раве увести у меня  лошадь,  но
вправе увести у меня ребенка? Нет, он также находится под моей охраной:  мой
ученый совет заверил меня, что пока он по малолетству не принят на рыцарскую
службу {49}, закон велит матери быть над ним опекуном. Поэтому,  я  полагаю,
ни один человек не может взять у меня отсюда моего подопечного,  не  нарушив
этим прав убежища. Но даже если мое право убежища не может охранять сына,  а
сам он для себя убежища не просит, то все равно: так как закон поручает  мне
охранять его, то я вправе сама для него  потребовать  убежища.  Разве  закон
дает опекуна ребенку только для охраны его земли  и  движимости,  а  не  для
заботы и попечения о нем самом, кому должны служить и  земли  и  движимость?
Если же нужны примеры {50}, чтобы получить для мальчика  право  убежища,  то
мне незачем искать их далеко. Вот в этом самом месте, где мы сейчас стоим  и
о котором спорим, может ли мой ребенок пользоваться его правом убежища, -  в
этом самом месте родился когда-то мой другой сын, нынешний король, здесь  он
лежал в колыбели, здесь он был сохранен для лучшей своей доли, дай бог, чтоб
на долгие годы! Вы ведь знаете, что я не впервые в этом убежище; было время,
когда супруг мой был разбит и изгнан из королевства, а я  на  сносях  бежала
сюда и здесь родила принца.  Это  отсюда  я  вышла  приветствовать  супруга,
вернувшегося с победой, это  отсюда  я  вынесла  младенца-сына,  чтобы  отец
впервые принял его в объятия {51}. И сейчас, когда царствует он, дай бог ему
столько безопасности в его дворце, сколько было в этом  убежище  в  те  дни,
когда царствовал враг!
     Вот почему я намерена держать его  здесь.  Людской  закон  предписывает
опекуну охранять несовершеннолетнего; закон природы велит матери беречь свое
дитя; божий закон дает священные права убежищу, а оно моему  сыну.  Я  боюсь
отдать его в руки протектора, который уже завладел его братом: ведь если оба
погибнут, то он сам станет наследником  короны.  Откуда  этот  страх,  пусть
никто не допытывается; во всяком случае я боюсь не больше, чем на  это  дает
основание  закон,  который  ведь  недаром  (как  сказали  мне  ученые  люди)
запрещает  человеку  принимать  опеку  над  теми,  чья  смерть  сделает  его
наследником даже малого клочка земли, не говоря уж о королевстве.  Больше  я
ничего не могу сделать; но кто бы ни был осквернитель этого святого убежища,
я молю бога, чтобы он и сам вскорости почувствовал нужду в  убежище,  но  не
смог бы его достичь: А достичь его и быть силой выведенным оттуда, - этого я
не пожелаю даже моему смертельному врагу" {В 1565 пространнее: "Против  этой
опасности вернейшею, если не единственною, защитою служит неприкосновенность
этого места; с моего согласия мой сын никогда его не оставит, а  кто  против
моей воли возьмет его отсюда (хоть не думаю, что дело дойдет до этого),  тот
осквернит великую святость убежища, и тогда я  молю  небеса,  его  блюдущие:
пусть этот человек вскоре сам испытает нужду в неприкосновенном убежище,  но
пускай его схватят раньше, чем удастся ему войти в святую сень, - потому что
укрывшемуся быть выведенным я и врагу не пожелаю".}.
     Лорд-кардинал увидел, что королева чем дальше, тем больше раздражается,
что она уже пылает и неистовствует и даже  начинает  говорить  резкие  слова
против самого протектора; а так как этим обвинениям он не верил и  не  хотел
их слушать, то он сказал ей наконец,  что  дольше  об  этом  спорить  он  не
намерен: если она согласна доверить  герцога  ему  и  другим  лордам,  здесь
присутствующим, то он готов отдать и тело, и душу в залог его безопасности и
сана; если же она решительно им откажет, то он тотчас уйдет отсюда со  всеми
спутниками, и пусть тогда, кто хочет, занимается этим делом. У него нет и не
было никакого желания вовлекать ее в такое дело, в котором,  как  видимо  ей
кажется, всем, кроме нее самой, не хватает то ли ума, то ли честности:  ума,
если они по своей тупости не понимают  намерений  протектора,  и  честности,
если они понимают его к принцу  зложелательство,  а  все-таки  хотят  выдать
мальчика в его руки.
     Королева  после  этих  слов   стояла   некоторое   время   в   глубокой
задумчивости.  Ей  показалось,  что  кардинал  вот-вот  уйдет,  а  остальные
останутся, и что сам протектор {1565 добавлено: "с  вооруженными  слугами".}
ждет вблизи и наготове; поэтому  она  и  вправду  подумала,  что  не  сможет
удержать сына при себе, и он немедленно будет взят отсюда; а чтобы  отослать
его еще куда-нибудь, не было уже  ни  времени,  ни  условленного  места,  ни
приготовленных помощников, - ибо посольство застало ее  врасплох,  ничто  не
было заранее устроено, не искали даже,  кто  вывел  бы  принца  из  убежища,
которое, полагала она, уже окружено  со  всех  сторон,  так  что  принцу  не
миновать быть схваченным по пути. Еще она  подумала,  что  страхи  ее  могут
оказаться и напрасными,  а  действия  бесполезными  или  ненужными  {В  1565
добавлено: "(как обычно думают даже в безнадежных случаях)".}; поэтому  если
уж суждено ей лишиться его, то лучше будет, решила она, отпустить его самой.
А в верности кардинала и других присутствовавших лордов она не  сомневалась,
полагая, что хоть обмануть их  и  можно,  но  подкупить  нельзя.  Затем  она
подумала, что они будут бережнее наблюдать за ним и  зорче  следить  за  его
безопасностью, если она доверит его им собственными руками {52}. И тогда она
взяла юного герцога за руку и сказала лордам:
     "Милорд-кардинал и вы все, милорды, я  не  настолько  глупа,  чтобы  не
доверять вашему уму, и не настолько подозрительна, чтобы сомневаться в вашей
верности. И я хочу представить вам доказательство моего доверия:  ведь  если
того или другого достоинства в вас не окажется,  то  мне  это  будет  тяжким
горем, королевству большой бедой, а вам великим позором. Вот перед вами этот
благородный отрок {В 1565 добавлено: "мой сын и  сын  Эдуарда,  еще  недавно
вашего обожаемого монарха".}, которого, несомненно, что бы там ни  говорили,
я могла бы здесь держать в безопасности. Несомненно и то, что там, за  этими
стенами, есть люди, которым так ненавистна моя кровь, что окажись ее частица
в их собственных жилах, они выпустили бы ее своею рукой. А  опыт  учит  нас,
что жажда королевской власти не считается ни с каким  родством:  брат  губит
брата  {В  1565  добавлено:  "сыновья  умерщвляют   изгнанников,   ближайшие
родственники ссорятся из-за власти".}, и могут ли племянники  полагаться  на
дядю? Каждый из этих детей защита другому, пока  они  находятся  порознь,  и
жизнь одного - залог жизни другого. Уберегите одного, и спасены будут оба; а
вместе им быть опаснее всего. Какой разумный купец доверит все  свои  товары
одному кораблю? И вот, несмотря на все это, я сейчас передаю в ваши  руки  и
его, и в его лице - его брата, и я буду просить вас за  них  перед  богом  и
людьми. Верность вашу я знаю и мудрость вашу тоже; сил  и  средств  для  его
защиты у вас при  желании  довольно,  в  поддержке  у  вас  также  не  будет
недостатка. Если вам трудно защищать его в другом  месте,  то  оставьте  его
здесь; об одном только заклинаю вас, во имя доверия, которое всегда питал  к
вам его отец, и во имя доверия, которое  теперь  питаю  к  вам  я  сама:  вы
говорили, что страх мой слишком силен; постарайтесь же, чтобы ваш  страх  не
оказался слишком слаб!" После таких слов она обратилась к сыну: "Прощай, мое
милое дитя, и дай бог тебе заботливый  присмотр!  Дай  мне  поцеловать  тебя
перед уходом, потому что бог знает, когда придется нам поцеловаться  вновь".
С этими словами она поцеловала его, осенила его крестом, повернулась к  нему
спиной, заплакала и пошла прочь, оставив ребенка плачущим так же горько.
     Когда лорд-кардинал и сопутствовавшие ему лорды получили таким  образом
юного герцога, они доставили его в Звездную палату {53}, где протектор  взял
ребенка на руки, поцеловал его и промолвил так:  "Рад  приветствовать  моего
господина всем своим сердцем!" И он выразил этим то, что думал. Тотчас затем
они доставили его к королю, его брату, в епископский  дворец  у  собора  св.
Павла, а оттуда через весь город с почетом препроводили детей в Тауэр  {54},
откуда с этого дня они никогда уже не вышли {В 1565 пространнее: "вступили в
Тауэр среди радостных криков со всех сторон  и  в  сопровождении  тех,  кому
суждено было сделать тщетными пожелания кричащей толпы, так как  больше  они
уже никогда отсюда не вышли".}.
     Теперь, захватив в свои руки  обоих  детей  {55},  протектор  стал  уже
смелее раскрывать свои намерения доверенным людям, более  же  всего  герцогу
Бэкингему. Правда, многие  думают,  как  известно,  что  герцог  был  тайным
участником этого заговора с самого начала, а некоторые из друзей  протектора
даже говорят, будто герцог первый и толкнул протектора на такое дело, послав
к нему с этой мыслью тайного гонца сразу же  после  смерти  короля  Эдуарда;
однако те, кто лучше знают хитрый ум протектора,  твердо  заявляют,  что  он
открыл дальнейшее не раньше, чем  исполнил  предыдущее.  Только  заключив  в
тюрьму родственников королевы и прибрав к рукам ее обоих сыновей, открыл  он
уже смелее дальнейшие свои замыслы тем, кому считал нужным  открыть  их  для
дела, более же всего герцогу, чья поддержка, полагал он, удваивала его силу.
Дело было открыто герцогу через хитрых  людей,  мастеров  своего  дела;  они
сообщили ему, что юный король в обиде на него за свою  родню  и  при  случае
будет ему  мстить;  и  если  узники  будут  отпущены,  то  они  сами  станут
подстрекать короля, памятуя свою тюрьму и  оковы,  если  же  их  казнят,  то
король, пожалевший их в тюрьме, не простит их смерти. Раскаяние не  поможет,
никакими услугами уже не искупить преступления; герцог скорее  погубит,  чем
спасет короля, который вместе с братом и родственниками, как  ему  известно,
уже заключены в  такие  места,  где  протектор  может  одним  кивком  головы
уничтожить их всех. Несомненно, тот так  и  сделает,  едва  только  задумает
что-то новое; к этому, как видно, дело и идет, так как протектор  уже  завел
тайную охрану для себя, уже шпионит за герцогом и схватит его  при  малейшем
противодействии, - опасность грозит ему даже от тех, кого  он  меньше  всего
подозревает,  ведь  и  положение  дел,  и  настроение  людей  таковы,   что.
невозможно быть уверенным, кому доверять, а кого бояться.
     Измученный такими мыслями, герцог решил наконец, что на какую дорогу он
вступил, хоть - и против совести, по той и должен идти  дальше.  Раз  начав,
нужно обдуманно действовать до конца; так и здесь, не в силах будучи  ничему
воспрепятствовать, он связал себя сочувствием и помощью злодейскому  замыслу
протектора, порешив, что раз уж общей беде не помочь, то надо хоть  обратить
ее, сколько можно, к личной выгоде.
     Тогда-то  и  было  решено,  что  герцог  поможет  протектору  сделаться
королем, что единственный законный сын протектора  {56}  вступит  в  брак  с
дочерью герцога  и  что  протектор  должен  предоставить  герцогу  в  полное
владение графство Герифорд, которое он требовал по праву наследства  {57}  и
не мог получить во времена  короля  Эдуарда.  Вдобавок  к  этим  притязаниям
герцога протектор по своей доброй воле обещал ему немалую часть  королевской
казны и дворцового имущества. И когда на этих условиях они вступили  в  свой
сговор, тотчас же для отвода глаз и  умов  начали  они,  ни  дня  не  медля,
усерднейше хлопотать о торжественной коронации нового короля.  Были  созваны
во   множестве   лорды   со   всех   концов   королевства;   было   повелено
лорду-кардиналу, канцлеру, архиепископу Йоркскому, епископу Эли {58},  лорду
Стенли {59} и лорду-чемберлену лорду Гастингсу со многими другими вельможами
собираться и совещаться о коронации; сами же  протектор  и  герцог  {В  1565
добавлено: "с теми, кого они вовлекли в свой заговор".} в то же время, но  в
другом  месте,  обдумывали  противоположное  -  как   бы   сделать   королем
протектора. И хотя к этому второму совету допущены были очень немногие  и  в
большой тайне, все же здесь и там уже пошли в  народе  разные  толки,  будто
скоро всему благополучию конец; и хоть люди сами не  знали,  чего  боятся  и
почему, однако так бывает, что накануне таких великих  событий  человеческие
сердца по природе своей тайным  чутьем  предчувствуют  их  приближение.  Как
безветренное  море  само  приходит  в  волнение  перед  бурей,  так   подчас
один-единственный человек, случайно что-то  заметив  и  не  многим  об  этом
сказав, многих заражает своим подозрением. Как бы то ни было,  хоть  заговор
был и тайным, само поведение заговорщиков заставляло людей  догадываться,  в
чем дело. Малопомалу люди все покинули Тауэр и пришли в дом Кросби на  улице
Бишопсгейт, где расположился двор протектора {60}. К  протектору  приходили,
короля покидали. Некоторые по роду своих занятий обращались туда, где велись
настоящие дела, другие были тайно предупреждены друзьями, что не к добру  им
может быть чрезмерное усердие к королю без приказа протектора,  а  некоторых
старых слуг сам протектор отстранил от принцев, заменивши новыми {61}. Такое
стечение многих событий,  отчасти  случайное,  отчасти  намеренное,  привело
наконец к тому, что не только простой народ, который колеблется,  как  трава
на ветру, но и  разумные  люди,  а  также  некоторые  лорды  стали  обращать
внимание на происходящее и задумываться о смысле его.
     Так, даже сам лорд Стенли, будущий граф Дерби {В 1565  добавлено:  "уже
поседелый средь многих важных дел".}, испытывал разумное недоверие и говорил
лорду Гастингсу {В 1565 добавлено: "с которым они  доверяли  друг  другу  во
всех тайных делах".}, что ему очень не нравятся эти два  разных  совета.  "В
одном месте мы говорим об одном деле, - сказал он, - но много ли мы знаем, о
чем они говорят в другом месте?"
     "Милорд, - отвечал ему на это лорд Гастингс, - клянусь жизнью, вам не о
чем беспокоиться! Там есть один человек, и пока он там, ни  единое  дело  не
будет у них обсуждаться без моего ведома: каждое слово их будет в моих  ушах
раньше, чем на их устах".
     Говоря так, он имел в виду Кэтсби {62}. Это был  один  из  ближних  его
тайных советников, и Гастингс очень ему доверял: в  самых  важных  делах  он
полагался на него, как ни на кого другого, считая, что для Кэтсби он  дороже
всех, и зная, что Кэтсби ему обязан больше всех {В 1565 иначе: "поскольку он
пожаловал  Кэтсби  большие  богатства  и  помог  занять  высокое  положение.
Впрочем, выдвинуть его было нетрудно,  так  как,  кроме  редких  познаний  в
английских законах, он обладал  статным  телом,  красивым  лицом,  блестящей
внешностью и был способен не только вести тяжбы, но и вершить дела поважней.
Можно было только  пожалеть,  что  такое  дарование  выпало  человеку  столь
вероломному, ибо его-то коварство и стало причиною того поветрия  всех  бед,
которое распространилось в самом скором  времени.  Если  бы  и  Гастингс,  и
Стенли, граф Дерби, и другие  его  сторонники  не  питали  к  Кэтсби  такого
доверия, то они бежали бы при первом подозрении в обмане  и  своим  бегством
расстроили бы все тайные и преступные замыслы".}. Был  этот  Кэтсби  большим
знатоком законов государства и,  по  милости  лорда-чемберлена,  пользовался
великим влиянием и властью во всем графстве Лейстер, которое и было  главною
опорою лорда-чемберлена. Но поистине было бы лучше, если бы у этого человека
было или побольше честности, или поменьше тонкости ума,  -  ибо  только  его
двуличие и стало причиною всех дальнейших несчастий. Если бы  лорд  Гастингс
не доверял столь безмерно этому человеку, он мог бы бежать вместе  с  лордом
Стенли и остальными лордами, расстроив всю затею; ибо он сам замечал  многие
недобрые знаки, хоть и перетолковывал их для себя к лучшему, - настолько был
он уверен, что не может быть ему опасен тот совет, где находится Кэтсби.
     Протектор  и  герцог  Бэкингем  очень   искусно   выражали   притворное
расположение к лорду Гастингсу и часто разделяли его  общество.  Несомненно,
протектор и вправду относился к нему хорошо и неохотно пошел  на  то,  чтобы
потерять его, однако он боялся, что, пока тот жив, они  не  достигнут  своей
цели. По этой причине он поручил Кэтсби  замолвить  издали  несколько  слов,
чтобы дознаться, возможно ли залучить Гастингса на их сторону? Но  Кэтсби  -
неизвестно, беседовал ли он с ним или нет,  -  сообщил  им,  будто  Гастингс
оказался так тверд и в  суждениях  своих  так  резок,  что  он  не  решается
продолжить  переговоры.  И  действительно,  лорд-чемберлен  вместо   доверия
высказал Кэтсби свое недоверие к его участию в этом деле; поэтому-то Кэтсби,
опасаясь, как бы лорд Гастингс с друзьями не подорвал своими действиями  его
доверенного положения (к чему уже клонилось все  дело),  побудил  протектора
поскорее избавиться от него, тем более что  он  надеялся  после  его  смерти
получить немалую долю той власти, какой пользовался лорд  Гастингс  в  своем
графстве {В  1565  иначе:  "Все  случилось  наихудшим  образом,  потому  что
Гастингс  в  дружественной  беседе,  похваставшись  своей  самоуверенностью,
открыл опасения других. Поэтому Кэтсби из страха, что многие могут выступить
и помешать его  обману,  сорвавши  этим  весь  их  замысел,  уже,  казалось,
продвинувшийся  вперед,  решил,  что   преступление   следует   ускорить   и
колеблющихся схватить, а лорда-чемберлена казнить,  коль  скоро  его  нельзя
привлечь на  свою  сторону.  И  он  это  доказывал  тем  усерднее,  что  сам
намеревался получить должности Гастингса в графстве Ланкастер, где  тот  был
всего сильней".}. Одной этой надежды  было  достаточно,  чтобы  сделать  его
участником и даже главным зачинщиком этого ужасного предательства.
     Вскоре после сказанного, а именно в  пятницу,  13  июня,  многие  лорды
собрались  в  Тауэр  на  совет63  и  здесь  обсуждали,  какими   торжествами
отпраздновать королевскую коронацию, срок которой был уже  так  близок,  что
процессии и фигуры для этих торжеств готовились в Вестминстере день и  ночь,
а скота было забито столько, что мясо  потом  пришлось  выбрасывать.  И  вот
когда эти лорды заседали там, совещаясь о подобных делах, протектор в первый
раз вышел к ним лишь около девяти  часов,  приветствовал  их  почтительно  и
просил извинения за то, что отсутствовал так долго, сказавши просто,  что  в
это утро он проспал. Поговоривши с ними немного, он обратился к епископу Эли
с такими словами:
     "Милорд! В вашем саду в Холберне растет  отменная  земляника.  Я  прошу
вас, позвольте мне взять оттуда корзину ягод!" {В 1565 добавлено: "как  знак
вашего доброго расположения".}
     "С радостью, милорд, - отозвался тот, - и дай бог, чтобы я мог с  такою
же готовностью преподнести вам на радость что-нибудь и получше". И тотчас он
со всей поспешностью послал своего слугу за корзинкой земляники.
     Протектор предложил лордам  продолжать  обсуждение,  а  сам  попросился
отлучиться ненадолго и удалился. А час спустя, между десятью и одиннадцатью,
он вернулся к ним в палату, весь изменившись, с удивительно  раздраженным  и
злым выражением лица; насупив брови, нахмурив лоб,  с  пеной  на  искусанных
губах, он прошел и сел на свое  место.  Все  лорды  были  тяжко  изумлены  и
испуганы столь внезапной переменой, не зная,  что  она  предвещает.  И  вот,
посидевши немного молча, он начал так:
     "Какого наказания заслуживают те, кто замышляет и готовит гибель мне, -
мне, столь близкому родичу короля и протектору его королевской особы и всего
королевства?"
     На такой вопрос все лорды хранили молчание, в тяжком  изумлении  гадая,
кто же здесь имеется в виду, ибо каждый знал, что он-то чист от  подозрений.
Наконец лорд-чемберлен, которому дружба с  протектором  придавала  смелости,
дал ответ и сказал, что такие люди, кто бы они ни  были,  заслуживают  казни
как гнусные изменники. И все остальные подтвердили его слова.
     "А чароде