йством этим занимается, - сказал тогда  протектор,  -  не  кто
иной, как жена моего брата и вместе с ней другие!" Так он сказал о королеве.
     При таких словах многие из лордов, которые стояли за королеву, пришли в
сильное замешательство. Зато лорд  Гастингс  {В  1565  добавлено:  "которого
одного только и ждала уже казнь".}  был  в  душе  гораздо  больше  рад,  что
виновницей оказалась она, а не кто-нибудь  из  друзей;  и  сердце  его  лишь
роптало, что он не был в это посвящен заранее, - ведь когда перед этим  были
схвачены и приговорены к смерти родственники королевы, то делалось это с его
согласия, и он сам велел их обезглавить в Помфрете {64}, не зная, что в  тот
самый день {65} его самого ведено обезглавить в Лондоне.
     Затем протектор сказал: "Все  вы  сейчас  увидите,  каким  образом  эта
колдунья и ее ведьма-советчица, жена Шора {66}, с их присными  иссушили  мое
тело своим колдовством и чародейством!" И тотчас он  подтянул  рукав  своего
кафтана до локтя и показал свою левую руку, совершенно высохшую и маленькую,
но лишь потому, что она всегда такой и была.
     Тут каждый в душе  почувствовал  приближение  беды,  понимая,  что  это
затевается новая распря. Все хорошо знали, что королева слишком умна,  чтобы
заниматься подобными глупостями; а если бы даже и захотела, то  в  советницы
она бы взяла кого угодно, только не жену Шора, которую она ненавидела больше
всех за то, что король, ее муж, любил ее больше всех любовниц. Да и не  было
здесь человека, который бы не знал доподлинно, что рука у него  всегда  была
больной, с самого рождения. Тем не менее лорд-чемберлен  (к  которому  после
смерти короля Эдуарда перешла жена Шора: он был в нее влюблен  без  ума  еще
при жизни короля, однако, говорят, сторонился ее из почтения  к  королю  или
ради верности другу) ответил и сказал:
     "Несомненно, милорд, если они так  ужасно  поступили,  они  заслуживают
ужасного наказания".
     "Вот оно что! - воскликнул протектор. - Вижу я,  как  ты  служишь  мне:
"если бы, да кабы!" Я  сказал  тебе,  что  они  так  сделали,  и  я  за  это
расправлюсь с тобою, предатель!" И, словно в великом гневе,  он  с  грохотом
ударил кулаком по столу.
     Услыхав этот знак, за стеной палаты кто-то закричал:  "Измена!",  дверь
распахнулась, и ворвались вооруженные воины, толпой заполнив всю  палату  до
отказа. И тогда протектор {В 1565 добавлено: "коснувшись рукою  Гастингса".}
сказал: "Я арестовываю изменника!"
     "Как, милорд? Меня?!" - воскликнул Гастингс.
     "Да, изменник!" - ответил протектор.
     Кто-то другой бросился к лорду Стенли {В 1565 иначе:  и  "тотчас  некий
Миддлтон {67} замахнулся на графа Дерби секирой... и хоть он и уклонился  от
удара, быстро скользнув вниз, но кончик острия его задел, и он весь  залился
кровью из раны".}, тот отпрянул от, удара и свалился под стол.  Если  бы  не
это, голова его была бы расколота до зубов: хоть он и быстро  отпрянул,  все
же на ушах у него показалась кровь {В 1565 добавлено: "Граф  и  напавший  на
него однажды поспорили  из-за  некоторых  владений,  и  поэтому  многолетняя
вражда возникла между ними. То  ли  силой,  то  ли  по  суду  граф  выдворил
Миддлтона из его поместья, и тот, позволив себе слишком  многое,  решился  в
чужом деле утолить свою обиду".}.
     Затем они все были быстро разведены по разным палатам  {В  1565  иначе:
"Тут же были арестованы остальные бароны и епископы и во  избежание  сговора
разведены по разным местам".} исключая лорда-чемберлена, которому  протектор
приказал не медлить и поторопиться с исповедью. "Клянусь  святым  Павлом,  -
сказал он, - я не сяду обедать, пока не увижу тебя  без  головы!"  Ему  было
запрещено спрашивать, в чем дело; с трудом он нашел случайного священника  и
сделал краткую исповедь, - на более длинную ему не дали времени, потому  что
протектор спешил к обеду, а не мог сесть за стол, пока  не  будет  выполнена
его клятва. Потом он был приведен  {В  1565:  "Поэтому  по  приказу  герцога
Бэкингема (которого осужденный на  коленях  умолял  о  пощаде),  едва  успев
исповедаться, он был доставлен..."} на зеленый луг близ  часовни  в  Тауэре,
здесь его голову положили на длинное бревно, и она была отрублена.  А  затем
тело вместе с головой похоронили в Виндзоре рядом с  телом  короля  Эдуарда.
Помилуй, господи, души их обоих!
     Здесь следует рассказать удивительный случай - то ли предостережение  о
том, чего лорду-чемберлену следовало избегать, то ли знамение о том, чего он
не мог избежать {В 1565 иначе: "Заслуживают внимания  некоторые  сновидения,
предвещавшие ему смерть,  -  считать  ли  их  божьими  предостережениями  от
опасностей или знаменьями необоримой судьбы; а может быть, это вещая душа  в
смутных образах предсказывает грозящие бедствия, пока  чувства  погружены  в
сон, и так предуказывает будущие события телу".}. В полночь накануне  смерти
лорд Стенли прислал к нему с великой спешностью  тайного  гонца  с  просьбой
тотчас встать и бежать вместе с ним: ждать некогда,  ему  приснился  ужасный
сон {1565 пространнее: "потому  что  в  страшном  сне  его  хозяину  явилось
грозное видение: им обоим (страшится он) оно предвещает в будущем беду, если
они не спасутся бегством".}; ему показалось, что вепрь {68}  своими  клыками
так истерзал им обоим головы, что кровь потекла у них по плечам. А  так  как
вепрь был в гербе у протектора, то этот сон показался  ему  таким  страшным,
что он решил не мешкать долее, но седлать коня и вместе с лордом Гастингсом,
если тот согласен, той же ночью пуститься прочь, чтобы к рассвету  быть  уже
вне опасности. Но лорд Гастингс сказал гонцу так: "О  добрый  лорд!  Неужели
милорд, твой господин, так заботится о безделицах, так верит снам? Ведь  это
или призраки его собственного  страха,  или  ночное  отражение  его  дневных
забот. Скажи ему, что верить в такие сны попросту  нечестиво.  Если  же  они
служат знамениями грядущего, то не кажется  ли  ему,  что  они  с  таким  же
успехом сбудутся и в случае нашего бегства, если нас  схватят  и  вернут,  -
ведь за беглеца заступиться некому!  Вот  тогда-то  вепрю  и  будет  предлог
вцепиться в нас своими клыкам": кто бежит, тот ведь в чем-нибудь да виновен.
Поэтому либо здесь нет  опасности,  и  нам  никто  не  угрожает;  либо  если
опасность есть, то она страшней бегущему, чем оставшемуся. Если же  погибель
наша неизбежна, то пусть лучше люди увидят, что нас обманом погубили  враги,
а не думают, что причиной  тому  наша  собственная  глупость  или  трусость.
Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть
он  будет  спокоен  и  ничего  не  боится:  в  том  человеке,  которого   он
подозревает, я уверен, как в своей собственной руке". -  "Да  поможет  этому
бог, сэр", - сказал гонец и отправился в обратный путь  {В  1565  добавлено:
"Истинность этого знамения оказалась подтвержденной  десятью  часами  позже,
когда были схвачены и он,  и  Стенли  (который  тоже  раздумал  бежать),  не
послушавшиеся этого вещего сна".}.
     Известно также, что в то самое утро,  когда  он  был  обезглавлен,  его
лошадь по дороге в Тауэр два или три  раза  споткнулась  так,  что  едва  не
упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми,  кому
никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом
усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду.
     Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то
утро,  прежде  чем  он  встал,  пришел  к  нему  один   рыцарь,   якобы   из
почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле  присланный
протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном  сговоре
ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг  великой
власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по  дороге  остановить  свою
лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого  он  встретил,
то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: "Милорд, я прошу вас
продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником?  Ведь  пока
еще священник вам не надобен!" Этой насмешкою он словно  хотел  сказать:  "а
скоро  понадобится!"  Но  лорд  так  мало  в  это  вдумался  -  и  так  мало
почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так  бодр  и  весел;  а
такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше
постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность  человеческого  ума
накануне смерти!
     У самой пристани Тауэра, так  близко  от  того  места,  где  так  скоро
отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец
{69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось
обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565  добавлено:
"и  он  поведал  ему  свою  печаль  и   страх".}.   В   то   прежнее   время
лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс,  брат  королевы
{В 1565 добавлено: "в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором
он был наместником. И хотя,  как  потом  обнаружилось,  это  обвинение  было
чистейшей выдумкою, вначале  казалось,  что  Гастингс  находится  в  большой
опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому  она
была наверное обещана и который на нее надеялся, и он,  разозлившись,  через
ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших  ушей".}.  Так
что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля  и  сильно
боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая  на  том  месте,
где когда-то опасность так удачно его миновала, он с  большим  удовольствием
заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в  Тауэре.  Он
сказал: "А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я  здесь  тебя  встретил  с
нелегким сердцем?" - "Да, милорд, - ответил тот, - это я помню отлично;  что
ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а  вы  не  получили
вреда". - "Ты мог бы сказать это еще вернее, - молвил лорд,  -  если  бы  ты
знал столько, сколько я знаю о том, что  пока  известно  лишь  немногим,  но
вскоре откроется многим". Он имел в  виду  недавно  арестованных  лордов  из
родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены
в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что  топор  уже  повис  и  над  его
собственной головой, не догадывался. "Право же, приятель, - продолжал он,  -
никогда у меня не было столько горя, и  никогда  надо  мной  не  было  такой
опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь  встретились.  И  вот  как  все
переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом  вскоре
узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и  так  далек
от беды". О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда  человек
больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился  было  в
своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы.
     Так  окончил  свою  жизнь  этот  достойный  человек,  добрый  рыцарь  и
дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу,
прямой и откровенный с врагами, а  с  друзьями  скрытный;  его  просто  было
обмануть, так как из-за доброго сердца и  мужества  он  не  умел  предвидеть
опасностей. Муж любящий и  горячо  любимый,  верный  и  доверчивый,  в  этой
доверчивости своей оказался он неумерен.
     Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и
еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку  {71}.  Но  протектор,
намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал
со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города.  Чтобы
их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и  плохо  скованные
доспехи - такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их  на
плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И  затем  протектор  объявил
им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день
убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о  том
еще неизвестно. Об этой их измене он ничего  не  знал  прежде  десяти  часов
нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть  для  защиты
первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и  несчастье  обернулось  против
замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это  самый
учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не  верил  {В
1565  подробнее:  "(каждый)  превозносил  их  мужество,  хвалил  милосердие,
поздравлял  со  спасением,  но  молча  и  про  себя  они  испытывали  только
отвращение как к преступлению, так и к его свершителям".}.
     Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда
спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление.
В  нем  говорилось,  что  лорд  Гастингс  и  его   различные   сообщники   с
изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога
Бэкингема,  заседавших  в  совете,  а  затем  взять  власть  над  королем  и
королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им
будет угодно. В объявлении много было  сказано  и  другого,  чтобы  очернить
лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу  короля  и  дурным  своим
обществом, коварным сводничеством и  недобрым  примером  подстрекал  его  ко
многим поступкам, пятнавшим его  честь  и  вредившим  всему  королевству,  в
особенности же к порочной жизни  и  безмерному  изнурению  тела  со  многими
женщинами и более  всего  с  женой  Шора,  которая  была  ему  самой  тайной
советчицей в этой гнусной измене, с которой он  спал  и  раньше,  спал  и  в
последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво,  что  такая  недостойная
жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он  был  подвергнут  по
наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его  почтенного  и
преданного совета как за его пороки, открыто  проявившиеся  в  этой  коварно
затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни  не  смогла  подтолкнуть
других злонамеренных соучастников заговора  собраться  и  восстать  для  его
освобождения. Такие замыслы теперь благодаря  вполне  им  заслуженной  казни
мудро предотвращены, и все королевство должно божьей  милостью  пребывать  в
добром спокойствии и мире.
     Объявление это сделано было всего лишь через два часа после  того,  как
лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено  и  так
красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по  себе  дело
долгое), что и ребенку было  совершенно  ясно:  все  это  было  приготовлено
заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы  и  для
того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге,  второпях  и
кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный
учитель  при  соборе  св.  Павла  и  сравнил  в  уме  краткость  времени   с
пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да  не  быстро  ли
поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению"  {В
MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала  никаких
шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял  образцовую  нелепость
этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он"  сравнил  краткость
времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал  на  это  кстати
строку из Теренция:

             "Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}.
     Тотчас  после  этого,  движимый  будто  бы  гневом,  а  на  самом  деле
жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72}  (которая  там  жила
одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех
тысяч марок, а ее отправил в тюрьму  {73}.  А  немного  спустя  он  выставил
обвинение,  что  она  умышляла  его  околдовать   и   была   в   сговоре   с
лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет  ни
следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла
отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и  все  потешались,  слыша
какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом.  И
по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель,  прямо
с неба ниспосланный в наш  порочный  мир  для  исправления  людских  нравов,
вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние -  идти  в
воскресной процессии перед крестом и  со  свечой  в  руках.  Шла  она  очень
женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких
украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна,  потому  что  от
взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым;
таким образом, этот великий позор принес  ей  много  славы  среди  тех,  кто
больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И  даже  многие  достойные  люди,
которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же
больше сочувствовали ей в наказании,  чем  радовались  ему,  так  как  скоро
поняли, что протектор  учинил  это  скорее  злонамеренно,  чем  из  любви  к
добродетели.
     Эта женщина родилась в  Лондоне,  была  окружена  достойными  друзьями,
честным образом воспитана  и  очень  хорошо  выдана  замуж  -  кое-что  было
сохранено родителями лишь сыну. Муж ее  был  почтенный  горожанин,  молодой,
красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они  раньше,  чем  она
созрела для этого, то она и не  могла  любить  того,  кого  ей  не  пришлось
желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля,
когда тот пожелал ее иметь. Как бы то  ни  было,  блеск  королевского  сана,
надежда на яркое платье,  легкую  жизнь,  всяческие  удовольствия  и  прочие
выгоды распутства оказались способными  быстро  подчинить  мягкое  и  нежное
сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял  что
к чему и не стал посягать  на  королевскую  любовницу,  всецело  оставив  ее
королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие,  чьи  права
на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А  после  смерти  короля
она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда  король  был
жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу.
     Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее  был  прекрасный
цвет  кожи,  редкая  красота  во  всем  лице,   в   особенности   же   дивно
привлекательны были ее глаза".}, телом  она  не  оставляла  желать  лучшего,
разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее  в
молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее  теперь  (ибо  она  еще  жива),
полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй,  похож
на то, как если бы люди пытались угадать красоту  покойницы  по  ее  черепу,
давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая,
увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и  жестких  костей.  Но  даже  и
теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты  его,
округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не  столько
ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо
читала и писала, была весела в  обществе,  быстра  и  ловка  в  ответах,  не
молчалива и не болтлива, а иногда шутила без  оскорбительности,  но  не  без
забавности.
     Король говаривал, что есть у него три  любовницы,  и  каждая  по-своему
замечательна: одна - самая веселая, другая - самая  хитрая,  а  третья,  как
есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не  увести
было из церкви, кроме как в его постель  {74}.  Двое  из  них  были  особами
поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без  похвал  за  их
качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король  п