ую весть,  королева  в  великом  страхе  и
горести стала оплакивать гибель сына, несчастье друзей  и  собственное  свое
злополучие, проклиная тот день, когда она согласилась распустить королевскую
охрану. Как можно  быстрее  она  перешла  с  младшим  сыном  и  дочерьми  из
Вестминстерского дворца, где они жили, в святое убежище,  расположившись  со
своею свитою в покоях аббата.
     В ту же ночь, вскоре после полуночи,  к  канцлеру  Англии  архиепископу
Йоркскому {35} в его резиденцию близ Вестминстера пришел от лорда-чемберлена
гонец. Он объявил слугам, что принес такое важное известие, что господин его
велел не пожалеть даже архиепископского сна. Слуги, не колеблясь,  разбудили
архиепископа, а тот допустил гонца к своей постели. От него он услышал,  что
герцоги  с  его  королевской  милостью  вернулись  из   Стони   Стаффорд   в
Нортгемптон. "Тем не менее, сэр, - сказал гонец, - мой господин  дает  слово
вашей светлости, что бояться нечего: он заверяет вас, что все будет хорошо".
- "Я же заверяю его, - ответил архиепископ, -  что  как  бы  все  хорошо  ни
стало, никогда оно не будет так хорошо, как было".  И  поэтому  тотчас,  как
гонец ушел, архиепископ спешно поднял всех  своих  слуг  и  так,  окруженный
свитою, в полном вооружении, взяв с собой  большую  государственную  печать,
еще до рассвета явился к королеве.
     Там все было полно страхом,  шумом,  беготней  и  суетней:  королевское
добро доставляли и перетаскивали в убежище. Сундуки,  ящики,  короба,  узлы,
тюки - все на спинах людей, ни одного человека без  дела:  кто  грузит,  кто
носит, кто разгружает, кто возвращается за новой ношей,  кто  ломает  стену,
чтобы расчистить прямой путь, кто хлопочет, чтобы помочь на окольном пути; а
сама королева одиноко сидит на  соломе,  покинутая  и  растерянная  {В  1565
добавлено: "стиснув пальцы и  оплакивая  участь  свою  и  своих  близких".}.
Архиепископ ободрил ее как мог, сделав вид, что все не так уж плохо, как  ей
кажется {В 1565 пространнее: "убеждая ее не отчаиваться в происходящем и  не
оставлять надежду на лучшее: у него еще есть надежда, что дело обернется  не
так ужасно, а ей от страха все  представляется  в  ложном  свете".},  и  что
послание лорда-чемберлена обнадежило его и избавило от страха.  "О  будь  он
проклят! - воскликнула на это королева, - он и сам  из  тех,  кто  стремится
погубить меня и мой род!" - "Государыня,  -  ответил  ее  собеседник,  -  не
падайте духом: клянусь вам, если они коронуют кого-то другого вместо  вашего
сына, который сейчас у них в руках, то мы  завтра  же  коронуем  его  брата,
который при вас. А вот и большая государственная печать: как мне  ее  вверил
благородный государь, ваш супруг, так я теперь вручаю ее  вам  для  блага  и
пользы вашего сына". С этими словами он отдал ей большую печать и отправился
обратно домой.
     Уже занимался день, и из окна архиепископской палаты видна была  Темза,
полная лодок со слугами герцога Глостера, сторожившими, чтобы ни  одна  душа
не проникла в королевское убежище и чтобы даже мимо никто не  смог  проплыть
бы незамеченным. Великое волнение и ропот были и здесь, и всюду, и  особенно
в  городе:  всякий  по-своему  гадал  о  событиях;  иные  лорды,  дворяне  и
джентльмены из  преданности  королеве  или  из  страха  за  себя  собирались
группами там и сям и ходили,  сгрудившись,  с  оружием  в  руках;  а  многие
поступали так потому, что думали, будто такие действия  герцогов  направлены
не столько  против  других  лордов,  сколько  против  самого  короля,  чтобы
помешать его коронации {1565  излагает  эти  события  иначе:  "Тотчас  пошли
слухи, новость была у всякого на устах,  все  недоумевали,  все  волновались
гневом, страхом и скорбью; одни собирались тут  и  там  вооруженные,  ходили
отрядами, угрожали друг другу,  объединяемые  общими  заботами  или  страхом
опасности. Движимые враждою или верностью, одни старались  скрасить  словами
ненавистные дела, другие обличить их красноречием.  Чтобы  Лондону  не  было
причинено какого-либо вреда, горожане расставили караулы. А так как лорды по
большей части находились или в столице, или поблизости, то все это  смятение
и слухи побуждали их к самым различным догадкам".}.
     Между тем лорды съехались в Лондон. Накануне  их  собрания  архиепископ
Йоркский, страшась, что его обвинят в  чрезмерном  легкомыслии  (как  оно  и
случилось на самом деле) за то, что он без  особого  на  то  приказа  короля
вдруг отдал большую печать королеве,  которой  она  никогда  не  доверялась,
послал к королеве за печатью и стал  опять  держать  ее,  как  обычно.  А  в
собрании лордов лорд Гастингс, в чьей верности королю никто не сомневался  и
не мог сомневаться, сумел всех убедить, что герцог Глостер  предан  государю
верно и твердо и что лорд  Риверс  и  лорд  Ричард  с  остальными  рыцарями,
выступившие против герцогов Глостера и Бэкингема, взяты  под  стражу  только
ради безопасности последних {1565 излагает иначе: "потому  что  существовала
уверенность, что они угрожали безопасности герцогов,  -  так  это  или  нет,
предстоит решить вам: для вашего разбирательства  их  и  задержали  герцоги,
жалуясь на такую нимало не заслуженную обиду с их стороны".}  и  без  всякой
угрозы королю; а под стражей они будут не долее, чем пока дело их  не  будет
беспристрастно рассмотрено всеми лордами королевского совета  (а  не  одними
только герцогами), по усмотрению которых они и  будут  либо  осуждены,  либо
оправданы. Однако же, предостерегал он,  б  таком  деле  не  следует  судить
опрометчиво, не выяснив всю истину, не  следует  обращать  личные  обиды  на
общую  беду,  не  следует  смущать  умы  и  разжигать  злобу  и  тем   самым
препятствовать коронации, ради которой направляются сюда  герцоги,  так  как
иначе они сумеют, вероятно, довести раздоры до такой степени, что уже ничего
нельзя будет уладить. А если, как можно  предвидеть,  в  такой  борьбе  дело
дойдет и до оружия, то хоть силы сторон и равны, но перевес будет за теми, с
кем король.
     Подобные доводы лорда Гастингса (отчасти он в них сам верил, отчасти же
думал совсем иначе) до некоторой степени успокоили брожение умов, тем  более
что герцоги Глостер и Бэкингем были уже близко,  спеша  доставить  в  Лондон
короля не иначе, как с целью его коронования, - ни  на  что  другое  они  не
указывали ни словом, ни видом. Зато они старательно раздували молву, что  те
лорды и рыцари, которые  были  схвачены,  действительно  замышляли  погубить
герцогов Глостера и Бакингема и других знатнейших  особ  королевства  с  той
целью, чтобы самим держать в руках  короля  и  распоряжаться  им  по  своему
усмотрению.  А   чтобы   это   казалось   правдоподобнее,   слуги   герцога,
сопровождавшие телеги с добром арестованных, по всем дорогам показывали  его
народу с такими словами; "Вот полные бочки  оружия,  которое  эти  изменники
тайно везли в обозе,  чтобы  погубить  благороднейших  лордов!"  (Между  тем
решительно ничего не было удивительного, что средь этого их добра имелось  и
оружие, вынесенное или выброшенное, когда громили  их  дворы).  Умных  людей
такая выдумка только укрепляла в их сомнениях, так как они хорошо  понимали,
что для такой цели заговорщики скорее будут  носить  оружие  при  себе,  чем
прятать в бочки; однако  большей  части  простого  люда  этого  было  вполне
достаточно {В 1565 добавлено:  "чтобы  поверить,  что  явная  в  несомненная
измена угрожала безопасности герцогов со всех сторон".},  и  даже  слышались
крики, чтоб их повесить.
     Когда король приблизился к городу, мэр Эдмунд  Шей,  ювелир,  вместе  с
Уильямом Уайтом и Джоном Мэтью, шерифами, со всеми  остальными  олдерменами,
одетыми в алое, и в сопровождении 500 горожан, одетых в фиолетовое и  верхом
на конях, встретили его почтительно близ Горнси {36} и  оттуда  сопровождали
его в город, куда они и прибыли 4 мая {37} в  первый  и  последний  год  его
правления {38}. Герцог Глостер у всех на  глазах  держался  по  отношению  к
государю очень почтительно и с видом  крайней  скромности,  так  что  тяжкое
подозрение, лежавшее на нем совсем недавно, вдруг  сменилось  таким  великим
доверием, что на совете, вскоре собравшемся, именно он был признан и избран,
как наиболее пригодный человек быть протектором короля и  королевства  {39}.
Вот как случилось, что по неразумию или по воле судьбы ягненок был отдан под
охрану волка. На  этом  же  совете  великим  упрекам  подвергся  архиепископ
Йоркский, канцлер Англии, за то,  что  он  выдал  королеве  большую  печать;
печать у него была отобрана и вручена доктору Расселу,  епископу  Линкольна,
человеку мудрому, доброму, многоопытному  и,  несомненно,  одному  из  самых
ученых людей, которых имела тогда Англия {40}. Различным  лордам  и  рыцарям
были  назначены  различные  должности;  лорд-чемберлен  и  некоторые  другие
сохранили за собой прежние свои посты.
     Протектор страстно желал довершить то, что начал, и каждый день казался
ему годом, пока это не было достигнуто; но он не отваживался  на  дальнейшие
попытки, так как в руках у него  была  только  половина  добычи:  он  хорошо
понимал, что если он низложит одного брата,  то  все  королевство  поддержит
другого, останется ли он заточен  в  убежище  или  его  сумеют  благополучно
вывести на вольную волю {В 1565 пространнее: "или  скорее,  чего  он  весьма
опасался, его увезут куда-нибудь за пределы Британии".}. Поэтому  вскоре  же
он заявил в ближайшем собрании совета лордов {41},  что  королева  поступает
гнусно  и  оскорбительно  для  королевских  советников,  стараясь   удержать
королевского брата в своем убежище, хотя король более всего  был  бы  рад  и
счастлив видеть брата рядом с собой; а сделала это она только  затем,  чтобы
вызвать недовольство и ропот народа  против  всех  лордов,  -  разве  нельзя
доверить королевского брата тем, кто  по  решению  всего  дворянства  страны
назначен  охранять  самого  короля  как  ближайшие  его  друзья?   {В   1565
пространнее: "Она как будто завидует радостям их  взаимной  любви;  а  всего
преступнее то, что выставляет она - как главную свою заботу - то,  что  сына
своего она лишила свободы, лишила света и блеска славной его доли и, увлекши
его  в  убежище,  словно  столкнула  его  в  убожество,  мрак  и  грязь.   А
единственная  всему  этому  причина  -  желание  возбудить  лютую   народную
ненависть против вельмож королевского совета: сама же  она  ненавидит  их  с
таким пылом, что готова им отомстить даже ценою родных детей,  как  Медея  в
сказании. Ибо зачем держать дитя в убежище, как  не  затем,  чтобы  показать
народу, будто попечение ваше о государе то ли ненадежно,  то  ли  неразумно,
будто опасно доверить мне даже королевского брата,  тогда  как  вы  доверили
моему воспитанию и призрению самого короля?"}  "Благополучие  же  короля,  -
говорил он, - это не только охрана от врагов или от вредной пищи, это  также
и отдых, и скромные развлечения {В  1565  добавлено:  "которые  удивительным
образом освежают и укрепляют  детскую  душу"},  которых  ему  в  его  нежном
возрасте не может доставить общество пожилых людей, а может  доставить  лишь
дружеское общение с теми, кто не слишком моложе его и не слишком  старше,  а
по знатности достойны быть рядом с его  величеством,  -  с  кем  же,  короче
говоря, как не с собственным своим  братом?  {В  1565  добавлено:  "которого
теперь родная мать, хуже чем  мачеха,  не  пускает  к  нему".}  А  если  кто
подумает, что все это мелочи (впрочем, я надеюсь, ни один  человек,  любящий
короля, этого не подумает), то пусть он вспомнит, что порой без малых дел не
вершатся  и  великие.  Поистине  великий  позор  и  для   его   королевского
величества, и для всех нас, близких к его милости, слышать, как  и  в  нашей
земле, и в  других  краях  (дурная  весть  далеко  бежит!)  из  уст  в  уста
разносится молва, что королевский брат должен изнывать в убежище! Слыша это,
всякий подумает, что без причины такое не делается; и дурная мысль, поселясь
в сердцах людских, уж не скоро их покинет, а какая из  этого  может  вырасти
беда - и предугадать трудно. Поэтому, мне  думается,  для  поправления  дела
неплохо бы  послать  к  королеве  человека  почтенного  и  верного,  который
пользуется ее любовью и доверием, но печется и о благе короля, и о чести его
совета.
     По всем этим соображениям представляется мне, что нет  для  этого  дела
более подходящего человека, чем присутствующий здесь  досточтимый  наш  отец
кардинал, лорд-канцлер {42}, который тут может больше всех  принести  добра,
если только будет ему угодно принять на себя эту заботу.  Я  не  сомневаюсь,
что он не откажется как по доброте своей, так и ради короля, ради нас и ради
блага юного герцога, высокочтимого королевского брата  и  моего  племянника,
который мне дороже всех после государя. Этим  тотчас  укротятся  рассеваемые
ныне клевета и злословие и устранятся все грозящие от них бедствия, - мир  и
тишина воцарятся  в  королевстве.  Если  же,  паче  чаяния,  королева  будет
упорствовать и непреклонно стоять на своем,  так  что  ни  его  преданный  и
мудрый совет ее не поколеблет,  ни  чьи-либо  иные  человеческие  доводы  не
убедят, тогда,  по  моему  мнению,  мы  именем  короля  выведем  герцога  из
заточения и доставим к государю, находясь при  котором  неотлучно  будет  он
окружен такой заботой и таким почетом, что к нашей чести и  ее  позору  весь
мир поймет, что только злоба, упрямство или глупость  вынуждали  ее  держать
его в убежище. Таково мое нынешнее мнение, если только кто-нибудь  из  ваших
светлостей не полагает иначе; благодарение богу, я не настолько привержен  к
собственному суждению, чтобы не изменить его по вашим разумнейшим советам".
     На такие слова протектора весь совет подтвердил,  что  его  предложение
было и  добрым,  и  разумным,  и  почтительным  перед  королем  и  герцогом,
королевским братом, и  что  если  королева  подобру  на  это  склонится,  то
великому ропоту в королевстве наступит конец. И архиепископ  Йоркский  {43},
которого все сочли удобным туда послать, взялся убедить ее и этим  выполнить
первейший свой долг.
     Тем не менее и он,  и  другие  присутствовавшие  там  священнослужители
полагали, что если ничем не удастся убедить королеву освободить  герцога  по
доброй воле,  то  никоим  образом  не  следует  пытаться  захватить  его  ей
наперекор, - ибо если будут попраны права святого места, то все люди на  это
возропщут, а всевышний господь прогневается. Права эти  блюлись  много  лет.
Пожалованы они были по милости королей и пап, подтверждены были многократно,
а священным основанием их было то, что более чем за пятьсот лет до того  сам
святой апостол Петр,  явившись  ночью  в  образе  духовном  и  сопутствуемый
несметными ангельскими силами, освятил  это  место  {44},  предназначив  его
всевышнему (в доказательство чего и доселе в обители св. Петра  сохраняют  и
показывают плащ сего апостола). С тех самых пор и  доныне  не  было  еще  ни
одного столь безбожного короля, чтобы посмел осквернить божие  место,  и  не
было столь святого епископа, чтобы осмелился его освятить. "И потому (сказал
архиепископ Йоркский) никакому  человеку  ни  для  каких  земных  причин  не
дозволяет господь посягать на неприкосновенность и свободу святого  убежища,
которое сохранило жизнь столь многим добрым людям. Я надеюсь (продолжал он),
что по милости божией нам это и не понадобится; но даже если понадобится, мы
отнюдь не должны этого делать. Таково мое мнение;  я  уверен,  что  королева
склонится к доводам разума, и все уладится по-доброму. Если же  не  случится
мне достигнуть цели, то и тогда я сделаю все,  что  могу,  чтобы  всем  было
понятно: не моя нерадивость, но лишь женский  страх  и  материнская  тревога
были тому причиной". - "Женский страх? Нет, женское  упрямство!  -  возразил
герцог Бэкингем. - Я смело и по совести говорю: она отлично  знает,  что  ей
нечего бояться ни за сына, ни  за  себя.  Право  же,  здесь  нет  ни  одного
мужчины, который стал бы воевать с женщиной! И если бы господу  угодно  было
иных мужчин из ее рода сделать женщинами, тогда  бы  все  успокоилось  очень
скоро. Да и то ведь  ее  родственников  ненавидят  не  за  то,  что  они  ее
родственники, а за то, что у них дурные умыслы. Но если мы и не любим ни ее,
ни ее родню, то из  этого  совсем  не  следует,  что  мы  должны  ненавидеть
благородного брата короля, которому мы и сами все приходимся родственниками.
Если она ищет ему чести так же сильно, как нашего бесчестия, если  заботится
о его благе не меньше, чем о собственной воле, то  она  так  же  не  захочет
отрывать его от короля, как не хочет этого каждый из нас {MS Arundel  иначе:
"Если бы действительно забота о его здоровье руководила ею не меньше, чем ее
своеволие или ее ненависть к нам, она сама бы  поспешила  вызволить  его  из
этого заточения, она бы так же горевала,  видя  сына  взаперти,  как  сейчас
стремится заточить его и  сковать".}.  Если  же  есть  в  ней  хоть  немного
рассудительности (а ведь дай ей бог  столько  доброй  воли,  сколько  у  нее
тонкого  ума!),  то  она  бы  не  считала  себя   умнее   некоторых,   здесь
присутствующих. В верности нашей она не сомневается, зная и вполне  понимая,
что мы о его беде тревожимся не менее, чем она, но тем не менее отнимем  его
у нее, если она останется в убежище. Право же, все мы были бы рады  оставить
обоих при ней, если бы она вышла оттуда и поселилась в таком месте,  где  не
позорно им жить. Если же она  откажется  освободить  герцога  и  последовать
совету тех, чья мудрость ей известна и верность  испытана,  то  легко  будет
понять, что владеет ею упрямство, а не страх. Но пусть это будет даже  страх
(можно ли помешать ей бояться собственной тени?), -  тогда  чем  больше  она
боится выпустить герцога, тем больше мы должны бояться оставить его при ней.
Если сейчас она в праздных своих сомнениях боится, как бы его не обидели, то
потом она будет бояться, как бы его и оттуда не похитили: ведь она подумает,
что если люди решились на такое великое  злодеяние  (от  какого  избави  нас
бог), то и священное убежище им не помеха. Думается мне, что добрые люди без
греха на душе могут с таким страхом считаться  меньше,  чем  они  считаются.
Ведь если она будет опасаться, что сына у нее отнимут, то  разве  с  нее  не
станется отправить его куда-нибудь прочь из королевства. Воистину я не  вижу
ничего другого; и я не сомневаюсь, что она сейчас так  же  упорно  над  этим
думает, как мы думаем над тем, чтобы  этому  помешать.  И  если  ей  удастся
достигнуть своего (а это ей не трудно, если мы оставим ее одну), то весь мир
о нас скажет: хороши,  мол,  мудрые  королевские  советники,  что  позволили
из-под носа у себя увезти королевского брата!
     Поэтому я со всей решимостью заявляю  вам,  что  наперекор  королеве  я
охотнее бы отнял герцога,  чем  оставил  при  ней,  пока  ее  упрямство  или
праздный страх не умчат его прочь. И все же ради этого я не стану осквернять
убежище. Священные права этого и других подобных мест блюдутся исстари, и  я
не стану нарушать их; но скажу по совести, если бы они утверждались сегодня,
то я не стал бы утверждать их. Пожалуй, я не сказал бы  и  "нет",  но  разве
лишь из жалости, потому что, конечно, те люди, которых море или тяжкие долги
{В 1565 добавлено: "или иные удары судьбы".}  довели  до  разорения,  должны
иметь хоть какое-то место, где бы свободе их не грозила опасность  от  злобы
заимодавцев. И когда идет борьба за корону (как это бывало) и каждая  партия
обвиняет другую в измене, то хотелось бы, чтобы  обе  располагали  какими-то
убежищами {В 1565 добавлено: "где они находились  бы  в  безопасности,  пока
победа еще не решилась, а обстоятельства сомнительны и тяжелы".}. А вот  что
касается воров, которыми кишат такие  места  и  которые,  предавшись  своему
ремеслу, уже от него не откажутся, то очень  жаль,  что  убежище  служит  им
защитой.