И еще того прискорбнее, что спасаются там и убийцы, которых сам бог
повелел брать от алтаря и  умерщвлять,  если  убийство  было  совершено  ими
предумышленно. А когда убийство непредумышленно, то нет нужды и  в  убежище,
которое  бог  установил  в  Ветхом  Завете:  кого  понудили  к  такому  делу
необходимость, самозащита или несчастье, тот получит  прощение  или  в  силу
закона, или по милости короля. Но давайте  посмотрим,  как  немного  в  этих
убежищах людей, понужденных к тому уважительной необходимостью; и посмотрим,
с другой стороны,  как  обычны  там  такие  люди,  которых  довело  до  беды
собственное и сознательное распутство. Что  это  за  банды  воров,  убийц  и
коварных мерзостных предателей! А больше всего их в двух местах: одно бок  о
бок с городом, другое в самых его недрах {45}; и если бы взвесить то  благо,
которое эти убежища приносят, и то зло, которое от них происходит,  то  смею
думать, вы и сами сказали бы, что лучше не  иметь  ни  одного  убежища,  чем
иметь целых два. Я сказал бы то же самое, даже  если  бы  они  не  были  так
обесчещены,  как  обесчещены  сейчас,  обесчещены  давно  и,  боюсь,  так  и
останутся обесчещены, пока люди не  решатся  собственными  руками  исправить
такой порядок, - словно бог и святой Петр покровительствуют людским порокам!
Распутники бесчинствуют и разоряются, надеясь  на  убежище  в  этих  местах;
богачи бегут туда, захватив добро бедняков; здесь они строят жилье, тратятся
на пиры, а заимодавцам предлагают посвистеть под стеной. Замужние жены бегут
сюда, прихватив столовое серебро своих супругов, и заявляют,  что  не  хотят
жить с мужьями потому, что те их бьют. Воры  бегут  с  награбленным  добром,
здесь они привольно его проживают, здесь  замышляют  новые  грабежи,  отсюда
выходят по ночам красть, грабить, обирать и убивать,  словно  эти  места  не
только охраняют их от расплаты за старые преступления, но дают им право и на
новые. А ведь многие из этих зол можно было бы исправить с божьей помощью  и
без нарушения священных прав, если бы только умные люди  приложили  к  этому
руки.
     Ну, что ж! Если уж некогда какой-то папа и какой-то король,  больше  из
сострадания, чем из благоразумия, установили права этих мест, а другие  люди
из-за некоего священного  страха  не  осмеливались  их  нарушать,  то  будем
терпеть их и мы, и пусть они с богом остаются как есть,  но  только  до  тех
пределов, пока это позволяет здравый смысл, и уж никак не  настолько,  чтобы
помешать нам вызволить благородного человека к его чести и  благополучию  из
такого убежища, которое ему никак не к лицу и не может  быть  к  лицу.  Ведь
убежище всегда служит человеку для защиты не просто от большой беды, но  еще
и от заслуженной беды. А для защиты от незаслуженных обид ни папа, ни король
никакому месту не собирались давать никаких особых прав {В 1565  иначе:  "не
существует  причин  предоставлять  особые  привилегии   какому-либо   одному
месту".}, ибо таких прав ни одно место не лишено.  Неужели  хоть  где-нибудь
позволяет закон человеку человека обижать безнаказанно?  На  противозаконную
обиду и король, и закон, и сама природа кладут повсеместный запрет, и в этом
всякому  человеку  всякое  место  служит  убежищем.  Только  когда  человека
преследует закон, то приходится ему искать покровительства от  особых  прав;
только на этом основании и по  этой  причине  и  возникли  убежища.  Но  наш
благородный принц от  такой  необходимости  далек;  о  его  любви  к  королю
свидетельствует природа и родство,  о  его  невиновности  перед  всем  миром
свидетельствует нежный его  возраст.  Стало  быть,  убежище  ему  не  нужно,
убежища для него и быть не может. Человек не приходит в убежище,  словно  на
крещение, по воле крестных родителей, - он должен сам о нем молить, и  тогда
лишь он его получит. Но если из всех людей право  на  убежище  имеет  только
тот, кто знает за собою вину, понуждающую его просить об этом, то  какое  же
право на убежище может иметь маленький мальчик {В 1565 добавлено:  "с  какой
стати ему требовать от убежища бесполезной охраны для себя?"}? Даже если  бы
он был уже достаточно разумен, чтобы  просить  о  нем  в  случае  нужды,  то
сейчас, осмелюсь сказать, он мог бы только негодовать на тех, кто держит его
в этом убежище. Поэтому я буду утверждать без всякого  угрызения  совести  и
без всякого нарушения священных прав, что даже с теми, кто по праву  укрылся
в убежище, обращаться надо попроще {1565  излагает  эту  мысль  иначе:  "Нет
ничего страшного в том, чтобы освободить из убежища того, кто сам не  против
этого; я настолько в этом  уверен,  что,  полагаю,  нелишним  быть  посмелее
обычного и с теми, кто действительно нуждается в убежище".}. В  самом  деле,
если кто скрылся в убежище с чужим добром, то почему  король  не  может,  не
посягая на его свободу, отобрать часть этого добра даже и из  убежища  {1565
четче: "отобрать у беглеца и вернуть хозяину похищенное, не нанося  никакого
оскорбления святыне".}? Ведь ни король, ни папа не могут дать никакому месту
такой привилегии, которая освобождала бы человека,  способного  платить,  от
уплаты его долгов."
     С такими его словами согласились многие присутствовавшие духовные лица,
то  ли  стараясь  угодить  говорившему,  то  ли   и   вправду   так   думая:
"Действительно, - говорили они,  -  что  по  закону  бога  и  святой  церкви
имущество человека, находящегося в убежище, должно быть  отдано  для  уплаты
его долгов, а ворованное  добро  возвращено  их  владельцу;  самому  же  ему
довольно и свободы поддерживать свою жизнь трудом собственных рук."
     "В самом деле, - сказал герцог, - вы сказали,  мне  думается,  истинную
правду. А если замужняя жена захочет уйти  в  убежище,  дабы  избавиться  от
своего мужа, то и тут, я бы полагал,  он  мог  бы  законно  и  не  оскорбляя
святого Петра взять ее из Петровой церкви силою -  в  том  случае,  конечно,
если она не сумеет привести никакой другой причины. Если же считать, что  ни
один человек, желающий остаться в убежище, не может быть  оттуда  взят,  то,
должно быть, и ребенок, которому страшно идти  в  школу,  может  укрыться  в
убежище, и учитель не посмеет его тронуть? А ведь наш случай так  же  прост,
но еще менее оправдан: там хоть был детский  страх,  но  все-таки  страх,  а
здесь нет совершенно ничего. Честное слово, я часто  слышал  о  мужчинах  из
убежища, но никогда не слышал о детях из убежища. Поэтому,  заканчивая  свою
мысль, скажу: кто по проступку своему нуждается в убежище и думает  найти  в
нем защиту, тот пусть укроется в нем;  но  не  может  укрываться  в  убежище
человек, не столь разумный, чтобы этого желать, не столь  преступный,  чтобы
этого заслужить, и  чьей  жизни  или  свободе  не  грозит  никакое  законное
преследование {В 1565 добавлено: "Беззаконного же  преследования  здесь  еще
меньше можно опасаться, поскольку высшей властью владеет его брат, у  самого
у него также немало сил, у друзей его еще того более, а светлейший его  дядя
и все мы вместе с ним усерднейше печемся о его жизни  и  безопасности".}.  И
тот, кто вызволит такого человека из убежища для его же собственного  блага,
истинно говорю, не нарушит ничем священных прав убежища."
     Когда герцог кончил, то все светские лорды, а также многие из  духовных
лиц, полагая, что  никто  на  свете  не  замышляет  зла  против  малолетнего
ребенка, постановили, что если его не отпустят  добровольно,  то  он  должен
быть выведен насильно. Однако, во избежание всякого рода слухов,  они  почли
за лучшее, чтобы лорд-кардинал попытался сначала вызволить  его  с  согласия
королевы. И поэтому весь совет явился в Звездную палату Вестминстера {46}; и
лорд-кардинал, оставив протектора со свитою в Звездной палате {47}, вошел  в
убежище к королеве. При нем было несколько других лордов: либо из уважения к
ее сану, либо для того, чтобы она  по  присутствию  многих  поняла,  что  он
говорит не от единственного лица, либо потому, что протектор не считал здесь
возможным довериться одному человеку, либо  же,  быть  может,  если  бы  она
все-таки решила оставить сына при себе, то  кое-кому  из  свиты  было  тайно
поручено, не считаясь с нею, взять ее сына силой, не дав ей времени отослать
его прочь, хотя она, вероятно, услышав, в чем дело, и попыталась бы  просить
для этого выгодной ей отсрочки.
     Когда королева и лорды предстали друг другу, то  лорд-кардинал  сообщил
ей, что, по мнению протектора и всего совета, укрывши королевского  брата  в
таком месте, она этим самым вызывает не только сильнейший ропот и  злословие
в народе, но также  и  великую  печаль  и  неудовольствие  его  королевского
величества. Единственной утехой его милости было бы иметь родного брата  при
себе; а когда он томится здесь, в убежище, то это позор и для них  обоих,  и
для нее самой: как будто брат брату грозит бедою и опасностью!
     Далее он сообщил, что совет прислал его просить, чтобы  она  освободила
сына и чтобы  из  этого  места,  которое  они  считают  тюрьмой,  принц  был
доставлен на волю к королю, где он будет жить, как подобает его сану.  Такой
ее поступок будет  великим  благом  для  королевства,  услугой  для  совета,
выгодой для нее самой, помощью для ее друзей в  беде,  а  сверх  того  (что,
конечно, для нее всего желаннее) большим удовольствием и почетом  не  только
королю, но также и юному герцогу:  ведь  для  них  обоих  лучше  всего  быть
вместе, хотя бы ради совместного их отдыха и забав, не говоря о многих более
важных причинах. Это могло бы показаться пустяком, однако лорд-протектор и к
этому  относится  серьезно,  хорошо  понимая,  что  отроческий  их   возраст
нуждается в развлечениях и играх, а по возрасту и сану никто посторонний  не
подходит им в товарищи лучше, чем сами они друг  для  друга  {В  1565  сцена
встречи кардинала с Елизаветой изложена иначе: "Поэтому когда они  предстали
друг другу, кардинал заявил, что  баронам  представляется  варварством,  что
единственный брат оторван от короля и чуть ли не заточен в тюрьму; этим  она
навлекает на обоих лишь бесчестие, а во всех  заморских  землях  вызывает  и
раздувает лишь неприязнь к правителю,  чей  единственный  брат,  как  гласит
молва, изнывает в убежище, и дурные толки о такой стране,  где  живет  народ
столь жестокий и дикий, что даже  брат  не  безопасен  от  брата.  Потому  и
прислали его король и вельможи, чтобы со всею преданностью и любовью  подать
ей добрый и спасительный совет. Прежде всего следует освободить  герцога  из
этого темного узилища и вернуть к державному двору,  в  сладостное  общество
его брата. Сделав так, она покажет, что правильно  судит  и  предо  всеми  о
государственных делах, и пред друзьями об общих, и сама с собою о частных, а
более всего доставит удовольствие королю и герцогу, которым  так  приятно  и
удобно жить друг при друге".}.
     "Милорд, - ответила  королева,  -  я  не  смею  отрицать:  благородному
отроку, за которого вы просите, и впрямь было бы всего уместнее жить  вместе
с королем, его братом; и, сказать по совести,  им  обоим  покамест  было  бы
очень на пользу находиться под материнским присмотром, так как даже  старший
из них еще в нежном возрасте, а младший и тем  более:  он  дитя,  ему  нужен
хороший уход, недавно он очень ослабел от тяжелой болезни и до сих  пор  еще
не столько выздоровел, сколько чуть-чуть поправился, так  что  я  никому  на
свете не могу его доверить, а должна, ухаживать за ним сама, тем более что и
врачи говорят и мы сами знаем, что повторение болезни  вдвойне  опасно,  так
как природа человека, истомленная,  потрясенная  и  ослабленная  от  первого
приступа, уже почти не в силах вынести второй. И хотя, быть может,  найдутся
и другие, которые сделают для него все, что могут,  однако  никто  не  умеет
лечить его так, как я, выхаживавшая его так долго, и никто не будет  лелеять
его нежнее, чем собственная мать, носившая его во чреве."
     "Государыня, - сказал кардинал, - ни единый человек не станет отрицать,
что ваша милость вашим  детям  нужней,  чем  кто  бы  то  ни  было  {В  1565
добавлено: "пока вы живы, чтобы заботиться о жизни ваших детей,  особенно  в
этом нежном их возрасте".}; и весь совет будет не только согласен,  но  даже
рад, если вы изъявите желание поселиться в месте, соответствующем  их  сану.
Но если вы решили оставаться  здесь,  тогда  совет  полагает,  что  было  бы
пристойнее, чтобы герцог Йорк находился вместе с  королем  на  свободе  и  в
почете к обоюдному их удовольствию, а не ютился, как изгнанник, в убежище  к
обоюдному их бесчестью и стыду. Не всегда ведь столь неизбежно  для  ребенка
быть при матери, иногда случается и так,  что  ему  удобнее  жить  в  другом
месте. Это хорошо видно из того, что  когда  ваш  любезный  сын,  тогда  еще
принц, а ныне король, для чести и блага страны должен был держать свой  двор
вдали от вас, в Уэльсе, то ваша милость сами это одобрили."
     "Не так уж я это одобрила, - отвечала  королева,  -  да  и  случай  был
совсем не такой, так как тот был тогда здоров, этот же сейчас болен.  Оттого
я так и удивляюсь, почему милорд-протектор так жаждет принять его  под  свою
опеку? Ведь болезнь, постигшая дитя по немилости природы, может  навлечь  на
него самого клевету и подозрение в обмане! {1565 пространнее: "Ведь если  бы
волею судьбы невинное дитя погибло (чего не дай бог!), он легко бы  оказался
сам  под  подозрением  в  злодействе?  А  сейчас   он   подвергает   злобным
инотолкованиям (это ведь ни для кого не трудно!)  мой  поступок,  который  и
невынужденный ничуть не постыден, а в нынешней моей вынужденности и  подавно
простителен, даже если бы в нем и было чего стыдиться.  Гнусными  речами  он
порочит мою материнскую  заботу  о  благе  сына  и  тревогу  мою  выдает  за
злокозненность, будто я не  спасения  ищу  для  себя  и  сына,  а  ненависть
разжигаю к нему и вельможам! Я и так уже  слишком  терпелива:  ах,  если  бы
могла я возмущаться  словами  и  не  тревожиться  худшими  бедствиями!  Даже
последовательности я не вижу в его речах: ибо он утверждает, что меня  никто
ни в чем не трогает, и он же не хочет мне оставить  даже  родного  сына;  он
уверяет, будто мне нигде не грозит опасность, но не дает мне покоя даже там,
где  и  разбойник  чувствует  себя  в  безопасности.  Если  я  действительно
свободна, тогда почему нельзя мне жить, где это позволено? И почему  позорно
моему ребенку быть при матери?"} И напрасно лорды уверяют, будто  для  чести
моего сына и для них самих такой позор,  что  он  находится  здесь,  в  этом
месте: наоборот, дело чести для них именно в том, чтобы  он  оставался  там,
где за ним, без сомнения, будет лучший уход.  А  такой  уход  за  ним  будет
только здесь, пока я здесь, я же  отсюда  уходить  не  собираюсь,  чтобы  не
попасть в беду вслед за другими моими друзьями, - право, лучше бы, с  божьей
помощью, им быть в безопасности здесь, при мне, чем  мне  быть  в  опасности
там, при них".
     "Государыня, - заметил другой лорд {48},  -  почему  вы  предполагаете,
будто ваши друзья в опасности?"
     "Не предполагаю, а знаю, - ответила она, - и не только в  опасности,  а
уже и в тюрьме. Поэтому я и не  удивилась  бы,  если  бы  те,  кто  решились
бросить их в тюрьму без повода, столь же легко решились бы и казнить их  без
вины."
     Кардинал сделал знак упомянутому лорду, чтобы он больше не задевал этой
струны. А королеве он сказал, что с этими лордами  из  ее  почтенной  родни,
которые пока  еще  под  стражею,  несомненно,  по  рассмотрении  дела  будет
поступлено  с  полной  справедливостью;  что  же  касается  ее   собственной
благородной особы, то ей ни  малейшая  опасность  не  угрожает  и  не  может
угрожать.
     "С какой стати могу я в это поверить? - отвечала королева. - Не с  того
ли, что я невиновна? Как будто они были виновны! Не с того ли, что их  враги
ко мне мягче? Да они как раз из-за меня их и ненавидят! Не с того ли, что  я
близкая родня королю? А разве далеки от него они? Если бы это помогало,  это
бы их спасло; однако, дай бог, чтобы это их не погубило. Вот почему  сама  я
не намерена уходить отсюда, и сыну моему, благородному  отроку,  лучше  быть
при мне, пока я не увижу, что будет  дальше.  Поверьте  мне:  чем  больше  я
смотрю, как некоторые лица, без всяких на то причин, рвутся заполучить его в
свои руки, тем больше и больше мне приходится бояться его освобождения."
     "Подумайте, государыня, -  последовал  ответ,  -  ведь  чем  больше  вы
боитесь его освободить, тем больше остальные боятся вам его оставить,  чтобы
вы в беспричинном вашем страхе не решились отправить его отсюда  куда-нибудь
еще дальше. А много есть и таких, кто считает, что это  место  не  дает  ему
никакой защиты {В 1565 пространнее: "Есть такие, которые считают, что у  вас
и права нет разлучать короля и его брата,  так  как  простота  и  невинность
отроческого возраста не имеют никакого отношения к убежищу".}, ибо у  принца
не было ни намерения просить ее, ни вины, чтобы заслужить ее; и поэтому  они
думают, что могут взять его отсюда,  не  нарушив  священных  прав.  Если  вы
решительно откажетесь освободить его сами, я уверен, они его  и  возьмут,  -
так боится в своей нежной любви к принцу мой господин,  а  его  дядя,  чтобы
ваша милость при случае не отправила его отсюда прочь".
     "Вот как, сэр! - воскликнула королева. - Стало быть,  протектор  оттого
лишь так пылко любит принца, что его тревожит, как бы тот не  ускользнул  от
него! Уж мне ли отправлять отсюда  принца  прочь,  если  у  меня  к  тому  и
возможности нет? {В 1565 вместо этого: "Он боится, что я  отправлю  от  себя
сына, о котором вся моя забота и незрячему видна? Отправлю, чтобы он  тотчас
попался в западни, расставленные на  его  пути?  Нет,  об  этом  уж  и  речь
заводить бессмысленно!"} И где же мне считать его в безопасности, если он не
в безопасности даже здесь, в этом убежище, чьих  прав  ни  разу  не  нарушал
доселе ни один тиран, даже обуянный самим дьяволом? Впрочем, я  уповаю,  что
господь как прежде, так и ныне властен охранить свое убежище от недругов  {В
1565 добавлено: "Разве есть на свете место святее этого?"}. Но, оказывается,
мой сын не имеет права на убежище и поэтому не должен пользоваться  им!  Да,
недурное придумано толкование:  стало  быть,  святое  место  может  защитить
грабителя, а невинного ребенка не может! Говорят, мой сын вне  опасности,  а
значит убежище ему и не нужно. Дай бог,  чтобы  стало  так!  Но  неужели  же
протектор (господи, покажи нам, что это за протектор!) думает,  будто  я  не
понимаю, к чему ведут все его хитрости, шитые белыми нитками? Недостойно-де,
чтобы герцог находился здесь {В 1565 добавлено: "это навлекает-де  позор  на
дворян и  ненависть  на  правителя".}:  было  бы  удобнее  обоим,  чтобы  он
находился вместе с братом, потому что у короля  нет  хорошего  товарища  для
игр. Дай бог им обоим лучшего товарища для игр, чем  тот,  кто  для  дальних
своих замыслов приискивает такой пустяковый предлог! Будто бы некого  найти,
чтоб играть с королем {В 1565 добавлено: "(если только у короля  есть  время
для этого!)"}, если только его брат, которому в его болезни и  вовсе  не  до
игры, не выйдет для этого из-под защиты своего убежища! Как будто  правители
в пору детства могут играть лишь с равными! Как будто дети умеют играть лишь
с родственниками! Да с родственниками-то они обычно  куда  больше  ссорятся,
чем с чужими.
     Кто сказал, что ребенок не может требовать убежища? Пусть он послушает,
и он сам услышит его мольбу! Но все это смешные пустяки:  пусть  мальчик  не
может, пусть мальчик не хочет просить убежища, пусть он даже  просится  уйти
отсюда, - но если я сказала,  что  он  отсюда  не  выйдет,  и  если  я  сама
испросила для себя убежище, то всякий, кто против моей  воли  уведет  отсюда
моего сына, нарушит этим священные права этих мест. Разве  убежище  охраняет
только меня, а не все мое добро? Или вы не вп