трудится  на
этом месте так, как будет трудиться он, если пожелает занять его. Говорю  об
этом смело, ибо королевское место, - я предостерегаю вас! - это  не  детская
должность, и это понимал премудрый, когда он сказал: "Veh  regno  cujus  rex
puer est" - "Горе тебе, земля, когда царь твой  отрок"  (Экклес.,  10,  16).
Поэтому тем более должны мы благодарить бога за то,  что  столь  благородный
муж, столь законно носящий свое звание, находится в столь зрелом возрасте  и
сочетает великую мудрость с великим опытом  {В  1565  иначе:  "соединяет  со
своей дивной мудростью  обширный  опыт  и  великую  славу  своих  доблестей,
явленных в отечестве и на чужбине".}. И однако при всем этом, повторяю  вам,
он вовсе не хочет принять  этот  сан,  и  к  прошению  нашему  он  милостиво
склонится лишь тогда, когда вы, почтеннейшие граждане  столичного  города  в
королевстве, соединитесь с нами, дворянами, в указанной нашей просьбе. Мы не
сомневаемся, что ради вашего собственного блага вы так и сделаете; и все  же
я и со своей стороны от души вас об этом прошу. Этим вы и всему  королевству
сделаете большое благо,  избрав  столь  хорошего  короля,  и  себе  получите
особенную выгоду: к вам его высочество будет всегда тем  благосклоннее,  чем
он больше увидит в вас готовности и  благожелательности  при  его  избрании.
Поэтому, дорогие друзья, мы и просим вас открыто нам сказать, что вы об этом
думаете".
     Когда герцог окончил речь, он взглянул на народ, ожидая, что  на  такое
предложение все закричат: "Король Ричард! Король Ричард!",  как  обещал  это
мэр; но все были безмолвны, как немые, и не отвечали ни единым  словом.  Это
герцога до крайности смутило; и он, подозвав к себе мэра  и  остальных,  кто
был в сговоре, тихо спросил их, что означает подобное молчание?
     "Сэр, - ответил мэр {102}, - быть может, они нехорошо вас поняли?  Если
нужно, мы постараемся это исправить!" И тут же он повторил всю эту речь чуть
погромче, в другом порядке и другими словами; сделал он  это  так  хорошо  и
красиво и притом так ясно и просто, таким выразительным  голосом,  с  такими
лицом и жестами, что каждый, кто его слышал, дивился и  думал,  что  никогда
еще в своей жизни не слыхивал он столь дурных речей в столь хороших  словах.
Но от удивления, от страха или оттого, что каждый ждал, пока другой  начнет,
только никто во всей толпе не сказал ни слова: все стояли не шевелясь,  было
тихо, как в полночь, и  совсем  не  слышно  было  того  ропота,  когда  люди
сговариваются, что им лучше делать.
     Увидавши  это,  мэр  {В   1565   включено   пояснение:   "сам   немного
испугавшись".} вместе с другими участниками  сговора  подошел  к  герцогу  и
сказал, что люди здесь не привыкли,  чтобы  с  ними  говорил  кто-то,  кроме
рекордера, ибо рекордер - это уста города; может быть, рекордеру  они  дадут
ответ {В 1565 пространнее: "Возможно, их молчание происходит оттого, что они
не желают ни в чем отходить от  своих  обычаев.  А  рекордером  у  лондонцев
называется помощник  мэра,  сведущий  в  законах  и  следящий,  чтобы  из-за
незнания законов не произошло ошибки в судебных приговорах".}.  В  ответ  на
это выступил  рекордер  по  имени  Фитцуильям  {103},  почтенный  человек  и
честный, который так недавно  занял  эту  должность,  что  ни  разу  еще  не
выступал перед народом прежде и не желал бы начинать с такого опасного дела;
тем не менее, подчиняясь приказу мэра {В 1565 добавлено:  "и  опасаясь,  что
худо ему будет, если он откажется".}, он еще раз  изложил  общинам  то,  что
герцог дважды повторил им сам. А речь свою он так  построил,  что  обо  всем
сказал словами герцога, от себя не прибавив ничего. Но и от этого  ничто  не
изменилось: люди стояли все, как  один,  будто  пораженные  громом  {В  1565
добавлено: "и молчание было, как ночью в глубоком сне".}.
     Видя это, герцог {В 1565 добавлено: "огорченный, что речь  его  принята
была столь враждебно".} наклонился к мэру и сказал:  "Это  упорное  молчание
удивительно!" А затем он опять повернулся к народу с такими словами:
     "Дорогие друзья! Мы пришли просить вас о помощи, в которой, пожалуй, не
столь уж и нуждаемся, здесь довольно было бы и решения лордов королевства  с
общинами его областей. Однако мы питаем к вам такую любовь и так вас  ценим,
что нам не хотелось бы  делать  без  вас.  такое  дело,  участие  в  котором
принесет вам благо и честь, чего, кажется,  вы  либо  недооценили,  либо  не
поняли {В 1565 добавлено: "коли не  удостоили  даже  ответа".}.  Поэтому  мы
просим вас ответить нам, да или нет? хотите ли вы заодно  со  всеми  лордами
королевства, чтобы этот благородный принц, ныне протектор, был вашим королем
или нет? {В 1565 добавлено: "Услыхав любой ответ, мы тотчас уйдем и более не
будем этим вам докучать".}
     При этих словах народ {В  1565  добавлено:  "немного  заволновавшись".}
начал потихоньку шептаться, так что шум голосов был ни громким, ни  внятным,
а похож на гудение пчел. Вот тогда-то в нижнем конце зала явились из  засады
слуги герцога, слуги Нешфилда  {104}  и  другие  люди  протектора  вместе  с
подмастерьями и  молодыми  людьми,  которые  набились  в  зал,  привлеченные
деньгами, и вдруг начали из-за спины у всех кричать во всю  глотку:  "Король
Ричард! Король Ричард!" - и бросать вверх шапки в знак ликования. А те люди,
что стояли впереди, опустили в  недоумении  головы,  но  сказать  ничего  не
решились {В 1565: "К крикунам присоединились какие-то подмастерья, хоть им и
дела не было до Ричарда, как водится в толпе, а затем мальчишки,  охочие  до
всякой новинки. И хоть  герцогу  досадно  было,  что  ни  одного  достойного
гражданина с ними нет..."}.
     Когда   герцог   и   мэр   увидели   происходящее,   они   умело   этим
воспользовались. Они воскликнули, что такой добрый крик приятно  и  слышать,
когда все единогласны и никто не говорит поперек. "Поэтому, милые друзья,  -
произнес  герцог,  -  нам  понятно  ваше  единодушное  желание  иметь  этого
благородного мужа вашим королем, и мы сделаем  об  этом  его  милости  самый
убедительный доклад, который, несомненно, послужит  общему  вашему  благу  и
прибыли. Мы просим вас завтра поутру явиться к нам, и мы вместе пойдем к его
благородной милости, чтобы сказанным образом  изложить  ему  нашу  смиренную
просьбу".
     Затем лорды удалились, собрание было  распущено,  и  люди  разошлись  -
большинство  их  было  мрачно,  иные  невесело  притворялись  довольными,  а
некоторые из тех, кто пришел туда с герцогом, не в силах были скрыть  досаду
и шли домой, отвернув лицо в сторону и в слезах изливая душевную скорбь.
     На следующее утро {105} мэр со всеми  олдерменами  и  старшими  членами
городской общины, одетые в лучшие  одежды,  собрались  вместе  и  явились  в
Бэйнард Касл {106}, где жил протектор. Туда  же  по  уговору  прибыл  герцог
Бэкингем и с ним другие бароны, много  рыцарей  и  прочих  дворян.  И  тогда
герцог послал к лорду-протектору сказать, что большая и почтенная  делегация
ждет его с важным делом к его милости. Когда же протектор ответил, что он не
решается к ним выйти, пока не узнает, чего хочет посольство, ибо он смущен и
немного встревожен внезапным появлением стольких людей к  нему  без  всякого
уведомления или предупреждения, с добром  или  бедой  они  пришли,  -  тогда
герцог указал мэру  и  остальным,  что  они  сами  могут  видеть,  как  мало
протектор думает об их смысле; и затем к протектору вновь был послан вестник
с заверениями в любви и с нижайшей просьбою удостоить их приема,  чтобы  они
могли изложить ему свое дело, которое они даже  намеком  не  могут  раскрыть
никому другому. Наконец герцог вышел из покоев, но не к  ним,  а  стоял  над
ними на галерее, где они могли только видеть его и говорить  издали,  словно
он не решался подойти поближе, пока он не узнает, что они задумали.
     Тут герцог Бэкингем {В 1565  добавлено:  "возвышаясь  средь  народа  на
лошади".} прежде всего от имени всех смиреннейше попросил, чтобы его милость
простила их и без гнева дозволила изложить, зачем они пришли; а  без  такого
прощения они не осмелятся беспокоить его своим делом. Хоть они  и  полагают,
что  дело  это  сулит  многую  честь  его  милости  и  многое  благо   всему
королевству, однако они не уверены, как отнесется к  этому  его  милость,  и
очень не хотели бы его обидеть.
     Тогда протектор, по природной своей  кротости  и  по  великому  желанию
узнать, что они замыслили, дал герцогу позволение изложить, что он хочет, не
без основания надеясь, что за все то доброе расположение, которое он  питает
к ним ко всем, вряд ли кто из  них  мог  замыслить  против  него  что-нибудь
огорчительное.
     Когда герцог получил такое разрешение и поощрение  говорить,  тогда  он
отважно раскрыл перед ним их намерение и замысел со всеми его побудительными
причинами, о которых вы уже слышали {В 1565 иначе: "Наконец обратился к нему
с мольбой явить свою милость, не оставить заботою  державу,  так  долго  уже
терзаемую столькими непереносимыми бедствиями; взглянуть со свойственной ему
благосклонностью на лордов и общины, припадающие к стопам  его;  принять  на
плечи свои заботу об отечестве, чающем опоры в нем едином;  возвысить  вновь
государство, всеми разоренное и попранное; возложить свою длань на  скипетр,
как на руль корабля, давно уже блуждающего без  опытного  кормчего,  а  свою
почтенную голову обременить тяжестью короны. Да не устрашат его бури власти,
да не соблазнит  его  нескромная  скромность,  да  не  пренебрежет  он  ради
собственного покоя всеобщим спокойствием  и  не  откажется  от  королевства,
которое принадлежит ему по людским законам и божеским предначертаниям!"};  и
в заключение обратился к его милости с мольбою - не оставить своего обычного
рвения к благу королевства, воззреть  сострадательным  оком  на  давние  его
бедствия и упадок и приложить свои  милостивые  руки  к  его  поправлению  и
возрождению, приняв на себя венец и власть над королевством, по праву его  и
званию законно принадлежащим ему, - к вящей славе господа,  к  вящему  благу
всей земли, а себе самому - к наивысшему почету и  наименьшим  тяготам,  ибо
нигде никогда ни один государь не царствовал над народом, столь радостно ему
покорным, как покорен ему этот народ.
     Услыхав такое предложение, протектор взглянул  отчужденным  взглядом  и
ответил так. Да, ему небезызвестно, что говорят они правду;  однако  он  так
неподдельно любит короля Эдуарда и его детей, что ему гораздо дороже  добрая
слава в окрестных государствах, чем корона этого государства, о  которой  он
никогда и не мечтал; и поэтому он  не  видит  в  своем  сердце  ничего,  что
склонило бы его к их просьбе. Ведь  в  чужих  народах,  где  не  так  хорошо
известна истина, будут, наверное, думать, что это он сам своим честолюбием и
коварством низложил принца и присвоил себе корону; а таким позором он бы  не
хотел запятнать свою честь ни за какой венец.  С  ним  он  приобретет  много
больше трудов и печалей, чем отрад, - а кто ждет  от  короны  иного,  тот  и
вовсе недостоин ее носить. Тем не менее он не только прощает их просьбу,  но
даже благодарит их за любовь и сердечное расположение; однако он умоляет  их
теперь ради него пойти и высказать эти чувства принцу.  А  с  него  довольно
жить под властью принца, служа ему трудами и советами, пока тому  угодно  их
принимать; и он сделает все, что может, чтобы привести королевство в  добрый
порядок.  Благодарение  богу,  хорошее  начало  этому  уже  положено,   хоть
протектором он стал совсем недавно; по крайней мере, злоба тех,  кто  прежде
пытался и впредь намеревался ему противодействовать,  теперь  уже  укрощена,
частично разумными его мерами, а частично, пожалуй, скорее уж особой  божьей
милостью, чем человеческими заботами.
     Получив такой ответ, герцог  по  разрешению  протектора  переговорил  с
мэром, рекордером и с дворянами, что были при нем, а затем, заранее испросив
и получив  прощение,  он  громко  возвестил  протектору,  что  окончательное
решение, твердо принятое всем королевством, состоит  в  том,  что  потомство
короля Эдуарда не должно более властвовать над ним. И так как зашли они  уже
слишком далеко, чтобы безопасно отступать, и так как избранный ими путь  они
все равно считали бы самым благодетельным для всех, даже не вступив на него,
то, если его милости угодно принять корону, они будут смиренно  умолять  его
об этом, если же он даст решительный отказ (который им бы очень не  хотелось
услышать), тогда они поневоле должны искать  и  сумеют  найти  какого-нибудь
другого вельможу, который им не откажет.
     Эти слова сильно взволновали протектора, хотя  только  что  всякий  мог
видеть, что от него никак нельзя было ожидать согласия. Но так как он понял,
что иного способа нет - либо он примет корону, либо и он, и его племянник ее
потеряют, - то он обратил к лордам и общинам вот какие слова:
     "Поскольку мы  поняли,  к  великому  нашему  огорчению,  что  все  наше
королевство так решило, что оно никоим образом не потерпит над собою  короля
из потомства Эдуарда, а над нашими людьми никто на свете не сможет управлять
против их воли; и поскольку мы также поняли, что нет ни одного  человека,  к
кому корона могла бы перейти законнее,  чем  к  нам,  истинному  наследнику,
законнорожденному от  нашего  дражайшего  отца  Ричарда,  покойного  герцога
Йорка; и поскольку к этому праву сейчас присоединился и ваш выбор,  лорды  и
общины королевства, который мы считаем самым важным из всех на свете прав {В
1565 добавлено: "также поскольку я вижу единодушное  согласие  ваших  мнений
обо мне и не  хочу  показаться  бессильным  к  управлению  государством  или
невнимательным к вашему обо мне  доброму  мнению".},  поэтому  мы  милостиво
склоняемся на вашу просьбу и убеждение и в  соответствии  с  этим  принимаем
ныне на себя  королевский  сан,  власть  и  управление  над  двумя  славными
королевствами, Англией и Францией, для того, чтобы  одним  отныне  и  впредь
наследно править, властвовать и защищать, другое  же  божьей  милостью  и  с
вашей доброй помощью завоевать  и  подчинить  вновь,  чтобы  оно  обреталось
всегда в должной покорности нашей английской короне, - и ради этого  никогда
мы не попросим у господа продлить нашу  жизнь  дольше,  чем  надобно,  чтобы
этого достичь" {В 1565 пространнее: "Я полагаю, что только управление обеими
державами должно принадлежать мне, а законные доходы и владения в них - вам,
т. е. всему обществу; и если наступит день, когда я переменюсь в этой мысли,
то пусть небесные силы в  тот  день  отнимут  у  меня  не  только  это  ваше
государство, но и самую мою жизнь, которой я стану недостоин".}.
     При этих словах поднялся большой шум и раздались крики: "Король Ричард!
Король Ричард!" И тогда лорды поднялись наверх к королю (ибо так  его  стали
называть  с  этого  времени),  а  народ  разошелся,  толкуя  о   случившемся
по-разному, как кому подсказывало воображение.
     Больше всего было толков и недоумений о том, как это дело было сделано:
обе стороны вели себя так странно, словно об этом между ними не было  прежде
никаких переговоров, хотя очевидно было, что никто из слушателей не мог быть
так глуп, чтобы не понять,  что  все  дело  сговорено  между  ними  заранее.
Впрочем, некоторые и это извиняли, утверждая, что  все  должно  делаться  по
порядку и людям надлежит из приличия некоторое время притворяться, будто они
не знают того,  что  знают.  Так,  при  посвящении  в  сан  епископа  всякий
понимает: если только он уплатил за папские  буллы  {В  1565  добавлено:  "и
ничего не заплатил королю..."}, то он уже решился стать епископом; и тем  не
менее он дважды должен быть спрошен, желает ли он  стать  епископом,  дважды
должен  ответить  "нет"  и  лишь  на  третий  раз  согласиться,  словно   по
принуждению. Так и в балаганном представлении все отлично  знают,  что  тот,
кто играет султана, на самом деле всего лишь сапожник; но если бы кто-нибудь
возымел глупость показать не вовремя, что  ему  это  известно,  и  окликнуть
актера в его султанском  величии  собственным  его  именем,  то  как  бы  не
пришлось султанскому палачу хватить его по голове, -  и  поделом:  не  порти
игру. Вот и эти дела (говорил народ) - не что иное,  как  королевские  игры,
только играются они не на  подмостках,  а  по  большей  части  на  эшафотах.
Простые люди в них  лишь  зрители;  и  кто  поумней,  тот  не  будет  в  них
вмешиваться. А кто влезает на подмостки и вмешивается в игру, не зная  роли,
те только портят представление и себе же делают хуже.
     На следующий день  {107}  протектор  с  огромной  свитой  направился  в
вестминстерский  дворец   {В   1565   добавлено:   "который   и   больше   и
величественней, чем  лондонский,  и  в  котором  разбираются  судебные  дела
всякого рода со всех концов королевства".} и там явился  в  Суд  королевской
скамьи {В 1565 добавлено: "это место  так  называется  потому,  что  решения
этого суда имеют такую же силу, как  те,  что  исходят  из  собственных  уст
короля".}, объявив присутствующим, что  ему  угодно  принять  корону  именно
здесь, где король сидит и  служит  закону,  ибо  он  полагает,  что  служить
законам - главнейший долг короля. А затем он обратился  с  речью,  заискивая
изо всех сил и перед знатью, и перед торговцами, и перед  ремесленниками,  и
перед  всяким  сбродом,  более  же  всего  перед  законоведами   британского
королевства. В заключение же, чтобы никому не внушать страха и  ненависти  и
чтобы снискать расположение коварным своим милосердием, он, описав весь вред
раздоров и всю пользу согласия  и  единства,  во  всеуслышанье  заявил,  что
отныне он изгнал из памяти всякую прежнюю вражду и при всех прощает все, что
было сделано против  него.  И  дабы  подтвердить  такие  слова,  он  повелел
привести к себе некоего  Фогга  {108},  которого  он  давно  уже  смертельно
ненавидел; и когда того доставили к нему  из  церковного  убежища  (куда  он
бежал из-за страха перед королем), то он на глазах всего  народа  подал  ему
руку. Народу это понравилось и вызвало общую хвалу, но умные люди сочли  это
пустой потехой. На возвратном же своем пути  он  не  пропускал  без  доброго
слова ни единого встречного: ибо кто знает за собою вину, тот всегда склонен
к подобному угодливому заискиванию.
     Когда после этих шутовских выборов он вступил во власть, было 26  июня,
а затем 6 июля он был коронован. И это торжество оказалось  обеспеченным  по
большей части  теми  самыми  приготовлениями,  которые  предназначались  для
коронования его племянника.
     Так совершилось это страшное преступление. И так как не бывает добра от
того, что рождено во зле, то все время, пока  он  был  королем,  убийства  и
кровопролития не прекращались до тех пор, пока  его  собственная  гибель  не
положила всему этому предел. Но если кончилось  его  время  самой  лучшей  и
самой справедливой смертью -  его  собственной  {109},  -  то  началось  оно
смертью самой горестной и гнусной - я имею в виду прискорбное  убийство  его
невинных племянников, молодого короля и его маленького брата {110}. Смерть и
окончательная погибель их, однако, оставались под сомнением так  долго,  что
некоторые до сих пор пребывают в неуверенности, были ли они убиты в  те  дни
или нет. И  это  не  только  потому,  что  Перкин  Варбек  {111},  пользуясь
коварством многих людей и глупостью еще более многих,  так  долго  обманывал
мир, и вельможами и простонародьем принимаемый  за  младшего  из  этих  двух
принцев, - это еще и потому, что в те дни  все  дела  делались  тайно,  одно
говорилось, а другое подразумевалось, так что  не  бывало  ничего  ясного  и
открыто доказанного, а вместо этого по привычке к скрытности  и  тайне  люди
всегда ко всему относились с внутренним подозрением: так  искусные  подделки
вызывают недоверие к настоящим драгоценностям. Однако по поводу этого мнения
и всех доводов в пользу него и пр