отив него мы сможем в дальнейшем рассказать
подробнее, если нам удастся описать историю благородного покойного государя,
славной памяти короля Генриха VII, или, может быть, в сжатом очерке изложить
отдельно судьбу названного Перкина {112}. А здесь, по недостатку времени,  я
опишу лишь ужасный  конец  этих  младенцев,  и  не  по  всем  тем  различным
рассказам, которые мне приходилось слышать, а только по  такому,  который  я
слышал от таких людей и в таких обстоятельствах, что мне трудно считать  его
неистинным.
     Король Ричард после своей  коронации,  направив  свой  путь  в  Глостер
{113}, чтобы посетить в своем новом сане город, имя которого было в  прежнем
его титуле, решил по дороге  исполнить  свой  давний  замысел.  Так  как  он
понимал, что пока его племянники живы, люди не  признают  за  ним  права  на
королевскую власть, то он надумал без  промедления  избавиться  от  принцев,
словно убийство родственников могло поправить его положение и превратить его
в приемлемого для всех короля. Поэтому  он  и  послал  некоего  Джона  Грина
{114}, особо доверенного своего человека, к констеблю  Тауэра  сэру  Роберту
Брэкенбери {115} с письменным и устным распоряжением, чтобы этот сэр  Роберт
так или иначе предал смерти обоих детей. И этот Джон Грин,  коленопреклонясь
перед образом богоматери в Тауэре, передал Брэкенбери  такое  поручение;  но
тот прямо ему ответил, что скорее сам умрет, чем предаст их смерти.  С  этим
ответом и воротился Джон Грин  к  королю  в  Уорвик  {116},  когда  тот  еще
находился в дороге.
     Услышав это, король впал в такое раздражение и  раздумье,  что  той  же
ночью сказал своему доверенному пажу {117}: "Ах, есть ли  человек,  которому
можно довериться? Те, кого я сам возвысил, те, от кого  я  мог  ждать  самой
преданной службы, даже они оставляют меня и ничего не хотят делать по  моему
приказу..." - "Сэр, - ответил паж, - здесь в Фольговой палате есть  человек,
который, я смею надеяться, может угодить вашей милости: трудно найти  такое,
от чего бы он отказался". Он имел в виду сэра Джемса Тирелла {118}; это  был
человек выдающийся и по своим природным  дарованиям  мог  бы  служить  более
достойному принцу, если бы умел служить богу и  милостью  божией  приобрести
столь же много честности и доброй воли, сколько было  у  него  силы  и  ума.
Сердце у него было гордое, и он страстно стремился пробиться наверх,  но  не
мог возвыситься так быстро, как надеялся, ибо ему  мешали  и  препятствовали
сэр Ричард Рэтклиф и сэр Уильям Кэтсби {119}, не желавшие ни  с  кем  делить
королевскую милость, а тем более с ним, который по гордости своей тоже ни  с
кем не захотел бы быть равным; а поэтому они тайными средствами держали  его
в стороне от всех секретных поручений. Все это паж замечал и  знал.  Поэтому
когда приключился такой случай, по некоторой особой дружбе своей с  Тиреллом
он решил, что пора выдвинуть его вперед и оказал ему такую услугу,  что  все
его враги, кроме разве самого дьявола, не смогли бы сделать ему хуже.
     После слов пажа Ричард встал (во время беседы он сидел на  стульчаке  -
подходящее место для такого совета!) и вышел  в  Фольговую  палату,  где  он
нашел в постели сэра Джемса и сэра Томаса Тиреллов  {120},  схожих  лицом  и
братьев по крови, но очень разных по  своему  положению.  Король  сказал  им
запросто: "Что это вы, господа, так рано в постели?" - и позвал сэра  Джемса
к себе. Тут он поведал ему тайно о своем преступном намерении,  и  тому  оно
показалось ничуть не странным. Убедившись в этом, король поутру послал его к
Брэкенбери с письмом, в котором предписывал передать  сэру  Джемсу  на  одну
ночь все ключи от Тауэра, чтобы он мог здесь исполнить  королевскую  волю  в
таком деле, о котором ему дано распоряжение. И когда письмо было  вручено  и
ключи получены, сэр Джемс избрал для убийства наступающую ночь, наметив план
и подготовив все средства.
     Принц, едва он узнал, что протектор отказался от протекторского  звания
и зовет себя королем, тотчас понял из этого, что царствовать ему не придется
и что корона останется за дядей. При  этой  вести  он  горько  загрустил  и,
вздыхая, сказал: "Увы! если бы мой дядя оставил мне хотя бы жизнь,  если  уж
не королевство!" Тот, кто принес  ему  эту  весть,  постарался  его  утешить
добрыми словами и ободрить, как можно; однако и принц и его брат тотчас были
заперты на замок и все друзья отстранены от них, и  только  один,  по  имени
Черный Виль, или Уильям Душегуб {121}, остался им прислуживать и следить  за
их безопасностью. С  этого  времени  принц  никогда  не  завязывал  на  себе
шнуровки, перестал следить за собой и вместе с малым ребенком, своим братом,
влачил  тревожное  и  горькое  существование  в  сомнении  и  скорби,   пока
предательское убийство не освободило их обоих от страданий.
     Итак, сэр Джемс Тирелл решил умертвить их в  постелях.  Для  исполнения
этого он назначил Майлса Фореста {122}, одного из их четырех телохранителей,
парня, запятнавшего себя когда-то убийством; к  нему  он  присоединил  Джона
Дайтона {123}, своего собственного стремянного, головореза огромного  роста,
широкоплечего и сильного. Все остальные были от принцев  отстранены.  И  вот
около полуночи, когда невинные дети спали в постелях,  эти  Майлс  Форест  и
Джон Дайтон вошли в их спальню, внезапно  набросили  на  них  одежду  и  так
закрутили и запутали их, зажав им рты периной и подушками,  что  в  недолгий
срок задушили их и прикончили. Дыхание их ослабело, и они отдали  богу  свои
невинные души на радость небесам, оставив преступникам на ложе свои  мертвые
тела. И когда злодеи поняли, сначала по предсмертным их судорогам,  а  потом
по долгой недвижимости, что дети уже совершенно мертвы, тогда  они  положили
их мертвые тела на кровать и пригласили сэра Джемса посмотреть на них.  Тот,
взглянув на них, приказал убийцам похоронить их в  земле  под  лестницей  на
должной глубине, навалив сверху груду камней. А затем сэр Джемс поскакал  со
всей поспешностью к королю Ричарду и рассказал ему обо всех  обстоятельствах
убийства.
     Король  за  это  изъявил  ему  большую  благодарность;  некоторые  даже
говорят, что он тотчас был произведен в рыцари {124}.  Но,  говорят,  он  не
позволил их зарыть столь подлым  образом  в  углу,  заявив,  что  он  желает
похоронить их в лучшем месте, ибо все же они дети короля.  Вот  какова  была
благородная душа этого монарха! Поэтому будто  бы  священнику  сэра  Роберта
Брэкенбери приказано было вырыть тела и тайно похоронить их в  таком  месте,
какое он один бы только знал, чтобы в случае его смерти никогда и  никто  не
сумел бы его открыть {125}. Истинно  и  хорошо  известно,  что  когда  Джемс
Тирелл находился в Тауэре по обвинению в измене славнейшему своему  государю
королю Генриху VII, оба - Дайтон и он  -  были  допрошены  и  признались  на
исповеди, что совершили убийство именно таким способом, как нами описано, но
куда перенесены были тела, они не могли ничего сказать.  Вот  каким  образом
(по свидетельству тех, кто  много  знал  и  мало  имел  причин  лгать)  двое
благородных принцев, эти невинные дети,  рожденные  от  истинно  королевской
крови, взлелеянные в большом богатстве, предназначенные  для  долгой  жизни,
чтобы царствовать и править королевством, были схвачены вероломным  тираном,
лишены сана, быстро заточены в темницу, тайно замучены и убиты,  а  тела  их
были брошены бог знает куда злобным властолюбием их бессердечного дяди и его
безжалостных палачей.
     Если обо всем этом подумать с разных сторон, то, право же, бог  никогда
не являл миру более примечательного примера тому,  как  зыбко  мирское  наше
благо,  тому,  как  надменная  дерзость   высокомерного   сердца   порождает
преступления, а также тому,  как  безжалостная  злоба  приводит  человека  к
худому концу. Начнем со слуг:  Майлс  Форест  сгнил  заживо  в  убежище  св.
Мартина; Дайтон доселе бредет по  жизни,  поделом  опасаясь,  что  он  будет
повешен  раньше,  чем  умрет;  а  сэр  Джемс  Тирелл  умер  на   Тауэр-Хилл,
обезглавленный за измену {126}. Сам же король Ричард, как вы узнаете  далее,
погиб на поле брани, израненный  и  изрубленный  руками  своих  врагов;  его
мертвое тело было взгромождено на круп лошади, его волосы вырваны, и так его
волокли, как дворового пса. Страдания эти он принял меньше,  чем  через  три
года после тех страданий, которые он причинил {127}; и все эти три  года  он
прожил с великой тревогой и заботами о себе, с безмерным ужасом,  страхом  и
скорбью в  душе.  Я  слышал  правдоподобный  рассказ  от  человека,  который
пользовался  доверием  его  домашних  слуг,   о   том,   что   после   этого
бесчеловечного деяния ум его ни на миг не бывал  спокоен  и  он  никогда  не
чувствовал себя в безопасности. Когда он выходил из дома, его глаза тревожно
бегали вокруг, его тело было втайне прикрыто доспехами, рука  всегда  лежала
на рукояти кинжала, выглядел он и держался  так,  словно  всегда  готов  был
нанести удар. По ночам он плохо отдыхал, долго лежал без сна, погруженный  в
размышления; тяжко утомленный заботами и бессонницей, он скорее дремал,  чем
спал, и его беспокоили ужасные сны. Иногда он внезапно  вскакивал,  бросался
вон из постели и бегал по комнате, ибо его не знавшее покоя сердце без конца
металось и содрогалось от угнетающих впечатлений и  грозных  воспоминаний  о
его преступном деянии.
     Не видел он покоя и вокруг себя. Не прошло еще долгого времени, как уже
против него возник заговор или, точнее, целый союз между герцогом Бэкингемом
и многими дворянами {128}. Отчего у короля и герцога возник  раздор,  о  том
различные люди рассказывают по-разному. Я  достоверно  знаю  что  еще  когда
Глостер после смерти короля Эдуарда прибыл в Йорк  {129}  и  здесь  справлял
торжественную заупокойную службу о короле, то герцог  Бэкингем  послал  туда
наисекретнейшим образом некоего Персела, своего верного слугу {130}, который
пришел к Джону Уорду {131}, столь же доверенному слуге герцога  Глостера,  и
выразил желание как можно более тайно и укромно предстать перед его хозяином
и поговорить с ним. Извещенный о такой  просьбе,  герцог  Глостер  приказал,
чтобы в глухую ночную пору, когда весь народ разойдется, тот был доставлен к
нему в тайные покои. Здесь Персел по наказу своего хозяина сообщил ему,  что
он тайно послан с тем, чтобы сообщить, что при нынешней  перемене  положения
его хозяин выступит на той стороне, где будет угодно герцогу, и если  нужно,
придет к нему с  тысячью  добрых  молодцов.  Посол  был  отправлен  назад  с
благодарностью и некоторыми тайными сообщениями о намерениях  протектора;  а
через несколько дней, получив новые полномочия от своего герцога,  он  вновь
встретился с протектором в Ноттингеме, куда тот прибыл из Йорка по дороге  в
Лондон со многими дворянами северных графств верхом  на  600  конях.  Тотчас
после этого свидания и разговора гонец поспешно удалился; а затем герцог сам
со свитою на 300 конях встретился в Нортгемптоне с  протектором  и  с  этого
времени не покидал его, оставаясь  соучастником  во  всех  его  замыслах,  и
только после коронации они расстались в Глостере, казалось  бы,  как  добрые
друзья. Но когда затем герцог прибыл домой, он вдруг так легко отвернулся от
короля и так решительно стал строить против него  заговор,  что  можно  было
только подивиться, откуда такая перемена.
     И  в  самом  деле,  о  причине  их  разногласий  разные  люди   говорят
по-разному. Некоторые, как я слышал, рассказывают, будто герцог незадолго до
коронации попросил у протектора среди  других  даров  владения  герифордских
герцогов, которые, он считал, принадлежат ему по наследству  {132}.  Но  так
как титул, которого он требовал по наследству, был чем-то связан с правом на
корону по  линии  низложенного  короля  Генриха,  протектор  воспылал  таким
негодованием, что ответил на просьбу  герцога  отказом  в  самых  гневных  и
угрожающих словах. Это ранило сердце герцога такой ненавистью и  неприязнью,
что он никогда с тех пор не мог смотреть прямо в глаза  королю  Ричарду,  но
всегда страшился за свою жизнь, - до того страшился,  что,  когда  протектор
ехал через Лондон на коронацию, он объявил себя  больным,  чтобы  только  не
ехать рядом с ним. Тот увидел в этом злой умысел и послал ему приказ  тотчас
встать и приехать, пока его не привели силою; и  герцог  поехал,  но  не  по
доброй воле, а под утро покинул торжество, сказавшись больным, но, по мнению
короля Ричарда, - лишь по злобе и ненависти к нему.  После  этого,  говорят,
оба они жили в такой взаимной злобе и ненависти, что герцог  даже  опасался,
как бы его не прикончили в Глостере;  но  ему  удалось  оттуда  благополучно
удалиться. Однако некоторые  люди,  хорошо  знавшие  все  тайные  дела  того
времени, решительно отвергают такой рассказ; а если вспомнить, как умели эти
двое притворяться, и как нужен был  герцог  протектору  при  его  неокрепшей
власти, и как рисковал бы герцог, навлекши на  себя  подозрение  тирана,  то
понятно, что  умные  люди  не  верят,  чтобы  протектор  дал  герцогу  повод
обижаться или герцог протектору  повод  не  доверять.  И  уж  вовсе  они  не
сомневаются, что будь у короля Ричарда какие-нибудь подозрения,  он  никогда
не позволил бы герцогу ускользнуть из его рук.
     Истина же в том, что герцог был очень самолюбивый человек и  ему  тяжко
было видеть чужой успех: так, некоторые сами мне говорили, будто видели, что
когда корона была в первый раз возложена на чело протектора,  то  герцог  не
мог вынести этого вида и отвел взгляд в другую сторону. Говорят  также,  что
он вел себя беспокойно и король Ричард это знал, но ему было только приятно;
поэтому ни одна просьба  герцога  не  была  неучтиво  отвергнута,  но  он  с
большими подарками и  высокими  почестями,  с  видимым  доверием  и  дружбою
покинул Глостер. Но вскоре после этого, воротясь в Брекнок  {133},  где  под
его охраной по приказу короля Ричарда находился доктор Мортон,  епископ  Эли
{134}, который, как вы уже знаете, был взят под стражу на совете  в  Тауэре,
герцог завел с ним дружбу; и вот тогда-то мудрость епископа  воспользовалась
гордынею герцога, чтобы себя спасти, а его погубить.
     Епископ  был  человек  большого  природного  ума,   великой   учености,
достойного  поведения,   умевший   снискивать   милость   самыми   разумными
средствами. Он был предан сторонникам короля Генриха, когда они были в силе,
но не оставил и не забыл их и в беде; когда король оказался  в  заточении  у
короля Эдуарда, то епископ покинул королевство вместе с королевой и  принцем
и вернулся домой лишь затем, чтобы сражаться за них. После того как сражение
было проиграно и партия Генриха разгромлена {135}, другая сторона не  только
согласилась принять его за твердую веру и ум, но даже звала  его  к  себе  и
держала его с той поры в полном доверии и особом расположении. Он нимало  не
обманывал ее. Будучи, как  вы  уже  слышали,  после  смерти  короля  Эдуарда
арестован тираном за свою верность королю, он сумел нанести удар  герцогу  и
стал объединять всех дворян ради помощи  королю  Генриху,  тотчас  предложив
заключить брак между ним и дочерью короля  Эдуарда;  этим  он  доказал  свою
верность и добрую службу сразу обоим  суверенам  и  облагодетельствовал  все
королевство, слив воедино две крови, чьи противоречивые права  долгое  время
нарушали покой страны. Он покинул государство и отправился в Рим,  решив  не
вмешиваться более в мирские дела, и пробыл там до той поры, пока благородный
государь  Генрих  VII  не  пригласил  его  обратно,   сделав   архиепископом
Кентербери и канцлером Англии, к чему папа присоединил еще  и  кардинальский
сан. Так прожил он много дней в почете, о котором можно  только  мечтать,  и
окончил свою жизнь столь  достойно,  что  по  милости  божией  такая  смерть
преобразила и всю его жизнь. Вот каким образом, говорю я, вследствие  долгих
и часто превратных испытаний, как в удаче, так и в беде, этот  муж  приобрел
великую опытность, истинную мать и госпожу  людской  мудрости,  а  с  нею  и
глубокое понимание путей мирской политики.
     Хорошо это понимая, герцог тогда рад был с  ним  сойтись,  говорил  ему
льстивые слова, расточал многие хвалы; и в этих разговорах епископ  заметил,
как то и дело гордыня герцога прорывалась вспышками зависти к успеху короля,
и почувствовал, что при умелом обращении он легко пойдет по этому пути. И он
стал искусными способами подталкивать его вперед, пользуясь  всяким  случаем
для его привлечения; а так как он был у герцога в плену, тому казалось,  что
это он, пленник, следует за ним, а не он за  пленником.  Так,  когда  герцог
начал было хвалить и  славословить  короля,  рассуждая,  как  хорошо  станет
государству от его правления, Мортон прервал его словами:  "Милорд!  В  моем
положении глупо было бы лгать: если бы я и  под  клятвою  вам  солгал,  ваша
светлость вряд ли мне поверила. Конечно, если бы все обернулось так,  как  я
хотел, то корону имел бы сын короля Генриха {136}, a никак не король Эдуард.
Но так как бог ему судил ее лишиться, а королю Эдуарду воцариться, я никогда
не был столь безумен, чтобы с мертвецом сражаться против живого.  Поэтому  я
стал королю Эдуарду верным капелланом  и  был  бы  рад,  когда  бы  его  сын
наследовал ему. Однако тайная воля божия предусмотрела иначе, и я  не  стану
прать против рожна, стараясь укрепить, что  бог  разрушил.  А  что  касается
бывшего протектора, а ныне короля...", - и с этим он умолк, сказав, что он и
так слишком много вмешивался в мирские дела, ныне же, кроме  книг  и  четок,
ничего ему не нужно.
     Герцогу очень захотелось услышать то,  что  он  хотел  сказать,  -  так
внезапно прервал епископ свою речь как раз на имени  короля,  -  и  он  стал
просить епископа как можно более дружески, чтобы он сказал все,  что  думает
нехорошего: он, герцог, обещает, что вреда от этого не будет, а, может быть,
будет даже больше пользы, чем кажется, и что он сам намерен  воспользоваться
его нелицеприятным тайным советом, - только для того он и добился  у  короля
разрешения держать его под стражей у себя дома, чтобы он не попался  в  руки
тем, от кого он не мог бы ждать такого благожелательства.
     Епископ смиренным образом поблагодарил его и сказал: "Поверьте, милорд,
я не люблю много говорить о государях - слишком  уж  это  небезопасно:  ведь
даже если речь безупречна, поймут ее не так, как хотел бы говорящий, а  так,
как заблагорассудится правителю. Я всегда вспоминаю здесь одну басню  Эзопа.
Лев объявил, что под страхом смерти ни один рогатый зверь  не  должен  долее
находиться в лесу; и вот один из  зверей  с  мясным  наростом  на  лбу  тоже
кинулся бежать со всех ног. Лисица увидела, как  он  несется,  и  окликнула:
куда это он так торопится? Тот ответил: "Вот уж я не думал,  не  гадал,  что
придется мне бежать из-за указа о рогатых животных!" - "Вот дурак! - сказала
лисица, - ты ведь спокойно можешь оставаться здесь, лев не о тебе говорил: у
тебя ведь голова не рогатая". - "Уж я-то это знаю, - ответил тот, - но  коли
он вдруг скажет, будто и это рог, то что со мною будет?"
     Герцог рассмеялся на такой рассказ и сказал: "Милорд, я вам ручаюсь: ни
лев, ни кабан не узнают о том, что здесь будет сказано, так как это  никогда
не достигнет их ушей".
     "Если это так, сэр, - ответил епископ,  -  то  все,  о  чем  я  намерен
говорить, как я об этом  мыслю  перед  господом,  может  заслуживать  только
благодарности. Но если перетолковать это иначе (чего я и опасаюсь),  то  мне
от этого будет мало добра, а вам еще меньше".
     Тогда герцог стал  еще  настойчивее  допытываться,  что  это  такое.  И
епископ  наконец  сказал:  "Что  касается   бывшего   протектора,   а   ныне
полновластного короля, то я не намерен сейчас оспаривать его титул.  Но  для
блага этого королевства, которым ныне правит  его  милость  и  малым  членом
которого являюсь я сам, я хотел бы пож