я понимаю, это запрещено  священникам,  но  я  никогда  не
слышал, чтобы это было запрещено и королям". Герцогиню такие слова ничуть не
успокоили; и видя, что король в решении тверд и ей его не удержать,  она  до
того дошла в своей ненависти к этому браку, что  почла  своим  долгом  перед
господом разрушить этот союз, чтобы лучше уж король женился на  некоей  даме
Елизавете Люси {В 1565  добавлено:  "девице  благородной  крови  и  отменной
красоты".}, которая незадолго перед тем от него забеременела.  Поэтому  мать
короля выступила открыто против его брака {В  1565  добавлено:  "когда  день
бракосочетания был  назначен  и  оглашено  было,  чтобы  всякий,  кто  знает
препятствие к браку,  не  попустил  осквернения  таинства..."},  словно  для
облегчения своей совести заявив, что король обязан верностью даме  Елизавете
и "что он - ее муж перед богом  {88}.  И  эти  слова  оказались  делу  такой
помехою, что ни епископы не  решались,  ни  король  не  хотел  приступать  к
торжеству бракосочетания прежде, чем обвинение это не было бы отвергнуто,  а
истина точно и открыто не удостоверена. Поэтому пришлось  послать  за  дамой
Елизаветой Люси. И хотя  королевская  мать  и  многие  другие  побуждали  ее
добрыми обещаниями утверждать, что  она  была  обесчещена  королем,  однако,
присягнув торжественно говорить лишь истину, она заявила, что они никогда не
были связаны обещаниями, хотя, конечно, сказала она, его милость говорил  ей
такие любовные слова, что она и вправду надеялась,  что  король  женится  на
ней, и если бы не эти любезные слова, она никогда не позволила бы ему  столь
любезно оставить ее беременной. После такого торжественного показания  стало
ясно, что препятствий больше нет; и поэтому король с  великим  торжеством  и
пышностью вступил в брак с дамой Елизаветой Грей  и  венчал  ее  королевской
короною. И хоть она была женой его врага и не раз молилась всем  сердцем  за
его гибель, но бог был к ней милостивей и подарил ей его тело, а не кости.
     Но когда об этом браке узнал граф Уорвик, он сильно обиделся,  что  его
посольство оказалось выставлено  на  смех,  и  поэтому,  вернувшись,  он  от
великой  злобы  и  досады  собрал  большую  силу  против  короля   и   столь
стремительно напал на него, что тот  не  мог  сопротивляться  и  должен